Элеонора БОНДАРЕВА. Три рассказа
Сергей ОБРАЗЦОВ. О взаимопонимании между людьми

Элеонора БОНДАРЕВА

Рассказы

ТИЛИ-ТИЛИ ТЕСТО

Первокурсным делом в святочный вечер мы задумали вплотную познакомиться со своим личным будущим. В нашей шестой проходной по Светланской, 181, где теперь располагается салон по серийному производству «мисс Владивосток». Нас было пятеро, за окнами резвилась мокрая метель, обстановка была в самый раз для давно задуманного гадания. При тусклом свете маломощной лампочки мы поставили на стол облупленный эмалированный таз и побросали туда ленты. Косы до пояса, хоть и тощие, были только у меня, прочие бантиков ради соорудили себе символические мышиные хвосты. Трясти таз полагалось самой младшей, и мы начали с азартом выяснять, кто из нас когда родился. В разборках приняла участие даже ухоженная лентяйка с высоким индексом интеллекта Гана, проводящая, как правило, свободное от учебы время на кровати в горизонтальном положении. Выбравшись из-под до хруста чистого, ухоженного, как и она сама, одеяла, Гана достала из аккуратно уложенной стопки документов свой паспорт, но младшей оказалась все-таки староста комнаты толстая Аня.
Вся из себя длинная и гибкая Зойка с полным именем Аида залилась дробным смехом и закружилась на одной ноге, радуясь не то поражению Ганы, не то триумфу Ани.
А Томочка, существо всклокоченное и нервное, обиделась на всех трех сразу.
Аня тряхнула таз, первой выпорхнула на пол лента Зинки, в отличие от нас, семнадцатилетних, уже двадцатилетней, а главное, успевшей до поступления в ДВГУ побывать два раза замужем:
— Это что же — она в третий раз, а я ни разу? — побагровела от праведного гнева на судьбу (и Зинку в том числе) Томочка, бантик которой остался в тазу вместе с моим.
Зинка, охорашиваясь, сочла положение вещей вполне логичным. Гана, хохотнув, заверила, что не ставит свои отношения с противоположным полом в зависимость от происков некоторых, и залегла под одеяло.
— Очень даже здорово! — прокричала всегда всем довольная суматошная Зойка, которой предстояло обзавестись семьей вскоре после Зинки — Как раз мой Витька защитит диплом! Физик-пятикурсник Витька был одним из ее женихов. Женихи липли к Зойке-Аиде в бесчисленном множестве из-за ее стрекозиного нрава и покладистых взглядов на жизнь.
Рассудительная Аня заметила, что она поступила в университет вовсе не для того, чтобы выскочить замуж на первом курсе.
— Завидуешь, — заявила ей, а заодно и нам всем, кроме Зойки, Зинка, смотрясь в щербатое зеркало на стене. Она гордилась тем, что, по ее мнению, всегда говорила людям правду в глаза.
Я полагала себя по натуре амазонкой и гордилась этим не меньше, чем Зинка своим многомужеством, но после ее заявления мне вдруг сделалось жаль почти плачущую, обделенную мужским вниманием Томочку. И в моей гораздой на выдумки голове шевельнулось намерение поставить баловницу удачи на место.
Разложили на столе большой лист бумаги для гадания на блюдце. Студентка химфака Аня выдала нам научно обоснованную информацию по поводу вроде бы мистического вращения емкости по кругу с буквами и цифрами, вычерченному на ватмане.
Вызванный дух Маяковского обрушил на нас поток ненормативной лексики. Приглашенный Адольф Гитлер почему-то крутился в интервале между 1941-м и 1945-м, великий русский поэт Пушкин сказал скабрезность, отчего по секрету сочинявшая вирши про любовь Томочка, оскорбленная в своих романтических представлениях об Александре Сергеевиче, в горячке бросилась на кухню попить воды.
Аня предложила в собеседники дух своей кроткой бабушки — и он и в самом деле оказался предсказателем что надо: называл имена наших кавалеров, хоть и не всегда впопад, с готовностью сообщал каждой желающей год замужества, хоть не для всех реально.
Мне, например, предстояло впрячься в телегу семейного счастья в три тысячи каком-то году. Зато Гана, не принимавшая участия в процедуре блюдцевращения по причине материалистических взглядов, но задавшая вопрос, взволнованно села на постели:
— Как? Игорь? Все-таки Игорь? Но ведь мы с ним только что навсегда разошлись во мнениях насчет неокантианства...
Томочке по блюдцу светила участь старой девы, Ане было обещано все вовремя, то есть по окончании университета. Зойка зависла между Володей и Сережей. Зинке вырисовывался марш Мендельсона ни сегодня-завтра, что, в общем, подтверждало предыдущее гадание с бантиками. Довольная Зинка плотно уставилась в зеркало, откуда ей кокетливо подмигнула мордочка самой популярной у мальчиков девочки из ее класса. Томочка в расстройстве уронила блюдце. Услышав тоскливый звон разбитого сердца моей соседки по тумбочке, я молчаливо решила участь самовлюбленной Зинки окончательно.
На металлической крышке стали поджигать смятые бумажки и гадать по тени. На мой вопрос о профессии возможного мужа выпал омоновец в камуфляже, что при моем характере пришлось мне по нраву. Томочке на вопрос «Кем будет мой муж?» нарисовался самолет.
«Самолет летит, крылья стерлися, мы не звали вас, а вы приперлися!» — пропела Зойка, будущая супруга работника народного образования. Пока пунцовая от неожиданно привалившей доли Томочка раздумывала, обидеться ей на Зойку или наоборот, Зинка вроде бы вскользь заметила:
— Летчики — они то и дело попадают в аварии.
Тамара сжала кулаки. Я полезла в свою тумбочку, вытащила ржавую булавку и припрятала ее поблизости под приключениями Шерлока Холмса.
Подошла очередь самого активного гадания, мы поставили на подоконник пять стаканов воды, открыли форточку и начали по очереди выливать содержимое стаканов под ноги проходившим мимо окон лицам мужского пола, тем самым внедряя в их души трепетный интерес к нам, любимым. Мужчины, обсыпанные снегом, черство переступали через выплеснутую воду.
За исключением Зинкиного: тот сделал вывесившейся в форточку тете ручкой, хотя, впрочем, тоже не остановился. Не на ту напал: Зинка, привыкшая цепко доводить начатое до конца, подхватила с пола драную тапочку и метко запустила вслед ушедшему. Получив шлепок по спине ниже пояса, парень замедлил шаг и впал в размышления. Тем временем взялась за свой стакан я — и, промахнувшись, а может быть, и нарочно, окатила мелькнувшего в заоконном пространстве дядьку.
— Хулиганство! — констатировал он руководящим басом. Я шустро соскочила вниз, успев захлопнуть форточку, но пострадавший, догадливо обогнув угол здания, уже ломился в дверь нашей комнаты.
— Во дает! — радовалась Зойка, от избытка чувств скача по половицам. Предвидя возможное вторжение, Гана села на постели и тщательно причесалась.
— Открывайте, иначе я пойду к коменданту! — грохотало за дверью.
Комендант дядя Саша был у нас человеком серьезным, поэтому я в боевой готовности принять заслуженный огонь на себя полезла из-под стола, но меня опередила Аня. Открыв дверь, она впустила скандалиста и степенно осведомилась:
— В чем дело? Вас облили, говорите? Простите, но мы к этому не имеем никакого отношения. В здании три этажа.
Томочка, подоспев, завопила навзрыд:
— Это мы пойдем к коменданту! Это мы вызовем милицию! Это вы хулиган!
Дядька оторопел. За его спиной в скупом свете ненароком выскочившей из-за густых туч звезды замаячил Зинкин кадр с тапочкой в руке, на его лице широко растянулась дружелюбная, с надеждой на продолжение происшествия, улыбка. Зинка, просунувшись между официальной Аней и кипящей Томочкой, призывно улыбнулась в ответ.
Дядька, озадаченно потоптавшись, убыл в метель. Зинка со своим новым знакомым осталась на пороге, мы с чувством выполненного долга разошлись по спальным местам.
— А все-таки откуда мертвые знают, что нам предстоит? — задумчиво произнесла простертая на кровати Гана, имея в виду моментально сработавшее предсказание по поводу Зинки.
— Почему мертвые? — подняла коротенькие полосочки бровей Аня. — Моя бабушка жива и здорова.
— Но... — изумилась я, не совсем представляя себе, как обходилась Анькина бабуля без души, приглашенной на контакт с нами.
Под подушками у нас лежали скрученные квадратики бумаги с накарябанными именами женихов, одного из которых нам полагалось вытащить себе в благоверные, проснувшись поутру. Осуществляя акт черной мести, я потихоньку засунула под подушку выдре Зинке ржавую булавку, уполномоченную аннулировать все приятные предсказания, сделанные ей нынешним вечером. «Пускай-ка утречком попрыгает», — пробормотала я, предвидя отомщенную физиономию Томочки и не только Томочки.
Всю ночь мне снился, несмотря на россыпь холостой молодежи под подушкой, наш преподаватель литературы Иван Трофимович Спивак, увы, безнадежно семейный.

ОСТРОВ

Художник Геннадий Иосифович Пронский посмотрел на плывущий в клочьях тумана остров Басаргина и сказал, что он похож на кита. Слово было произнесено в нужном месте и в нужное время. И остров, дремавший от начала новой эры и до, проснулся, как пробуждаются вулканы, заторможенные в пути лавины и застывшие на геологические эпохи в позе базальтовых утесов ледники. Остров — результат давней природной катастрофы и, подобно Везувию, запрограммированный на поступок как один из актов постоянного преобразования планеты, — вспомнил о своем предназначении, но не мог вспомнить, что и как ему нужно было в очередной раз совершить, чтобы внести свою лепту в процесс формирования и переформирования Земли.
На груди Кита стояла блочная глыба научно-исследовательского института, сотрудники которого на вопрос о роде своих занятий, с деланным простодушием пожимали плечами и заявляли, что занимаются тем, не знают чем. Институт работал над проблемами оборонной экологии. Кит, проникнув в суть творческих упражнений не подозревающих о месте расположения своего офиса интеллигентов, учуял агрессию.
Следуя заданному этим ощущением направлению своих размышлений, он извлек из ноосферы и просмотрел, как киноленту, самую экзотическую информацию о причине своего продолжительного сна — не жизни: будто бы он, Кит, в сказочные времена проглотил тридцать кораблей с экипажами, чем и провинился перед Высшим разумом, наметившим ему другую задачу. Задача, как и факт несанкционированного поглощения судов, была тоже связана с агрессией. Мысль Кита устремилась к способу исполнения невыполненного плана уже в сегодняшнем разрезе. Отодвинув в глубь памяти НИИ и три десятка пребывающих в объемистом желудке плавсредств, подсказавших ему, в какую сторону развернуть свою деятельность, остров еще и еще раз попытался избрать конкретную цель для поступка. Но его удерживало воображение художника, закрепившего образ Кита на картине в неподвижном, хоть уже и не спящем, естестве. Узы воображения были крепки и наводили на догадку о связи разума человека с Высшими силами, которых однажды легкомысленно ослушался Кит и погряз в многовековой летаргии. Жить хотелось больше, чем не жить, поэтому Кит не стал спорить с обстоятельствами и, дыша, обливаемый высокими волнами в такт мощным вдохам-выдохам, решил терпеливо ждать выхода из положения.

***

А с художником получилось так.
— Назовите интервью «Опять этот Пронский!» — посоветовал он склочным голосом, выхватывая из пачки очередную сигарету. — Фельетонный заголовок в духе желтой прессы.
И — в вежливой манере воспитанного джентльмена:
— Я могу закурить в вашем присутствии?
Курил он непрерывно. Спрашивал разрешения тоже непрерывно. Я, милостиво кивнув, задала вопрос по теме:
— Что вы сейчас делаете для Дальзавода? Предприятие с толстым томом биографии за плечами, на котором Геннадий Иосифович Пронский служил в должности инженера-оформителя, после падения социализма рухнуло в одночасье, но при этом стойко, с надеждой на возвращение былого авторитета, продолжало цепляться за редкие заказы и делало вид, что плотно загружает инженера-оформителя работой. Он честно добывал свой хлеб:
— Как что делаю? Наглядная агитация в цехе. В двух оставшихся то есть. Плакаты для митинга. Для то того, то другого. Совет ветеранов у нас есть? Есть. Значит, без акций протеста не обходится.
Отчитавшись, атаковал меня:
— Вам что, этого мало? Давайте лучше выпьем кофе, вот — из Бразилии вчера привезли, элитный сорт. Сорт был тягучий, горький и угольно-черный. Я, осторожно прикасаясь губами к дорогой жидкости, хвалила.
— Что написал на днях, хотите посмотреть? Вот, вот и вот.
Поставив на стол миниатюрную чашечку с «из Бразилии», из кучи изрисованных картонных квадратов, лежавших, а то так и валявшихся на полу, он мигом расцветил стены мастерской. В тесное помещеньице ворвался Тихий океан зелени и запахов.
Я брала у него интервью в свой небольшой тиражом, но с именем еженедельник. Пейзажи Пронского обладали редкой особенностью: зрители тотчас же узнавали на картинах свои любимые места. Слыша очередные территориальные привязки, он вскипал:
— Это не то!
— Нет, то.
— Да я сто лет уже не бывал в вашем Кипарисово!
— А все-таки вы нарисовали лес возле стекольного завода, который там.
— Не нарисовал — написал! — ожесточенно поправлял он, и светло (один из циклов своих пейзажей, обычно безымянных, он назвал «Печаль моя светла») улыбался, и предлагал ценителю если не свирепо крепкого кофе, то не менее крепкого чаю. И в завершение визита дарил ему лес возле стекольного завода, который вовсе не возле стекольного.
Он раздаривал картины направо и налево и, стесняясь своей щедрости, ворчал:
— Да возьмите, возьмите же, я напишу еще.
— Нарисую! — дразнилась я.
— Нет. Напишу! Нужно говорить «напишу»!
Порывистый до крайности, он, так же стремительно успокаиваясь, как и взрывался, был внимателен к то и дело забегавшим к нему в мастерскую со своими житейскими, вовсе не творческими проблемами людям:
— Как у вас с должностью — утряслось? Если что — я побеспокою нашего зама, он душевный.
Душевный зам уважал мнение Пронского и изыскивал-таки возможность пристроить на заводе впавших в нужду служителей муз.
Геннадий Иосифович творил в яростном, без отдыха, темпе. Краски на полотных буйствовали, он в ответ на мое мнение о созданном — тоже:
— Задеталенность, значит? Десять кустов, хотя вполне достаточно с сюжетной точки зрения и двух? Вот вам картон, вот вам ножницы, можете вырезать то, что найдете нужным, да не скаредничайте вы, сделаем еще, своя рука владыка.
О ней, руке своей, он уверял:
— Она думает быстрее, чем голова. Осознаю написанное пост фактум.

Владивосток его знал, хотя ни в каких официальных союзах живописцев Пронский, демонстративно пренебрегая суетой вокруг мелких льгот, не состоял. Корифеи кисти (на большущих полотнах крейсера-утюги, плоские сопки, портреты ударников коммунистического труда), обиженные его вызывающим равнодушием к домашней славе, божились не подпускать на километр Пронского к своим чертогам в сером здании Союза художников, вздумай он покуситься. Но он и не покушался.
Делал выставки в библиотеках, институтах, школах, по завершении мероприятий половину картин раздавал. Где-то в Америках и Франциях выходили его альбомы, вывезенные по собственной инициативе крутыми поклонниками мятежного пейзажиста. Об этом он иногда упоминал вскользь, по ходу. Воевать за популярность он считал ниже своего достоинства, она и так сама по себе прилагалась к его образу жизни в искусстве.
Высокий, тонкий, загорелый дочерна, с белокурой копной на голове, похожий на писателя-супермена Лимонова в его частном лимоновском представлении, возрастом в районе шестидесяти, Пронский горел, бурлил, неистовствовал за мольбертом. Сигарета во рту, чашка кофе на столе, друг или друзья у стола с натурщиком-букетом.
— Вот смысл бытия и быта, — стеснительно прикрывая пафос сердитым смехом сообщал он тем, кому это было интересно, — вот подлинная реальность.
Нас, друзей, было несть числа, к нему тянулись паруса одиноких и пиратских клиперов, как к романтическому острову в океане, гордо, хоть и не без усмешки, объявленному хозяином в королевстве.
Я увлекалась зависимостью фотокадров от настроения и времени, щелкая раз по пять один и тот же сюжет, чтобы затем с удивлением искать и находить разницу между отпечатанными фото. Как в детских, а нынче и в недетских СМИ: найдите десять различий между этими двумя картинками. В «Пионерской правде» — «удостоитесь похвалы за наблюдательность», в какой-нибуди «желтухе» — «выиграете эфемерные десять тысяч рублей».
Так вот, сидя в мастерской Г. И. за толикой кофе только что из Аргентины, я предложила художнику:
— Натолкнулась на днях на Владивосток прошлого века, хотите покажу? Он, очень даже пристрастный к старому Владивостоку, захотел — и на другой день мы, дела вдаль не отлагая, отправились на форт Линевича, что на бухте Тихой: он с этюдником, я с фотоаппаратом.
Утро стояло аквамариновое, остров в ближней дали, который явился мне частью только что заложенного города, выглядел, как на ладони. Пронский покрывал энергичными мазками картон, я вертелась среди бетонных блиндажей с немодным, но въедливым «Зенитом».
В разгаре нашей деятельности прибыли хмельной парой какие-то мордовороты и стали высказываться по поводу возомнивших о себе маляров.
— Уйдите, ребята, — мирно посоветовал довольный удачным наброском Пронский, но они лезли. Я несколько озадачилась ситуацией.
— А ну, дядя, намалюй меня, а то я тебе, типа… — вякали эти двое, вразнобой клеясь к мольберту. Вздохнув, Пронский отложил кисть и отдубасил парней так, что они, нецензурно охая, борзо отвалили прочь.
— Пустяки, — отмахнулся он на мое восхищение, — у меня разряд по боксу.
Тут на нас с моря устремился туман, очертания окружающих ландшафтов потекли, заизменялись, возник эффект преобразования действительности, столь любезный и мне и Г. И.
Натура, остров Басаргина, в зримо клокочущем тумане зашевелилась. Пронский, вглядевшись, воскликнул:
— Кит! Этот Басаргин похож на Кита!
И изобразил у острова на мольберте что-то вроде рыбьего плавника, и заострил превратившемуся в зверя клочку суши треугольную физиономию, и вскинул в высь китовый фонтан брызг.
Картина была небрежно пристроена к куче других. Когда я в очередной раз очаровалась сказкой Ершова «Конек-Горбунок» и его «чудом-юдом-рыбой Кит», я вспомнила рисунок и в принятой между мной и художником иронической манере попросила:
— Пронский, опять этот Пронский, не отдадите ли вы мне остров Басаргин — ну, тот, который тогда?..
У меня дома уже жили его шесть картин: пейзажи, погруженные в мокрую серую мглу. За насыщенную живость я держала их за классику, за воплощенное чародейство. Он тотчас перебрал кипу картонов у стены, выгреб Кита и, засунув его в раму, подарил мне. И угостил меня кофе из замысловатой стеклянной коробки «оттуда». И я притворилась, что отличаю уругвайский кофе от мексиканского. И ему было приятно, что я ради него притворилась.
Однажды он заснул и не проснулся. На столе в мастерской рядом с фото, перечеркнутым крепом, лежала пачка папирос и стояла чашка кофе.
Придя домой, я бросила взгляд на остров на стене и заметила, что в картине что-то изменилось. Потом поняла: глаза. У Кита появились глаза. Он смотрел на меня в упор.

***

Картина, на которой остров был запечатлен в образе Кита, продолжала существовать, но воображения для сдерживания предначертанного поступка больше не было, и Кит, оставаясь Китом, мог действовать, хоть и в рамках образа. Раскрывшимися глазами он взглянул на город, отделенный от него узкой, как нож, полоской моря, и взвесил в себе его жизнь. Тревожная суетность этой жизни, стремящейся к стабильному устройству планеты, выглядела неуместной.
Нагрянул привычный для этих мест туман — вязкий, глубокий, похожий на без конца и края провал, где все рушится, крошится и перемешивается, чтобы возникнуть снова уже в ином облике. Широко распахнув глаза, вдохновленные пониманием, Кит ринулся на город.

ДОРОГА

— Заезжая. Какие-то исследования.
Валерка гол до пояса, по его черномазой спине влажно катится ручеек пота. А вдали на трассе резво мелькает фигурка.
— Спрашивает у меня, к примеру: что вам нужно для полного счастья?
— Ты, конечно, ответил: мотоцикл, — незло язвят ребята.
Он расплывается: — А что?
Действительно: а что? Но мотоцикл у меня уже есть. И кроме есть. Может, для полного счастья мне не хватает вопроса заезжей?
— Ладно базарить, — советую ребятам. — Я попер в карьер, возьму трос. Чтобы к моему приходу...
— Вали, бригадир.
И я выруливаю на трассу. Фигурка, заслышав мотор, скользит к обочине и, не оглядываясь, гложет путь. Жму на клаксон. Она останавливается. Этакий муравей, обтянутый сарафанчиком. А в моем вкусе — пышки с румянцем во всю щеку.
— Садись. Подвезу.
— Куда?
Голос — как капуста: сочный и прохладный.
— Куда тебе надо.
Летим, громыхая.
— Как тебя зовут?
— Таня.
— А меня Миша. Михайла Михайлович Медведев по паспорту. Бур-р-р.
Скашиваю глаз: какова реакция? На лицах людей, с которыми я знакомлюсь, обычно вырисовывается: твое имя, голубчик, тебе страсть как к лицу.
На ее лице вырисовывается: «Михайла Михайлович Медведев, очень приятно». Вся из себя весенняя: ландышевые глаза и сиреневые губы. А в моем вкусе — кровь с молоком. Но все-таки именно из-за нее я бросил трассу и крою луговую дорогу, по которой она собиралась долго идти пешком.
Она — догадавшись, что ли, о чем думаю:
— Вас, наверное, ждут в бригаде.
— Переживут, — успокаиваю польщенно.
Моя четырехколесная бригада в перекуре, через полчаса они загрузятся щебенкой и двинут к дорожникам мостить хвост трассы между затрапезными деревушками.
И катим мы лугом, а неприбранная солома торчит в земле и напоминает всякое: мадам, в чем мать родила, и бог, упавший на нее с неба золотым дождем... Как эта картина называется, забыл.
Полуулыбка: — Я вам очень благодарна.
— Вот что, — сержусь, — перестань мне выкать.
— Я тебе очень благодарна.
Торможу у входа в палатку шефов. Какие-то исследования у нее по их части, как же. Шахтеры уже второй месяц кантуются на свежем воздухе, косят траву, копнят сено. Что им нужно для полного счастья? Небось, соскучились по затхлому воздуху забоя. А мне что нужно? Дорога, естественно, на то я и шофер. Но в последнее время дорога сделалась какой-то в никуда.
В ожидании Таньки млеем с машиной на солнышке, машина подсовывает радиатор под соломенный дождь. Мадам в чем мать родила и влюбленный по уши бог... Ах ты, чертова железяка! На днях восемнадцать стукнет, а туда же.
— Восемнадцать что, — огрызается машина и, жадничая, ловит соломинки окном. — Вот тебе, например, уже тридцать восемь.
Точно, я старше своей машины на двадцать лет. Когда ее заслали в наше управление, мне как раз стукнуло два десятка. Тридцать восемь отнять двадцать, двадцать прибавить восемнадцать. Арифметика. А еще бывают алгебра, геометрия, тригонометрия. Да тебе-то что, Мишка? Хватит с нас с лихвой и арифметики.
— Тридцать восемь, — упрекает машина, — целых тридцать восемь.
Дура, злюсь, не за этим мне Танька. Задала б свой вопросик. Охота услышать свой ответ. Может, дорога в никуда станет дорогой куда-то?

И снится мне: Олег, кореш мой, пыхтя, волочит меня на спине через речонку, а дно паршивое, а камни склизкие, а ноги Олеговы разъезжаются, как на соплях, и кто-то сбоку Алешкиным козлетоном пищит:
— Ты бы, Олежка, передохнул.
— Иди ты, — отбрыкивается Олежка и тащит меня далее, а коленки у него сивые и блестящие, как бутылки. В той столовой его треснули бутылкой по загривку. Один из тех, шестерых, треснул. А нас было четверо. Мы ка-ак врезали им. Всю шестерку в штабель уложили. А тут милиция. Потом суд. Защитник кричит насчет нас: «Давить таких надо!» Люди, мол, зашли в столовую пивка выпить, а тут выскакивают какие-то — и давай. В общем, сели. Те шестеро оказались не то начальниками, не то замами. Подбитого Олега не тронули, но он все мои полтора года отирался по кабинетам, выколачивал правду. И добегался: наладили нас по домам досрочно. Вытащил, так сказать. А сейчас опять тащит. С чего бы? Вроде бы и не махал я кулаками.
Дрыгаюсь на плече корефана. Он — взвеселившись: — Миша, Миша!
Мне хочется напомнить ему про эту историю с бутылкой: здорово все-таки мы им тогда накостыляли! Но не могу расклеить губы. Меня кладут на песок и мочат водой. Чувствую каплю на губе, силюсь слизнуть.
— Врача надо, — беспокоится Алешка.
— Елки зеленые! — ору. — Зачем врач? Семь лет мак не родил — и голоду не было. Наколоти мне лучше чаю, Алешка. Горяченького.
— Что-что? — сто раз переспрашивает корефан.
— Выкарабкается, — утешает сверху Алешка. — Ему повезло: с такой высоты — и не рассыпался.
— Иди ты, — сомневается Олег.

Танька, выскочив из палатки, глядит на послушно ждущую карету с некоторым недоумением.
— Полезай, — ворчу и с опаской прислушиваюсь: не хрустнуло ли у нее внутри, не наступил ли на ногу? Бюро медвежьих услуг, ха-ха.
Она называет давно съехавшую с насиженного места деревню. В деревне остались дед, баба и дошкольный внук. Их-то ей и надо.
Дорога — десятка два мертвых петель. Машина выделывает фигуры высшего пилотажа. Пряди соломы топорщатся на висках кабины. Седина в голову, бес в ребро. Да не за этим мне Танька, не за этим.
Столб старинного памятника.
— Летопись деревни, — говорит моя спутница.
Знаю, что летопись. Даже больше знаю. В списке первых здешних колонистов — фамилия батьки моего папаши.
Танька садится на траву, вытягивает иссиня загорелые ноги и, положив на колени тетрадку, пишет, не замечая моего грузного взгляда. А я смотрю и думаю: «Чего я уставился? У Зины, супружницы моей, ноги полные, упругие и розовые, как у той, которая без ничего... и как она, эта картина, называется?» А потом думаю: «При чем тут ноги? Много раз мы с Зиной останавливались возле этого самого столба, семейно распивали бутылочку вермута и заедали обедом, но ни разу не оживала нам выбывшая деревня, ни разу не плелся по бездорожью с котомкой молодой папашин батя. Соль не в Танькиных ногах, совсем не в них».

И снится мне: Олег поминает то, давнее. Малец был лет одиннадцати, занесло его под тормоз. Я осадил грузовик, сиг на дорогу, он охает, а чтобы встать — никак. Елки зеленые, думаю, елки зеленые! Легковушка шпарила, я с пацаном на руках — наперерез. «Ты, — прошу водилу, — быстрей управишься, я груженый». Тот людей высадил — и во весь дух. Вскоре и я подоспел. Тает мой пацан. Врач говорит: «Не вытянет, нутро отбито».
Он и впрямь не вытянул. Сейчас этому пацану было бы уже восемнадцать. Шофером, глядишь, стал бы. Нескладуха. Хоть и оправдали меня — все равно нескладуха.
— Так вот, — говорит корефан в моем сне, — и у Мишки, небось, нутро. Миш! Михайла!
Силюсь откликнуться, не выходит. Гринька жжет костер под котелком. Повар из Гриньки дельный, а вот в карьере, шельмец, работает до схочу.
— Эй, Олег, турни-ка его к подъемнику.
— Чаю, — скриплю, чуя запах кипятка.
— Чего тебе, Миша? Чего, кореш?
Оглохли, что ли.

— К деду-бабе поедем? — киваю Таньке на замшелый домишко, устав искать, в чем все-таки соль.
Танька сворачивает тетрадь — и к кабине.
— Подожди-ка, — задерживаю безразличным тоном. — Что у тебя там за исследования?
— Социологическая анкета.
— Твоя работа?
— Моя работа.
— Нашла чем заниматься. Впрочем, задай-ка мне свои вопросы. Так, для интереса.
Она ласково темнеет глазами. Мне этого неожиданно вполне достаточно — и я режу без вопросов:
— Мотоцикл у меня есть. И зарплата устраивает. И в семье лад. И корефан не продаст. И на руки не жалуюсь: кочергу узлом завязать могу. И по музеям был, картину видел... как ее. А скучно. Сам себе не родной. Отчего это, а? Или стар уже? Тридцать восемь мне.
Танька — осторожно, подстилая соломки: — Так уж и стар. Слишком долго по одной и той же дороге едешь, только и всего.
— По одной и той же?!

И снится мне: тряско спешит моя машина, такая неудалая не то в Алешкиных, не то в Гринькиных руках, а потом густо вопит Зинаида, жена, и пахнет стиркой халат доктора. Алешка пискляво разъясняет:
— Он хотел срезать километр-другой, да и шарахнись с осыпи. Метра три осыпь-то, не ниже. И надо ж: машина на все четыре колеса приземлилась и сам вроде в сборе, хоть и зашибся. Везуха прямо, правда ж, Олежка?
— Иди ты, — отмахивается корефан. Он знает, что за счет осыпи ни фига не срежешь. И он про себя меня не понимает.

А она вот сразу поняла:
— Слушай, я тебе насчет дороги — не в прямом смысле.
Да дошло, дошло. Что я, по-твоему, — совсем уж? Ладно, ладно, не подстилай соломки, мне это ни к чему, не слабак. Кстати, о соломке: эту, с золотым дождем, Даная зовут. Но дело, сама понимаешь, не в ней, дело в том боге. Он то дождь, то бык какой, а то так и медведь. А? Мог ведь и медведем. У каждого из нас в природе есть свояк. Вот у тебя, например, муравей. И в то же время не муравей. У тебя, думаю, много свояков. А я как влез на медвежью тропу, так и ни с места.

И снится мне: Алешка твердит про осыпь. Не во сне. На самом яву. А Танька — она что? Она ничего. Но я обещал ей не чудить. А учудил. Дошло, дошло, конечно, о какой дороге у нас с ней шла речь. Но шоферу дорога в прямом смысле ближе, чем в непрямом. Надо догнать эту Таньку и сказать. А то еще подумает. А дорога — она как та мадам: праздная, неплодная, и вдруг, накося, золотой дождь.

Приходит ночь, я просыпаюсь по-настоящему. Сползаю с больничной койки и продвигаюсь к двери, лапы зверя едва касаются пола. Умеет он все-таки не наступать на подручные ноги и уши, этот медведь.
Надо догнать Таньку.

Сергей ОБРАЗЦОВ

О взаимопонимании между людьми

Мой дед, Александр Иванович Образцов, родился в 1908 году в городе Бийске. С раннего детства Александр помогал отцу и старшим братьям пахать и сеять. У них было две лошади, и зимой они занимались извозом. В семнадцать лет Александр Иванович пошел работать на спиртзавод. Директор завода очень ценил его, так как Александр не употреблял алкоголь и не курил. Ему доверили ответственную должность контролера за распределением спирта. Взаимопонимание между людьми — контролером и директором — было достигнуто.
В 1926 году Александра Ивановича призвали в кавалерию и направили учиться в школу младших командиров в город Читу. Курсант научился хорошо рубить саблей, колоть пикой, сидя на коне, и необычайно метко стрелять из карабина. В Чите постоянно происходили убийства и грабежи. Бандиты собирались у реки в большом заросшем парке, огороженном высоким забором. Милиция не справлялась с преступностью. Но когда среди белого дня убили и ограбили секретаря компартии Читы и его друзей (они пошли отдохнуть у реки), решили покончить с преступностью разом. Вечером в темноте милиция ворвалась через ворота в парк, стреляя во всех, кто не сдавался. Курсантам-кавалеристам приказали рубить саблями тех, кто будет перелазить через забор. На длительное время в Чите с преступностью было покончено. Взаимопонимание между людьми — кавалеристами, милиционерами и бандитами — было достигнуто.
Александр успешно окончил школу младших командиров кавалерии и был направлен уже командиром в часть. Молодой командир носил буденовку, саблю и сапоги со шпорами. Тут произошло техническое перевооружение кавалерии: деревянные древки пик заменили на алюминиевые трубы, легкие и прочные. Александр Иванович оценил это техническое достижение и пошел учиться дальше.
Александр Иванович поступил в школу младших командиров-пулеметчиков. Успешно окончил ее и стал служить командиром пулеметчиков — он необычайно метко стрелял из пулемета. Затем Александр поступил в школу младших командиров артиллерии. И тоже успешно окончил ее и служил командиром в артиллерии. В это время Александр Иванович женился на Клавдии Павловне Кислицыной. Родителей Клавдии раскулачили и выслали вместе с детьми в Сибирь. На Урале отец, мать и младшие дети заболели тифом и умерли. Перед смертью отец приказал своим старшим детям: «Убегайте!» Григорий, Клавдия и Людмила сбежали и жили по поддельным документам. Так встретились Клавдия Павловна и Александр Иванович. Взаимопонимание между людьми — красным командиром и «врагом народа» — было достигнуто.
Пока Александр служил кавалеристом, пулеметчиком и артиллеристом, в стране развивалось авиастроение. В Иркутске открылось военное авиационно-техническое училище, которое выпускало старших командиров (звание офицера было отменено в 1917 году и восстановлено в 1942). В училище поступали люди, которые окончили десятилетку и хотели окончить именно это военное училище для дальнейшей карьеры в военной промышленности.
Но Александр Иванович окончил всего четыре класса церковно-приходской школы. Зато у него было необыкновенное здоровье. На медицинской комиссии их крутили разными способами, затем приказывали пройти, не шатаясь, по нарисованной на полу линии. Для Александра это было пустяком — он все думал, как сдать математику. Тут к нему подошел еврей, москвич, и попросил покрутиться на колесе за него, а он за Александра сдаст математику. Они были все голые по пояс и остриженные наголо, никто подмены не заметил. Оба — и Александр, и еврей — поступили в военное училище авиаинженеров. Взаимопонимание между людьми — русским и евреем — было достигнуто.
Моторы, конструкция самолета, вооружение у Александра Ивановича шли на отлично. По пулеметам у него были даже изобретения. Но из-за математики Александр думал, что ему не дадут звания, которое в наше время соответствует офицерскому.
В 1929 году для обеспечения обороны Приморского, Хабаровского краев и Забайкалья приказом Реввоенсовета СССР была создана Особая Дальневосточная армия со штабом в городе Хабаровске. В СССР в то время было пять маршалов, один из них, Василий Константинович Блюхер, служил на Дальнем Востоке.
Перед выпускными экзаменами Александра, как изобретателя, вызвали к маршалу Блюхеру. На приеме присутствовал военный, одетый в странную военную форму. Беседа продолжалась целый час. Разговаривали только Александр и Василий Константинович, а странный военный молча смотрел на курсанта. Обсуждали применение пулеметов в бою и их усовершенствование. Блюхер объяснил, что скоро будет война с Германией, а с Японией войны не будет. В конце беседы Василий Константинович сказал, что после окончания училища Александра Ивановича сразу направят в Ленинград на курсы усовершенствования комсостава. Тут Александр стал упрашивать маршала оставить его в Хабаровске, так как он хочет служить только под его началом. Василий Константинович улыбнулся и сказал, что Родине служить надо везде. Блюхера все любили и выполнили бы любой его приказ.
Александр Иванович вернулся в училище и все время думал только о том, как сдать математику. Иначе оставят в звании старшины, и тогда его нельзя будет послать в Ленинград на курсы усовершенствования комсостава. Перед экзаменом по математике к Александру подошел преподаватель и приказал курсанту на боках трех пальцев левой руки написать три формулы, которые пригодятся ему на экзамене. Так Александр Иванович сдал математику и поехал в Ленинград выполнять приказ Блюхера. Взаимопонимание между людьми — курсантом, маршалом, преподавателем и странным военным — было достигнуто.
В 1938 году во время занятий вошел начальник курсов усовершенствования комсостава и объявил, что «враг народа» Блюхер расстрелян. Александру стало плохо, он попросил разрешения выйти в коридор. Там начальник курсов спросил Александра Ивановича: «Блюхер ваш родственник?» Александр ответил: «Нет, я служил у Блюхера». Александр Иванович окончил курсы усовершенствования комсостава с отличием, поэтому его оставили служить в Ленинграде в авиаполке дальних двухмоторных бомбардировщиков ДБ-3. Взаимопонимание между людьми — усовершенствующимся и тем, кто его усовершенствовал — было достигнуто.
В 1939 году началась война с Финляндией. Авиаполк послали на фронт. Александру на грузовике вдвоем с шофером нужно было привезти для бомбардировщиков новые двигатели М-85 на аэродром. Ехали ночью лесом. Для проверки документов их остановили двое военных. Шофер сразу выскочил из машины проверять колеса, он при любой остановке так делал. Александр Иванович уже держал пистолет наготове, военный был с автоматом. Александр сидел в грузовике, через открытую дверь они целились друг в друга. Александр Иванович сказал: «Мы умрем первыми. У меня полный кузов солдат». Александр перед поездкой приказал шоферу натянуть высокий тент, как для перевозки людей. Военный, целясь, отошел в лес и второй тоже. Шофер сел за руль и поехал дальше, ничего не поняв. Взаимопонимание между людьми — русским авиаинженером и финским диверсантом — было достигнуто.
Этих финнов вскоре поймали. Диверсанты рассказали об этом случае. Александра Ивановича нашли и допрашивали в НКВД: «Почему вы не стреляли во врага?» Александр ответил: «Доставка шести новых двигателей для бомбардировщиков важнее убийства одного плохого диверсанта — хорошие не сдаются в плен». После такого заявления от Александра Ивановича отстали. Взаимопонимание между людьми — авиаинженером и следователем НКВД — было достигнуто.
В 1941 году началась война с Германией, авиаполк находился в Западной Белоруссии недалеко от границы. Все советские самолеты немцы разбомбили рано утром. Летчиков на грузовиках повезли в тыл. Александру приказали с авиамеханиками и солдатами охраны аэродрома отступать пешком. Среди солдат было несколько западных белорусов. Александр Иванович был беспартийный, поэтому он не мог поговорить с этими белорусами, как коммунист с беспартийными. Такие разговоры обычно кончались тем, что по ночам западные белорусы и украинцы бросали оружие и разбегались по домам. Некоторые из них забирали оружие с собой. Александр поговорил с западными белорусами, как беспартийный с беспартийными. Александр Иванович назначил их в разведку — эти белорусы шли впереди отряда и выясняли обстановку. Так они успешно прошли Белоруссию по лесам — на дорогах были немцы. Взаимопонимание между людьми — русским и белорусами — было достигнуто.
Только раз, когда надо было переплыть реку, им пришлось столкнуться с немецкими автоматчиками. Они прятались на том берегу в густых кустах. Гранаты в отряде были, но перебросить их через реку никто не мог. Рядом находилось поле для запуска планеров. Планеров уже не было, а резины для их запуска остались. Александр приказал привязать эти резины к деревьям и соорудил что-то вроде рогатки. Несколько солдат натягивали резину и забрасывали немцев гранатами, как из минометов. Переплыли реку на плотах. Взаимопонимание между людьми — русскими авиамеханиками и немецкими автоматчиками — было достигнуто.
Отряд вышел из окружения. Их было уже триста человек, так как Александр Иванович принимал в отряд всех желающих. Александра назначили командовать этим отрядом, они отступали уже вместе со всей армией до Ленинграда. Там отряд занял оборону: справа матросы, слева «штрафники», раскулаченные, им было за сорок лет.
Авиамеханикам и матросам патроны давали, а «штрафникам» не давали, они отбивались штыками и забирали оружие у немцев. Матросы и «штрафники» в бою матерились. Александр Иванович никогда не курил, не употреблял алкоголь и не ругался, поэтому он запретил своим авиамеханикам материться. Александр приказал своему отряду кричать в бою: «За Родину! Ура!» Матросы, авиамеханики и «штрафники» в бою никогда не кричали: «За Сталина!» Взаимопонимание между людьми — матросами, авиамеханиками и «штрафниками» — было достигнуто.
Когда восстановили производство самолетов, вышел приказ: всех специалистов направить служить по специальности. Александр Иванович стал авиаинженером полка штурмовиков Ил-2. Александр необычайно метко стрелял из пулемета, нарушая приказ об использовании специалистов для работы по специальности, он летал стрелком с командиром полка, обороняя хвост самолета. Сбивал немецкие самолеты и руководил ремонтом своих. Нарушая приказ о запрещении вносить изменения в конструкцию самолетов, Александр Иванович усовершенствовал, а не только ремонтировал их. Командир полка все разрешал своему инженеру — он ведь хотел дожить до победы. Взаимопонимание между людьми — комполка и авиаинженером — было достигнуто.
Закончил войну Александр в Австрии в городе Вена в 1945 году без единого ранения. Командир полка тоже остался жив. Сбить бронированный Ил-2 можно было только в хвост, а там был Александр Иванович, который необычайно метко стрелял из пулемета. Этой способностью Александра не успели воспользоваться маршал Блюхер и военный, одетый в странную военную форму. Блюхер умер от побоев на следствии в Лефортовской тюрьме 9 ноября 1938 года. Странный военный — начальник НКВД по Дальневосточному краю Генрих Самойлович Люшков — 14 июня 1938 года пересек границу и сдался японцам. Сталин уже приказал его арестовать, но чекисты не успели.
Люшков раскрыл японцам всю известную ему информацию о сталинском терроре и о методах НКВД вообще. Он сообщил сведения о Вооруженных Силах Советского Союза на Дальнем Востоке, их дислокации, строительстве оборонительных сооружений, о важнейших крепостях и укреплениях. В полученной от Генриха Самойловича информации японцев поразило то, что войска, которые Советский Союз мог сконцентрировать против Японии, обладали, как оказалось, подавляющим превосходством — более чем в пять раз. Это делало фактически невозможным осуществление ранее составленного плана военных операций против СССР. Поэтому 15 сентября 1939 года Япония подписала с СССР соглашение о перемирии, а 13 апреля 1941 года был заключен советско-японский пакт о нейтралитете.
Люшков предложил японцам план убийства Сталина — это была единственная серьезно подготовленная попытка покушения на Сталина. По долгу службы на посту начальника отделения НКВД по Азово-Черноморскому краю Генрих Самойлович сам разрабатывал систему охраны вождя в Сочи. Люшков возглавил террористическую группу из русских эмигрантов, которую японцы в 1939 году перебросили к советско-турецкой границе. Однако в террористическую группу был внедрен советский агент и переход через границу сорвался. Для Генриха Самойловича японцы были временными союзниками в его борьбе против сталинизма, поэтому он не выдал своих единомышленников, оставшихся в СССР. Японцы считали Люшкова обычным перебежчиком и не давали ему свободы действия.
Шестнадцатого августа 1945 года командование Квантунской армии объявило о капитуляции. Девятнадцатого августа Генрих Самойлович был приглашен к начальнику Дайрэнской военной миссии Ютаке Такэоке, который предложил ему покончить жизнь самоубийством. Японцы хотели скрыть от Советского Союза известные Люшкову данные о японской разведке. Генрих Самойлович отказался и был застрелен Такэокой. Взаимопонимание между людьми — евреем и японцами — не было достигнуто.

Вавилонскую башню не удалось построить до самого неба, потому что между ее строителями взаимопонимания не было.