H X M

Публикации

Подписаться на публикации

Наши партнеры

2012 год № 3 Печать E-mail

Елена МИТИНА.  ЕФИМЫЧ

Анатолий СТАРКОВ.  РЫБАКИ-ДАЛЬНОБОЙЩИКИ

 


 

 

Елена МИТИНА

ЕФИМЫЧ

 

Рассказы за жизнь

 

Перекличка

 

Дорога с охоты лежит через кладбище.

Это не в смысле аллегорий или каких-то символов. Просто самая удобная и утоптанная тропа идет от пионерского лагеря, мимо подсобного, через поле на кладбище. А уж оттуда до дома — рукой подать.

Когда в лес бежишь, очень-то на дорогу не смотришь. Поскорее бы на опушку да на заветные места. А вот как собьешь охотку, как наломаешься к вечеру, так и норовишь поглаже да покороче тропу выбрать.

Место людное. Каждый день кому-то на кладбище дело есть. Не хоронить, так навестить, или могилу поправить, или конфетку там с яблочком положить бабушке, которая что-то слишком часто сниться стала. Вот и становится эта дорога лучше всех прочих, хоть грусти от этого, хоть хмурься.

Мы с Ефимычем топали через небольшое поле. Мутные зимние сумерки размыли очертания леса, смазали все вокруг. Два измученных человечка ползли по ниточке тропы молча, думая каждый о своем. Впрочем — это Ефимыч, может, о чем-то размышлял, а я так просто переставляла ноги привычными усилиями.

— Здорово, мальчишки!

Фу ты, черт, напугал даже! Как же я про «перекличку» его забыла? Каждый раз, проходя по кладбищу, гаркает Ефимыч это свое бодрое: «Здорово, мальчишки!»

— Санька. Это Санька Баскаков, ты его, может, помнишь? Мы с ним раньше на рыбалку часто ходили. А раз как-то целой компанией за налимами с ночевкой собрались. Буты-ы-лку взяли…

Ефимыч весело тянет это слово. Я иронически смотрю на него, и он поправляется:

— Ну, может, две.

Оба смеемся. Две не две, а набрали они бутылок. Знаю я их.

— С вечера — да где там, не с вечера, с обеда еще ушли. Порыбачили, уху сварили. Все, как водится. Донки поставили, опять к костру. Тары-бары, байки всякие. Не хватило. Санька говорит, я сбегаю. И нет его, и нет. Мы уж вроде спать наладились. Батюшки! Санька идет и песни поет, далеко по реке-то слышно. И ни бутылок от него, ни какого другого смысла. Одни песни. Я уж спал, а он все припевы взревывал. На куплете притихнет чуток, а на припеве опять как жахнет!

Ефимыч смахивает с оградки снег, смотрит на порыжевшую фотографию и идет дальше.

— Константин Николаевич.

В хриплом голосе неподдельное уважение. И я всматриваюсь в фотографию. Не видно ничего, темнеет уже.

— Я его еще застал, он в поммастерах работал. Умный старик! Уж тогда в годах был. В кальсонах по цеху ходил.

— Это как?

— А так. Тогда никаких трико еще не знали, в брюках не больно в наших цехах поработаешь. Жара и влажность. По технологии. Старики, что со старых лет при фабрике, только в кальсонах работали. По заведенному. Он глухой был. У нас все ткачи повозрастнее глухие. Всю жизнь в таком шуме, как не оглохнуть. Так он по рту лучше другого глухонемого читал. Можешь и не орать, просто шевели губами помедленнее да поотчетливее, он и поймет. А поломку в станке, веришь, рукой определял. К станине руку приложит, запустит, постоит секунд пять, и сам себе головой кивнет. Понял, мол, в чем дело. И, не торопясь, починит, и сделает, не заметишь, как. Лучше всех у него комплект работал. Жена его по имени-отчеству звала. Ну, может, дома и не величала, а на людях только так, не иначе. И на работу обед носила. Столовой никакой тогда еще не было, а домой он не ходил. Принеси ему, налей, он и поест. Правда, она сроду не рабатывала. Только по дому. Он еще и рассердится, если спросишь. Что я, говорит, размахай какой, или руки у меня не оттуда выросли, чтобы меня баба кормила? Серьезный старик.

Чуть подвинулись по тропе.

— Не то, что этот обалдуй. Здорово, Васек, скоро приду к тебе под бок, подвинешься, что ли? Васька Ширяев. Электриком работал. Так, ничего, грамотный мужик, но из-за бабы опозорился, из-за бабы и помер. Жену с двумя ребятишками бросил, к молодой жене ушел. Тьфу!

Негодование Ефимыча так неподдельно, плевок так презрителен, что я проникаюсь сочувствием к «Ваську», которому давно уже не нужно ни мое, ни чье-то еще сочувствие. Хотя — как знать…

— Ну, мало ли кто к кому ушел. Ты его дел не знаешь, может, любовь у него, может, не мог он по-другому. Мало ли как жизнь оборачивается.

— Ты что? — теперь возмущение Ефимыча обращается на меня. — Какая любовь, если двое детей!

— Так что, у него дети-то мал-мала меньше по лавкам сидели, что ли?

— А при чем тут мал-мала? Дети и есть дети. Другое дело погулять, мужик есть мужик, я ничего не говорю. А от семьи-то зачем уходить?

— Нормально! — я вдруг вспоминаю, что мы с Ефимычем все-таки на кладбище, и уже тихонько повторяю. — Нормально. Погулять, значит, пожалуйста, только носки грязные домой тащи, а не в другое место?

Ефимыч тоже сообразил, что не по месту мы этот диспут затеяли, и примирительно ворчит:

— Он и помер-то не по-людски, удавили его.

— Кто?

— А пес знает, кто. На речке его нашли, утонул, значит. А сам лежит весь на берегу, только голова в воде. Разве так утонешь? Из-за этой красавицы, поди, и утопили.

— Она красивая была?

— В жизни таких больше не видел.

Я всматриваюсь в его лицо — ехидничает, что ли? Но лицо у Ефимыча печальное и непривычно мягкое. Или это от сумерек так кажется?

— А это вот Огурец, Огурцов Пашка. Эх, и похожено с ним!…

Так мы и проходим по всему кладбищу. Старое русское кладбище, где ограды отделяют одну семью от другой, совсем как в сельском посаде. Малышев — Малышева — Малышев… Петров — Петрова — Баландина — Баландин… Дочка, значит, замужем за Баландиным была…

Птицы деловито занимаются чем-то житейским на толстых сучьях старых сосен, осматривают могилы — не принес ли кто чего? Ефимыч смахивает со столбиков оград снег, где-то прикрывает калиточку, где-то трогает столик-подставку, машинально, по привычке, по-хозяйски — не подгнил ли столб.

Я знаю, что и один, проходя по кладбищу, говорит Ефимыч: «Здорово, мальчишки!» Не знаю, перебирает ли он их вот так, по именам. Наверное, перебирает. Истории вспоминает разные, за жизнь столько со всяким наслучалось. С тем тонули, с тем косили, с этим работали, с тем водку пили…

Первый раз, услышав эту зловещую вроде бы перекличку, я оторопела. А теперь благодарна Ефимычу за то, что он не боится. Ничего не боится.

 

 

Серафим

 

Теще хотелось уйти незаметно. Конечно, можно выскользнуть из дома, когда Ефимыча нет. Он всегда по хозяйству — то в огород выйдет, то в сарае покопается, железками своими погремит. Да ведь дорога не ближняя, надо и с собой узелок взять, и гостинцы какие-никакие. А таких сборов Ефимыч уж никак не упустит.

Все ж таки она потихоньку собралась, накинула на голову платок и уже обувалась в прихожей.

— Мать, ты, гляжу, в Пустынь собралась?

— Тьфу ты, индо похолодала! Откуда ты взялся, вроде и не было дома никого? В Пустыню, в Пустыню, Катерину проведаю.

— К Серафиму зайдешь, привет передавай. Скажи, пусть в гости приходит, на охоту его свожу. Он ни разу не бывал.

— Да я ведь к Серафиму-то и не собиралась, мне надо на минутку к Катюхе. А в ту сторону я и не ладила.

Скорый и на смех и на гнев Ефимыч на этот раз сдержался, только глянул искоса, достал из холодильника баночку барсучьего сала и твердо поставил на стол:

— Засунь в сумку, отдашь. Я им в прошлый раз обещал, Настасья прибаливала.

Ну, куда теперь денешься! Валентина Антоновна поджала губы, взяла баночку, пристроила в сумке и, уже не таясь, с наказами пошла из дому.

Дорога до Пустыни неблизкая. Все давно уже через Посад ездят, на автобусе, но Валентина Антоновна этого не любила. Долго, тошно, да в Посаде час на станции сиди, автобуса дожидайся. Милое дело пешочком, раньше такие концы и за концы не считали. Помоложе-то за пустяком, бывало, сбегает, и не в труд. Теперь, конечно, ноги не те.

В лесу идти хорошо. В жару не печет, в ветреный день тихо, и дождик лесную тропку не так размывает. А сегодня ей и дорога не в радость. Усмотрел, идол, и погнал к Серафиму!

Ослушаться Ефимыча Антоновна не решалась. Зять крутенек. Хоть и не вместе жили, а все-таки ссориться не резон. Крышу залатать — он. Дров по осени заготовить — он. Какой инструмент — лопата! А прошлый раз заглянул по дороге с охоты, посидел, передохнул, стопочку выпил, по хозяйству прошелся. Пошла Антоновна в огород, взяла лопату, а она наточена — сама копает. Зря не скажешь, мужик на своем месте.

Но и к Серафиму идти смерть как не хочется. Не по себе ей там, и ничего уж тут не изменишь. А что она одна из всей родни с ними связь держит, так это все из-за Ефимыча. Тот сразу, еще тогда, отрезал: «Я людей только на сволочей и не сволочей делю, и мне Серафим с Настасьей такая же родня, как и все». И больше об этом не разговаривали.

День прошел — не видала как. У Катерины посидели, попили, поели. Внучатых племянников повидала, кого не застала, про тех поговорили, посудачили. Бывалошних подружек всех перебрали, кто жив, кто помер, кто болеет. К снохе сходила, к Николаевой жене. Николай уж два года как убрался, старший он у них, а Ольга ничего, топает. На кладбище сходила с ней, все обошла, всем кланялась. Тут, считай, что ни крест, то родня, не ближняя, так дальняя, то по мужу, то через снох да зятьев.

Ну, сколько ни ходи, а домой надо. И к Серафиму еще на обратном пути хоть на час, а иди.

И Антоновна пошла.

Худенький седой Серафим (жена его Сережей кликала) гостье обрадовался. Знал, конечно, что не своей волей она к нему пожаловала, но виду не подал. «Сколько лет, сколько зим» покричал, Настасью за бутылкой погнал, сам в подполье за закусочкой. Настасья тоже посветлела. Сели за стол по-хорошему, выпили — женщины по чуть-чуть, Серафим себе побольше налил. Ефимычевы наказы передала, Настасье баночку вручила. И так что-то разговорились, с вина, что ли?

— Валюх, а ты помнишь ли, мать сахару голову купила и неколотую на верхнюю полку в горку спрятала? А ты ж у нас атаман, тебе везде первой надо. Приладила малую скамеечку на большую, залезла, сахар достала да вместе с сахаром в корыто и брякнулась!

Серафиму приятно вспоминать детство. Его маленькое ссохшееся личико раскраснелось, и больше обычного стали видны сизые прожилки на щеках.

Настасья смеялась, а седой беззубый «атаман» Валюха махала руками, прятала подбородок в ладонь и тоже беззвучно заходилась смехом. Тогда-то не до смеху было, как мать полотенцем по дому гоняла, а теперь вспоминаешь, будто невесть какую радость.

— Ну-у-у, а папаня, бывало, и не спрашивал, кто виноват, если что учудили. Сразу Вальку к ответу. В первый год, как нас к монашкам в церковь в хоре петь взяли, у регента кто-то всю грушу ночью обтряс. Так отец как узнал про это, тут же, ни слова не говоря, Вальке жигу дал. Потому, говорит, что у регента собака страшенная в огороде привязана и, кроме нашего бусурмана в юбке, туда бы никто не сунулся!

— Так и правда никто не совался. Я Кольку с Васькой насилу уговорила. Трескать те груши вы, конечно, все потом набежали, да и за ригой вместе на корточках сидели. Совсем же неспелые, только июль!

Настасья, тихая, неразговорчивая женщина, с удовольствием слушала их россказни. Сдвинула на столе закуски на старых блюдечках, расставила чашки с чаем, пристроила вазочку с выщербленным краешком, наполненную подушечками и мягкой сливовой карамелью. Хорошо потчевала, тепло, по-семейному.

— Да что ж я рассиделась у вас тут, мне ж еще идти сколько, а я сижу! — спохватилась вдруг Валентина Антоновна. — Нет уж, нет, не уговаривайте, хозяева ласковые, и так припозднилась.

— Ну беги, беги. Ефимычу привет большой от меня, за сало спасибо говори. Живы будем, придем как-нибудь, на охоту мы с ним обязательно сходим, а то, правда, сколько собираемся, все собраться не можем.

И Валентина и Серафим наперед знали, что не придет он никогда, и Настасья знала, но говорили все как положено, как между доброй родней водится.

Присели на дорожку. Наконец Валентина Антоновна поднялась, мимо заглохшей неломаной сирени вышла на тропинку, отодвинула слегу, загораживающую вход в палисадничек, и пошла по дороге к лесу, домой.

Настасья тоже вышла, присела на лавочке. На плечи кофта накинута — все мерзнет. На тропинку она не взглянула, разглядывала руки и беззвучно шевелила губами.

А Серафим всматривался сестре вслед. Серафим, рожденный когда-то Серафимой Антоновной, бегавший в старых Валькиных платьях по двору, заплетавший жиденькие девчачьи косички. Была вроде как все, хихикала на мальчишек, играла тряпичными куклами, завязывала бантики поцветастей. А потом уехала в город и вернулась через двадцать лет Серафимом, распетушьим, угрюмым, помятым, невзрачным мужичком, притащившим с собой откуда-то «жену», молчаливую хворую Настасью. Как это с ним — с ней — случилось? И почему не остался он в новом своем обличье где-то там? Зачем приехал сюда, где все всех до седьмого колена знают, под перекрестный огонь сплетен, глупого любопытства и обидной жалости? И как они жили вдвоем, в стороне от шарахавшейся родни, в запущенном старом домишке, переделанном из бани?

Как-то жили.

 

 

Про любовь

 

— Ой, Полина Андреевна, спускайтесь, спускайтесь, я подвинусь! — краснощекая, запыхавшаяся бабенка стала сырыми руками радостно перекладывать к одному краю мосточков свои цветастые круглые половички.

Ее оживление искреннее. Наталья Камиловна Горохова, до замужества Мзягитова, когда-то тоже жила в фабричном общежитии, где, казалось, вечно работала воспитателем Полина Андреевна. Их привозили по оргнабору, пятнадцатилетних девчушек из татарских, мордовских, калмыкских городков и сел. Домашние не ехали, а все больше из детдомов, чужих семей, от мачех или бабушек. Приезжали, селились в маленьких комнатках белого, толстостенного кирпичного дома, оставшегося с незапамятных времен.

Наше сердце так устроено, что должно к кому-то прикипать. Круглое оно и незакрепленное, обязательно скатится куда-нибудь. Вот и прирастает намертво, и иной раз к такому человеку, что только руками разведешь — нашло же местечко! А этим нестайным пичугам везло, они прирастали к тихому, верному, отзывчивому русскому женскому характеру. Ни мамой она им не была, ни воспитателем. Просто приходила потрогать голову, если девчушка заболела, внимательно слушала секреты, заклеивая окна или гладя чистую занавеску. Ходила в вечернюю школу на родительские собрания, с получки сопровождала в магазин выбрать платье. Потом сидела посажёной матерью на свадьбе, крестила детей и заполняла карточки на очередных жительниц, дерзких, забитых, грубящих, молчаливых — всяких.

А сама Полина однажды обронила подруге:

— Накажет меня бог, из родного дома детей увожу…

Вот и пойми тут.

Полина пришла на реку постирать фуфайки. У нее, правда, ванна есть, но разве в ванне так простираешь? Тесно, вода ледяная, ни развернуться, ни встать поудобнее. А на речке — милое дело. Серо-зеленые, от постоянной воды словно жемчужные мосточки опущены поближе к воде. Вода летняя, теплая, мягкая на ощупь, веселые мальки выплывают из зеленоватой темноты и вьются около мостков, как воробьи у кормушки. И место всегда есть. Все село выстроилось на горе, на высоком берегу нежной русской речушки с коротким смешным названием. И ни одна хозяйка просто так на реку стирать-полоскать не пойдет, а сначала выбежит и посмотрит, сколько там народу. Поэтому и свободно всегда, и никто никому не мешает.

Другое дело, если к народу хочется, рассказать или разузнать про что-нибудь эдакое. Вы думаете, в деревне эдакого не бывает? Ошибаетесь, и очень даже. Любят, изменяют, страдают, умирают и даже убивают, только не в размытом гуле и мелькании большого города, а на людях, отражаясь потом ежедневно в чьих-то глазах и душах.

Может, так еще и труднее.

Полина сошла по приступкам, вырубленным в земле, расстелила первую фуфайку, вытянув и отогнув рукава. Мокрая темно-зеленая ткань жадно впитала первый след мыла, потом побелела под щеткой, и рукав стал похож на еловую веточку, нарисованную на зеркале зубной пастой тридцатого декабря.

Наташка, помолчавшая из вежливости, пока тетя Поля устраивается, подняла голову от своих половиков и приглушенно протянула:

— Теть Поль, как же это у Семиных-то, а?

Полина про себя поморщилась. Она знала, что на речке обязательно кто-нибудь встретится и начнет про этот случай расспрашивать. Все знают, что они с Галиной Семиной подруги, и спасенья ей не видать.

— Вот…— Она пожала плечами и завернула обшлаг рукава, чтобы простирнуть темную полоску изнутри сгиба.

— А у них Верка Демина в соседках, она говорит, он ее бил последнее время. А я так думаю, что и давно бил. Как уж это, жили-жили, да начнет бить ни с того, ни с сего. Давно, наверно, бил, а она все скрывала. Вот и доскрывалась, — тыльной стороной ладони Наталья смахнула со щеки прилипшую прядку, оставив легкий мыльный след наискосок. — Зойка говорит, он у них старший?

— Старший. Он, потом Григорий, Галина и Николай.

Полина повернула готовый рукав, прижала тряпочную руку к тряпочному сердцу.

— Я до сих пор спать не могу. Витька говорит, ложись, давай, а мне жуть. Он ржет, не бойся, говорит, тебя не задушишь, ты сама придушишь, если буфером к стенке прижмешь. А я не могу. Еще дом-то у нас крайний, в окно темнотища, лес этот — страх.

— Его увезли давно. Кого бояться-то?

Полина не сердилась, просто тягостно говорить про эту трагедию, взорвавшую ее мир. Она сама плохо спала ночами. А уж в тот день, когда все случилось, и вовсе не сомкнула глаз. Смотрела на странную, перекрашенную темнотой мебель, на черные, с серебристой окантовкой листья большой герани на окне и мучительно приспосабливала внутри себя эту дикую, нелепую историю. Катю Милованову задушил муж. Васька Стеценко, Галинин брат. Они хоть и не роднились (что-то у них там в семье стряслось — она никогда Галину не расспрашивала), но ведь все равно — брат. И он жил здесь, рядом, был свой. Это не давало покоя. От чужих беды ждешь, от незнакомых, а свои, они и есть свои, пусть с норовом, с дурью, но такое…

Полина вспомнила, что Катька-то ведь за него убегом ушла, из окошка вылезла, чтобы расписаться. Мать ее в день свадьбы в избе заперла. Как знала. А может, и знала? Может, давно замечала, чувствовала, берегла дочь-дуреху, как могла. Да не уберегла. Двое ребятишек, господи, маленькой еще трех годиков нет.

Полина поворачивалась на другой бок, и скрученная жгутом простыня медленно двигалась к краю кровати. Ей тоже страшно, только не таким прямым страхом, как Наташке — жутко почувствовать, как рядом ходит темная безысходная человеческая беда. И она жалела, что Ефимыч уехал к матери на пару дней, а обычно ей такие отлучки даже нравились. Ночь оказалась долгой, словно не лето на дворе, а самый матерый декабрь. Наконец Полина пошла в комнату детей и там беззвучно, чтобы не разбудить, не напугать, расплакалась. Слезы текли по лицу, она ловила их шершавым кулаком и снова стискивала соленой ладонью губы, чтобы не всхлипывать.

Не хотелось ей сейчас вспоминать ни эту ночь, ни этот случай.

— Вот, догадайся по виду-то!

Наталья с брызгами плюхнула в воду очередной кружок, округло расставила полные, в веснушках, руки и так мощно провела половиком против течения, что вода крутнулась буруном, выплеснулась на мостки, а мальки врассыпную бросились кто под серые доски, кто под ближайший ивовый кустик, спустившийся весной с куском земли, да так и прижившийся внизу.

— Красавчик ведь был, три кудри.

— Почему был? Живой еще.

— Да что толку, что живой? Лучше бы уж помер. Не только я, у нас все говорят — расстреливать таких надо перед всем народом, и все. А что глядеть? Ребятишек сиротами оставил, горе такое, а он — что? Отсидит и краше прежнего явится? Бабам в столовой анекдоты рассказывать? Ой, у него язык-то без костей. Напоет, только слушай, уши развешивай. Ну почему так получается?

Так по-детски обидчиво дрогнул монотонный до этого Наташкин голосок с чуть заметным нездешним акцентом, что Полина подняла голову и глянула на раскрасневшуюся «дочку».

— Мужики у нас, как валенки. Только и знают, что матом орать. Вон мой Витька, вы же знаете, тетя Поля, три года за мной таскался. А когда я на каникулы-то, к бабушке, на родину, уехала? Умора же: вышла я из баушкиного дома, а на станции Витька сидит и семечки плюет. Я чуть не упала. За тыщу верст не лень было дураку за мной тащиться! Ну, любит же, любит, пеньку березовому ясно. А что он мне сказал тогда? «Суй лапу-то, отсыплю». Лапу-то-о-о. Деревня немытая.

Конечно, теперь им всем любо. Тычут в глаза — вон, за говорливого бы выходила. Наслушалась бы, пока по темечку поленом не хренакнул. А по-людски нельзя? Если два слова связать может, так уж, значит, либо придушит, либо под чужими заборами баб лапать?

И опять ничего не ответила Наталье Полина Андреевна. Только вздохнула. Схватила за шкирку отстиранную фуфайку, повесила на столбик, так, что почти вся одежина оказалась в воде, достала из таза вторую и принялась расправлять ее.

— На-ата-ашк… — сверху, со взгорья, махал рукой Витька Горохов.

— Вот. Наташку потеряли. И ушла-то на двадцать минут, так хватился. А прибежишь, спросит ерунду какую-нибудь. Только чтоб от дела оторвать. Иду, иду! — отмахнулась она от мужа.

Сильными руками выжала свои половики, сложила в глубокий пластмассовый тазик. Выпрямилась, перегнулась назад, повела плечами, расправляя занемевшее тело. Аккуратно заложила за уши привычные, выгнувшиеся на этом месте пряди волос, потом по-девчоночьи присела на корточки и, заглядывая любопытными глазами на Полину Андреевну, тихо спросила:

— Тетя Поля, а вам Владимир Ефимович говорил про любовь когда-нибудь? Вот, вы же столько живете, не просто же так всё, ну, я имею в виду, не только же дети…

Наташка сама застеснялась, заторопилась, акцент стал еще заметнее.

— Конечно, замуж надо выходить, а то одной плохо, только не кот все-таки или собака, как вон, Поливанова собачку завела. И дети если, им тоже не просто штаны в доме надо, ведь правда? Он на людях у вас такой сердитый, а дома-то и другой же бывает? Выходили когда за него, понятно, как у всех, а сейчас, не то, чтобы там «люблю до гроба» и все такое, ну, пусть как-нибудь, а?

— Нет, — Полина оборвала Наташкин сумбур. Но, видно, что-то в ее душе, растревоженной воспоминаниями, все же заставило растаять привычную сдержанность. — Нет, Наташа, ничего такого он мне не говорит. Просто… Помнишь, я в прошлом году в областной онкологической лежала, подозрение на рак было?

Наташка завела глаза кверху, видимо, высчитывая время, потом утвердительно закивала головой.

— Вот приехал он ко мне тогда, зашел в палату, а сказать ничего не может — рот перекосило и подбородок дергается. Двадцать минут мы стояли у окна, он так ничего не сказал и ушел.

— Ой!…

Вздохнула Наташка, то ли восхищенно, то ли жалостливо.

А Полина уже отвернулась от нее. Взяла фуфайку, с влажным смачным шлепком перевернула на другую сторону и занялась подкладкой, машинально отметив про себя, что Ефимыч опять прожег пеплом мелкие дырочки на полах. Не забыть заштопать, как высохнет.

 

 


 

 

Анатолий СТАРКОВ

РЫБАКИ-ДАЛЬНОБОЙЩИКИ

 

Рассказы бывалого моряка-рыбака

 

 

Ловля на окурок

 

Моя первая морская рыбалка состоялась у острова Завьялова, куда мы попали на рейдовом катере «Хрусталь». Капитанил на нем всем известный в Магаданском морском рыбном порту (и не только) Василий Иванович Кульчицкий, бывший фронтовик, морская душа и неутомимый на шутки и выдумки человек. Нас — орава комсомольцев, руководимая первым секретарем горкома ВЛКСМ Богданом Чайковским. Предполагаемый предмет добычи — ерш. Снасти — под стать фантазиям и опыту каждого. Наживка — от колбасы до невесть откуда вырытых навозных и дождевых червей.

Гремит якорная цепь и «Хрусталь» убаюкивается на волнах. Народ бросается к своим пожиткам за снастями. На палубу из рубки, попыхивая папиросой, выходит Кульчицкий с донной удочкой в руках и останавливает суету вопросом:

— У кого есть папиросы?

В ответ к капитану тянется лес протянутых рук с пачками сигарет.

— Да нет же, — командно отрицает услуги капитан, — папиросы....

И, не увидев оных, с укоризной — мол, эх вы, а еще на рыбалку собрались — демонстративно отрывает от папиросы огонек с табаком, затем, ловко насадив мундштук на крючок донки, швыряет приманку за борт. Булькнув, окурок с грузилом ушел на дно. А через секунду, выдернутый из зеленой глубины, о палубу забился здоровенный ерш. Толпа ахнула! Со всех сторон, насколько позволяло пространство «Хрусталя», к капитану ринулись рыбаки.

— Василий Иванович, миленький, папиросочку...

— Нет, хорошие мои, — отверг бывалый моряк просьбы жаждущих, — сам не курю и вам не советую. А что касается папиросок, то у нас любитель таковых лишь боцман Карпович.

Мгновение спустя на баке боцман устроил грабительский «ченч»: пачка «Беломора» шла за бутылку спиртного независимо от ее наклейки. Но та игра стоила свеч — то была не рыбалка, а сущий морской разбой! Настоящая вакханалия без вина. Ерш, завидев мундштуки, неистовствовал почище пираний. Уподобились ему и мы, дорвавшись до небывалой для нас рыбацкой удачи.

Следуя запрету — не пачкать палубу — рыбаки опорожняли рюкзаки и баулы. Не успели оглянуться, а рыбы, как говорится, у каждого под завязку. И вновь на палубе со своей «закидушкой» появился капитан:

— А теперь, так сказать на будущее, открою вам секрет рыбалки...

И Василий Иванович, демонстративно показав всем голый крючок, булькнул снастью в волнах. Через миг все такой же внушительный размерами ерш трепыхался у его ног. Попробовали и мы. Ершу было все одно — что окурок, что червь, что, наверное, согнутый крючком палец...

К вечеру «Хрусталь» отдавал швартовые у причала родного порта на Марчекане. И вновь перед нашей ватагой предстал старый капитан:

— А теперь, братцы-комсомольцы, вам последний урок... Забирайте-ка обратно свои бутылки по домам. И запомните — морская рыбалка со спиртным не дружит. Так-то!

 

 

Рыбаки-дальнобойщики

 

— Ладно, морячки-рыбачки, не всегда коту масленица, а нашему «помпе» травить лекции о происках проклятых капиталистов... Пришла и мне пора, как сетовал наш флагманский комсомолец на партию, порулить. А посему, тьфу ты, чтобы мне век селедки не видать, опять кисет забыл, — и, основательно затрамбовав услужливо предложенным ему турецким табаком трубку, дракон продолжил:

— Намедни стал я свидетелем, как наш помполит плакался царю Меламуду (нашему капитану) на нехватку толпы в рыбообработку. Мол, пора пришла к нерестовой в Эвенск, в погранзону двигать, а на «Де-Кастри» народ настолько тертый да бывалый жалует, что ни в одной конторе Приморья под пистолетом в команду не возьмут. А кадры, как известно, решают все. Но на них особый нюх иметь нужно. Без этого экипаж не сколотить. Ну, к примеру, как мы с Леонидом Ильичом (Меламудом) подбирали себе орлов еще в бытность МОАМРа*, когда сам Вахрушев в нем председательствовал, а мы с капитаном тогда заправляли на одном из РСов. Кто не помнит старый автовокзал в Магадане? Так он размещался почти на месте настоящего и являлся кузницей кадров для всех контор Колымы и Чукотки. На его лавках ютился отчаянный народ, стонущий от безденежья и строящий радужные планы на неизвестное будущее в деле личного процветания. Наш сейнер стоял под парами, в ожидании отхода на путину к берегам Камчатки, а в команде не хватало пяти моряков. Учтите, матросов, а не обработчиков, как нынче. А где их напастись в те дефицитные времена на пахарей морской нивы? Получаю команду от кэпа, и под вечер, прихватив самое необходимое и двоих амбалов в придачу, отчаливаем на автовокзал. У меня глаз-алмаз. Рядышком с кузницей кадров, на берегу Магаданки, секу для завершения операции дружный кодлячок эдак человек из десяти, которые не в пример вам, алчущим, скромно ужинают с умеренными, я же все секу, возлияниями... Сразу видать — народ самостоятельный и работящий. Остальное все пошло, как по рельсам во Владике. Оставив моряков на стреме в сторонке, подваливаю к компашке и в порядке знакомства распахиваю баул с припасенными деликатесами, ну там с икоркой и крабами в таре, а вперемешку, как бы по случаю, и бутылки со спиртом. Тогда его в магазинах на сдачу давали. По ходу то да се, разумею главное — мужики поутру собираются отчаливать на трассу. Не иначе, понимаю, кто-то до меня сгоношился такими кадрами разжиться... Ну да не беда. Каким образом то знакомство завершилось, я не помню. Главное, мои орлы, отобрав пяток наиболее крепких, не забыв и меня, побросали всех в такси, и через пятнадцать минут наша команда была укомплектована.

— Только прошу учесть, — продолжал дракон, — тогда отходные процедуры были сведены на нет. Ни таможенников тебе, ни погранцов... Под покровом ночи, для верности закрепив знакомство дополнительной дозой, дабы пополнение не разбежалось, сейнер благополучно отчалил от родного берега. В целях избежания возможного бунта новобранцев угощения продолжались еще дня четыре, до самого прихода в экспедицию. Ну а там пришла и пора приобщения новичков к нашему ремеслу. Отпаиваем всех по науке пивцом и ушицей и приступаем к постановке задачи. Эх, братва, вам бы самим все увидеть... После дикого изумления, где мы и зачем, пятеро скопом взвыли, мол, а где наши автомобили???

— Какие автомобили? — ахнула в ответ разом ошалевшая от страшной догадки команда.

— Да мы же дальнобойщики! Нам в Сусуман фуры катить пора!..

От Меламуда я в форпике хоронился. А куда деваться потом, хоть за борт прыгай... Ну а дальше РДО (радиодонесение) капитана в адрес Вахрушева с просьбой организовать на берегу Магаданки охрану машин и грузов. Да еще и доставка в Магадан неудавшихся рыбаков обошлась Ильичу в круглую сумму. Их-то из Петропавловска-Камчатского самолетом пришлось отправлять. И все за счет кэпа, у меня деньги откуда? А путина накрылась, мы ее чиркнули лишь краем. Смеетесь, архаровцы! Счастье наше с капитаном, могли и уголовку затеять... Обошлось для нас. Только долго потом во всей экспедиции хохот стоял. А зря — в море всякое бывает.

Ну что ж, погутарили чуток, пора и дело править. Пойду-ка я к помпе в помощь толпу просеивать, он-то в наших делах новичок. А без кадров как? Они решают все!

 

Наживка на лоха

 

Может, и не случилось бы подобного признания автора этих строк, не увидь он солнечные лагуны у берегов Владивостока, куда вновь занесла его морская стезя... Однако история, приключившаяся с ним, носит поучительный характер. И дабы в подобную не «влип» наш уважаемый читатель, осмелюсь ее изложить.

В ту пору работал я первым помощником капитана на плавбазе «Де-Кастри», которая готовилась уйти из Владивостока в свое последнее плавание «на гвозди» в один из портов Страны восходящего солнца.

Свободного времени у меня уйма. За бортом нашей старушки-«кастрюли» царит июль, а у жены в Магадане отпуск... Спустя некоторое время мы вместе с ней поселились в легком домике из фанеры, принадлежащем туристическому комплексу в районе Шаморы, что расположена на берегу Японского моря, неподалеку от Владивостока. Организованное питание, изумительный подводный мир (я любитель поохотиться в маске) и отличная погода превратили наше времяпровождение в курортный отдых. Недоставало лишь одного, связанного с «сухим законом»... Однако все по порядку.

В тот день я нырял у пляжа, усыпанного отдыхающими. Со всех сторон ко мне неслись просьбы достать со дна ракушки от морского гребешка. Для меня это было «плевым» делом. Глубина там всего ничего, метра три-четыре, а обращение ко мне в основном детворы: «Дяденька, достаньте», — делало меня заметным и оттого возгордившимся среди загорающей публики. Подошли двое:

— Слушай, земляк, ты так здорово ныряешь... Мы тут рыбалку собрались сгоношить, достань нам со дна на наживку морских огурцов.

— ???

— Да они в ресторанах трепангами зовутся. Похожи на зеленых толстых гусениц...

Такой заказ мешал нырять лишь одним... Расперла мою грудь важность от возложенной на меня миссии. Признаться, не сразу стал различать я среди подводной растительности те гусеницы. Однако, благодаря моему усердию, процесс, как тогда говорили, пошел. Через час предложенная мне «авоська» была наполнена под «жвак».

Когда же я, пятясь в ластах, вышел на берег, то, обернувшись, вместо своих «заказчиков» увидел перед собой трех мужчин в непонятной мне униформе (возможно, попросту, спецодежде). Все трое тут же в один голос потребовали у меня документы на предмет предъявления моей браконьерствующей личности...

— ???

— Трепанг — представитель отряда беспозвоночных, — заявили они. Он занесен в Красную книгу нашей страны. Оттого ты, мужичок, согласно отловленному тобой количеству пойдешь у нас под статью...

— Братцы, да я же...

Напрасно мои глаза искали среди отдыхающих «заказчиков», их словно (откуда он только взялся) ветром сдуло. Делать нечего, полез в карман за документом. А он у меня один на всю мою тогдашнюю жизнь — паспорт моряка и, понятно, с указанием моей должности.

Словно бензин я плеснул в разгоревшийся костер...

— А, помполит, попался! Да мы сейчас нашему земляку и вашему первому секретарю обкома партии Малькову на тебя «телегу» накатаем! Чему, мол, ты, «помпа» (корабельное прозвище первого помощника капитана по политической и воспитательной работе) людей своих учишь, если по тебе тюрьма плачет?

Каковым на расправу был Николай Иванович Мальков, царство ему небесное, помнят лишь старожилы (не приведи мне, Господи, встретиться с ним на том свете!). Короче, упал я ниц пред блюстителями закона о сохранности ВБР (водные биологические ресурсы) и запросил пощады. Мол, не виноват я. От неграмотности своей страдаю. Не ведал, что наживка эта бедой для меня обернется...

Сжалился первым надо мной старший по возрасту. Мол, что делать будем, коллеги? Может, не врет «помпа» по поводу наживки?..

— Ладно, жаль его, все-таки какой-никакой, а моряк, — молвил следующий...

— Так и быть, — согласился с ними третий, — однако наказание тебе, брат, в три бутылки коньяка обойдется.

Одна у меня была в заначке от жены в «чайном домике», как прозывали в лагере наши жилища. Остальные две я и по сей день не припомню, как быстро добыл у проникшихся к моему горю (не о цене же речь) буфетчицы кафушки, приторговывающей спиртным «из-под полы». Так или иначе, прихватив с собой «конфискат» из трепангов, мои благодетели, хлопнув меня на прощание по плечу, удалились восвояси. Время пошло к вечеру. Мы с женой топали по тропинке к нашему лагерю. Рядом с ним, в кустах на лужайке, «давит песняка» подзагулявшая компания. Присмотрелся и охнул... Все пятеро мои новые знакомые. Среди них и мои «искусители-заказчики» добыть наживку. Не иначе, на лоха — только и подумалось мне тогда о себе.

 

 

Наша взяла!

 

Общеизвестно, что человечество в борьбе (считай войнах) с крысами добивается, в лучшем случае, ничьей. Ох, как умна и живуча эта омерзительная тварь! И главное — вездесуща. Автору этих строк неведомо насчет случаев проникновения грызунов на космические корабли (чему он бы не удивился), а вот о нашествии крыс на суда всех видов флотов, включая дизельные подводные лодки, он не только наслышан, но даже искушен в безуспешных сражениях с ними на судах бывшего Рыбпрома. Ни дегазация (травля крыс летучими химическими веществами) во время береговых стоянок, когда экипаж покидает свое судно, ни авральный разброс отравленной пищи в очкурах парохода, ни воспитание крыс-убийц своих соплеменников — все это ощутимого урона армии грызунов не приносит.

И лишь извечный враг крыс — кошка (очень редко кот) способна защитить жилище, а в нашем случае каюту, от бесцеремонного их вторжения в быт человека. Такую кошку-крысолова моряки чтят и берегут как зеницу ока. И не напрасно. Ибо слава о кошке-крысолове распространяется на другие суда. За таковой моряки охотятся и при удобном случае стараются умыкнуть (чего не бывает с собаками) на свой пароход. И забрать кошку обратно, согласно неписаным законам, мол, ей у нас лучше, невозможно. Не отдадут, хоть при этом из пушек пали.

Однако речь в нашей истории пойдет не о семействе кошачьих, а о грызунах. Для сведения: на морских судах, в отличие от береговых, живут крысы черного цвета, уступающие своими размерами амбарным — серым, и мой рассказ о них.

Плавбаза «Де-Кастри», отработав на сельдевой путине в Охото-морской экспедиции, без захода в родной Магадан прибыла с целью выгрузки готовой продукции и традиционного отстоя до весенней путины в город Владивосток. Пришвартовавшись в морском рыбном порту и имея запас времени, связанный с очередностью выгрузки, экипаж парохода, разумеется, ринулся на берег. На борту судна остались лишь несущие вахту матросы палубной и судомеханической команд. Время катило к ночи и, обходя пароход, на корме я застал второго механика Ивана Колоскова, яростно размахивающего шваброй. По швартовому канату с пирса на «Де-Кастри» двигалось полчище серых крыс.

Знающие про то люди, прочитав такое, спросят, мол, а как же отбойники? Таковые специально крепятся на швартовые канаты в целях ограничения нашествия крыс и для пущего их устрашения, как правило, украшенные мордами представителей кошачьих, начиная от царя зверей — льва и кончая домашними кисками.

Отбойник находился на своем месте. Однако на нем пирамидальной гирляндой висели крысы. Они, образуя живой мост, давали своим собратьям благополучно перебраться через верхнюю часть нарисованной головы тигра, а дальше, держась зубами за хвосты друг дружки, следовали к корме нашего судна. Перед моими глазами предстал эдакий живой в своем движении пожарный шланг, который по канату тянулся от пирса к плавбазе.

Колосков свое дело правил добросовестно. У кормы, сбиваемые шваброй, серые твари молча срывались в морскую пучину.

Внезапно, словно по команде, вереница замерла, и ближние к корме крысы, развернувшись, одна за другой в таком же порядке, держась за хвосты, последовали по туловищам своих собратьев обратно. Шланг как бы сворачивался, двигаясь к берегу. С каната при этом, сколько видели мои глаза, в воду не упала ни одна крыса.

— Почувствовали опасность, — молвил Колосков, — оттого и убегают. Да надолго ли?

Старый моряк как в воду смотрел... Наша плавбаза с кормы швартовалась четырьмя канатами. Слева от нас по двум крайним на пароход двигались новые полчища грызунов.

В течение последующих четырех суток на «Де-Кастри» было ни до сна, ни до отдыха. За переборками кают, салона отдыха и кают-компании шли бои местного значения. Воевали крысы — корабельные и береговые. Визг и топот их при этом был такой, что казалось, не выдержит облицовочная финская фанера. На пятые сутки наступило затишье. Плавбаза заканчивала выгрузку продукции. В обеденный перерыв в салон отдыха влетел моторист Петр Кливенко:

— Братцы, наша взяла! У меня в преисподней (машинное отделение) дефилируют наши родимые черные крысы. Так что с победой всех нас!

Признаюсь, когда та весть дошла до нас с капитаном Меламудом, то возгордились и мы, мол, свои крысы — они не чужие. К нашенским мы привыкли.

 

 

Крыса-царица

 

Капитан Меламуд — старейший моряк — был дока. В своей каюте он завел крысу, дав ей имя Лариса. Вернее не завел, ибо завести на пароходе крысу дело просто смешное. Они, например, в провизионке на трубах сидят, подобно материковским на проводах ласточкам. Только, в отличие от белых грудок, крысы имели облезлые, голые, без шерсти хвосты. Леонид Ильич (так звали капитана) крысу приручил, угощая ее, как мне помнится, молоком. И Лариса у него в каюте, по моему глубокому убеждению, не просто жила — она царствовала (кстати, нашего капитана моряки за глаза прозывали царь Меламуд). А докой капитан был потому, что эта царедворствующая особь не имела подданных. Она их попросту не терпела и, по моему мнению, даже ненавидела, ибо собратья ее из-за злобства этой твари обходили каюту капитана десятой дорогой, проторив себе путь на верхней палубе через наши со старпомом каюты.

Думаете, капитан холил свою крысу, благодаря своей любви к животным? Как бы не так. Моряк крыс ненавидит. Но Меламуд по-царски был мудр. Приручив крысу, он избавил себя от их полчищ. Ибо каждая крыса, как ни странно, при их стадном общении, имеет отдельное гнездо-жилище. Лариса же, по-видимому, почувствовав, что капитан на судне человек наиглавный, посчитала его апартаменты своим гнездом. И она его оберегала. Как бы там ни было, но частенько, заходя к Леониду Ильичу в гости, я просил его позвать крысу. И не было случая, чтобы эта тварь не отозвалась на свое имя. Жила она где-то в рундуке, а появлялась неизменно на карнизе иллюминатора в спальне капитана.

Со сменой капитана (Меламуд ушел в отпуск) на судне меняются не только устои и обычаи, но и даже власть. С приходом нового капитана, не буду называть его имени, ибо был он также опытным и знатным моряком-руководителем, власть на плавбазе перешла в руки его пассии из команды рыбообработки. Что ж, дело это житейское, хотя иногда наказуемое из-за так называемой морали, несмотря на то что, как правило, капитан, за редким исключением, никогда не покидает свое судно. Однако как же я был удивлен, когда в один из своих визитов к капитану увидел его сидящим на стуле с пневматической винтовкой в руках. На мои: «Почему и зачем?», — он, безнадежно махнув рукой, ответил: «В моей каюте двум царицам не ужиться!»

В один из вечеров, возвращаясь в свою каюту, я увидел вахтенного матроса Георгия Миронова, который нес за хвост мертвую крысу Ларису.

 

 

Крысы выручили

 

Во время нерестовой сельдевой путины в Эвенском районе у меня впервые (слава Богу, в последний раз) за время работы на плавбазе возник конфликт с помощником капитана по производству. Результатом, в общем-то, мужской ссоры явилась «телега» на меня в Рыбпром. По прибытии в Магадан для разбора сути жалобы на борт судна прибыл работник отдела кадров, известный всем своей склочностью человек.

В предоставленную ему флагманскую каюту первым «на ковер» был вызван я. Во время начавшихся «разборок» напротив стола на диване появилась мамаша-крыса с вереницей крысят... Гость в испуге подскакивает и, подхватив папку, устремляется прочь из каюты. Спустя некоторое время отвечаю на трель телефона. Звонил капитан. Оказалось, как он выразился, мой «карающий меч» потребовал предоставить ему помещение, в котором нет крыс. После разъяснения, что таковых кают на плавбазе нет, а крысы вообще любопытные твари, особо реагирующие на появление новых людей, проверяющий, побледнев, потребовал отправить его на берег.

«Телега» по времени, как говорится, «выпустила пар». И последующая затем в парткоме объединения беседа закончилась полным примирением ее героев.

 

 

Тир на плавбазе

 

Тамара Ивановна, жена пятого помощника капитана по пожарной части и моего друга Анатолия Лысенко, работала на плавбазе «Де-Кастри» в должности завпрода. Милая и застенчивая женщина — она, естественно, боялась крыс. А эти вездесущие твари в подвластной ей провизионке отсиживались на трубах, свесив свои облезлые хвосты, сотнями. При этом издавали звук, от которого на голове дыбились волосы. То был скрежет их страшных зубов...

Разумеется, Тамара Ивановна в провизионку без мужа ни шагу. И потому, как работники камбуза просыпаются раньше, чем остальные члены экипажа, то ей для выдачи продуктов для приготовления пищи приходилось будить Анатолия Федоровича. А какой пожарный не любит поспать? «Пятый» по этому поводу говаривал так: мол, я по крови от запорожцев пошел, однако лучше мне день без сала прожить, чем поутру не доспать. И потому придумал способ, как жене тех крыс разгонять.

Его «ноу-хау» было по своей сути проще пареной репы. Отловив одну крысу и посадив ее в бочку, он рядом с ней установил портативный магнитофон. А затем ту пленницу принялся лупцевать припасенной шваброй. Панический и бьющий по нервам крик твари при такой экзекуции записался на пленку. И я сам был свидетелем тому, когда тот звук опасности, воспроизводимый магнитофоном, сметал тех крыс, будто ураганный ветер. В результате Тамара Ивановна тревожить мужа по утрам перестала.

Наш «Пятый» ходил же гоголем, покручивая свои шикарные усы и принимая поздравления. Ибо даже Лариса-царица, услыхав тот визг в каюте капитана, с неделю не показывала своего носа даже у блюдца с молоком. Однако спустя время лафа для нашего изобретателя кончилась. Крысы, по-видимому, уразумев, что звук об опасности ложен, перестали на него реагировать. И опять в провизионке все вернулось на круги своя. Тот же скрип зубами, то же игнорирование появления Тамары Ивановны, а следовательно, и возобновившиеся побудки ее мужа.

И тогда «Пятый» вновь призадумался... Итогом его мышлений стало разрешение нашего капитана открыть в провизионке для членов экипажа тир. Поделалось это просто и главное — без нарушения санитарных норм при посещении помещения с продуктами питания. Анатолий Федорович, заведя пневматическую винтовку, прорезал в железной двери провизионки оконце, наподобие бойницы в крепостной стене. Ровно такое, чтобы в нем удобно укладывалось цевье «воздушки». И дело пошло, ибо желающих поохотиться на крыс среди команды плавбазы стало хоть отбавляй. И скоро твари, почувствовав в своих рядах ощутимый урон, на радость Тамаре Ивановне и ее мужу свои позиции в провизионке сдали. А куда они перебрались — то нам было доподлинно известно лишь одно: не на другой же пароход...

 


* МОAMP — Межколхозное Объединение Активного Морского Рыболовства — структура, существовавшая до создания в конце 80-х гг. прошлого столетия Производственного Объединения «Магаданрыбпром».

 

 

Архив номеров

Новости Дальнего Востока