Генрих ИРВИНГ

Саламандры умываются огнем

– Ну как, Андрей Николаевич, следишь за курсом доллара? — входя в мой кабинет, спросил директор.
— За ним очень трудно не следить, если все выпуски новостей начинаются с котировки валют. Да что там новости! Вчера задержался на работе, пришла техничка мыть пол и с порога говорит: «Доллар-то как подрос за сутки!» Вы нашу новую техничку видели? Она ровесница черепахи Тортиллы, Буратино еще пацаном помнит, а туда же — за долларом следит.
— Жизнь такая, — вздохнул директор, — никуда мы от этого доллара не денемся.
Дальнейшие его рассуждения о падении уровня жизни в стране прервал зазвонивший у меня телефон.
— Братан, привет! — голос приятеля, подрабатывавшего таксистом, был бодр и оптимистичен. — У меня для тебя клиент есть. Через час сможешь принять?
— Твои клиенты, Серега, сплошь пролетарии да голодранцы, с которых проку, как с козла молока.
Заслышав разговор о клиентах, директор замер, как охотничья собака на болоте. Клиент для него — это святое. Упустить потенциального клиента — непростительный грех.
— Не, брат, этот клиент при деньгах. Цыган.
— Ну и что, что цыган? Ты что, думаешь, что цыгане все в деньгах купаются? Я пока начальником следствия в райотделе был, такой нищеты в их ауле насмотрелся! Веришь, у них в домах пол земляной был и крысы из одной миски с собаками ели. Не у всех, конечно, ветер в карманах свистел. Некоторые кучеряво жили. Барон, покойничек, помнится, ни в чем себе не отказывал.
Директор, не вмешиваясь в разговор, стал жестами объяснять мне: «Хватит из пустого в порожнее переливать! Заманивай клиента, заманивай!»
— Ладно, Серега, — внял я директорской пантомиме, — вези цыгана. Если я не смогу с ним переговорить, то…
— Он только с тобой будет разговаривать, — перебил приятель.
— Какая честь, однако! Серёга, твой клиент кто: бандит или наркоторговец? — консультации по уголовным делам были возложены на меня и бывшего прокурора города Охапкина. Экс-прокурор отсутствовал, так что цыган по-любому выпадал мне.
— Понятия не имею, но тебя он лично знает.
— Не мудрено. Я в свое время их, голубчиков, не один десяток пересажал. Короче, Серега, через час я вас жду. Устная консультация будет стоить пять тысяч, за меньшее даже разговаривать не стану.
Дождавшись, когда я отключу телефон, директор коротко посетовал, что бог не дал мне таланта работать с клиентурой.
— Так же нельзя, Андрей Николаевич! — сокрушался он. — Зачем же вы клиента голодранцем обзываете? А если он рядом сидел и все слышал?
— Виктор Константинович, мой приятель, который звонил, бывший мент. Он в жизни никогда в присутствии клиента разговаривать не станет, так что с имиджем нашей конторы все в порядке. А насчет голодранца — так у моего кореша за годы работы в милиции ушки огрубели. Он, даю вам слово, и не такие слова слышал.
Директор отмахнулся от меня и ушел. Чисто по-человечески я понимаю его: дела в нашей фирме шли неважнецки, каждый рубль на счету. Чем больше страна впадала в рецессию, тем менее востребованы становились юридические услуги. Если раньше по малейшему поводу люди рвались в суд отстаивать свои права, то теперь они предпочитали отложить свои обиды в сторону до лучших времен.
Пока есть время, я решил перекурить, но обнаружил, что сигареты кончились. На старом месте работы со мной такого не случалось. Будучи начальником следствия городского УВД, я хранил запас сигарет в ящике письменного стола и, бросая в корзину пустую пачку, всегда имел под рукой новую. Здесь же я не делал никаких запасов, так как считал работу юрисконсультом в небольшой частной фирме временной. А если мое пребывание здесь продлится не более года-двух, то зачем обрастать личными вещами? Кружка из дома, ежедневник да наушники к компьютеру — вот, пожалуй, и весь мой скарб.
Накинув куртку, я вышел в коридор. На одном этаже с нами, ближе к лестничной клетке, располагались кабинеты нескольких фирм, занимающихся распространением косметики, книг и чудодейственных биологически активных добавок. Бродячие торговцы, одним словом.
Сегодня у них был день сдачи выручки и получения товаров. Дела у торговцев шли не лучше наших. Обстановка, чувствуется, была нервной.
— Да хрен-то там! — донесся мужской голос из-за приоткрытой двери. — Он нас всех в гроб загонит, а свой мундиаль проведет! Он зимнюю Олимпиаду в субтропиках провел и сейчас от своего не откажется. Ему-то по фигу, какой курс доллара. Он на любые траты пойдет, лишь бы иностранцам пыль в глаза пустить. А то, что народу жрать нечего, ему наплевать!
Проходивший мимо мужчина из процветающей консалтинговой фирмы недовольно поморщился. Свободолюбивые речи торговцев были ему не по вкусу. Ничего, дружище, в следующем году экономика России сядет на задницу, обанкротится твоя фирма, и ты точно так же запоешь. А когда узнаешь, что отпуск за границей стал тебе не по карману, то еще и матом добавишь.
С торца нашего офисного здания примостился бар «Нева», в котором полулегально, из-под полы, продавали сигареты. На крыльце бара курил неопрятный небритый субъект неопределенного возраста, неизвестно какой национальности. Звали его Алик. В баре он работал грузчиком, уборщиком и сторожем. Жил он тут же, в подсобном помещении. Алик влачил нищенское существование: не брезговал доедать остатки пищи со столов, допивать оставшееся в кружках пиво. После запрета на курение в местах общественного питания Алик лишился окурков в пепельницах и теперь бедствовал: посетители бара курили на улице и все, как один, швыряли окурки подальше от урны, в сугроб у тротуара.
— Здорово, убогий! — поприветствовал я интернациональное существо.
Алик что-то беззлобно пробурчал в ответ. С психикой у него были проблемы.
В полутемном помещении бара за двумя сдвинутыми вместе столами восседала компания бывших ментов, вышедших на пенсию или уволенных по различным обстоятельствам. Почему мои коллеги избрали местом сходок именно бар «Нева», я не знаю, но в каждый мой приход я обязательно встречал в нем кого-то из знакомых. То по одному, то по двое-трое, а то и большим коллективом, они день-деньской сидели в полумраке и тянули пиво, грызли сухарики, угощались стопкой водки. И каждый день, с утра и до закрытия бара, они вели одни и те же разговоры: как славно они работали в прежние времена, и как все рухнуло нынче. Какие бессмертные подвиги они совершали на поприще борьбы с преступностью и как все запущено теперь.
Я брезговал их обществом, как брезговал бы сидеть за одним столом с любыми маргиналами, независимо от того, связывали меня с ними годы совместной работы или нет. Уходя из полиции, я знал, на что иду. Они, похоже, нет. Они, болтающиеся по городу без работы и занятий, думали, что на пенсии будут достойными членами нашего общества. Что их былые заслуги и некогда привилегированное положение в социуме даст им право чем-то отличаться от других, гражданских пенсионеров. А не тут-то было! На пенсии все равны, как штакетины в новом заборе. Все, честно говоря, на фиг никому не нужны, кроме своих домочадцев. Ничего не попишешь, капитализм! Рынок. Свобода, равенство, братство.
На столе перед бывшими коллегами стоял полупустой стакан водки, накрытый кусочком черного хлеба. Поминки. Другого места, мать их, не нашли.
— Коршунов! Андрей Николаевич, присоединяйся! Помянем Стёпу Савельева. Славный был парень…
Я, сославшись на завал в работе, отказался, купил сигареты и быстро покинул бар.
Полковник полиции Степан Савельев, один из заместителей начальника Ленинского райотдела, уволился на пенсию двумя годами раньше меня. На гражданке Степан устроился в службу безопасности крупной компании. Через год он утратил былые связи в силовых структурах и был под благовидным предлогом уволен. На новом месте Савельев продержался еще меньше, стал здорово выпивать, и его попросту выгнали. В совсем уж крохотной организации он умудрился повздорить с директором и вылетел на улицу. К неудачам на работе примешались скандалы с женой, всплыла на свет история с давней любовницей. Утешение бывший полковник искал в вине и быстро деградировал.
Неделю назад Стёпа нашел выход из сложной жизненной ситуации — застрелился из пистолета «ТТ», происхождение которого было неизвестно. Есть у ментов такой негласный обычай: для самоубийства пользоваться оружием, которое нигде не числится. На моей памяти за двадцать лет службы только один воспользовался табельным Макаровым, остальные пускали в ход стволы, которые ненавязчиво заныкали в «лихие» девяностые. Бесхозного оружия тогда было навалом.
Приятель с цыганом явились перед обедом.
Новоявленному клиенту было лет около тридцати пяти. Одет он был с показной цыганской небрежностью: распахнутая кожаная куртка, алая рубаха, потертые джинсы, добротные зимние сапоги. Одного взгляда на него мне было достаточно, чтобы установить точный диагноз: недавно освободился из колонии и несколько дней отмечает сие примечательное событие.
— Справку об освобождении! — вместо приветствия скомандовал я.
Цыган оскалился частоколом золотых зубов, ухмыльнулся, достал завернутую в полиэтилен синенькую справку. Приятель, ожидающий получить свой процент за клиента, примостился в углу.
— Сколько отсидел? Восьмерик? А за что, за наркотики? Понятно, семейный бизнес.
Я посмотрел на анкетные данные клиента.
— Ты, Ян Борисович, часом, не пасынок Доброго Бориса, вашего барона?
— Я его приемный сын, а не пасынок.
— Цепь на тебе? Будь другом, покажи. Я столько о ней наслышан…
Цыган вновь ухмыльнулся, распахнул ворот рубахи. Я подошел к нему, пальцами ощупал цепь по всей ее длине. Что сказать, вещица была действительно уникальная: на всем своем протяжении эта золотая цепочка не имела крепления. Вообще не имела. Никакого. У нее не было ни начала, ни конца.
— А как ты в зоне с ней был? — полюбопытствовал я. — Никто не потребовал снять?
— Так ее же снять невозможно, она же меньше, чем моя голова. Расстегнуть ее тоже никак нельзя. Остается только порвать. Ментам при аресте я сразу же сказал: «Если цепь тронете, я себе вены зубами разорву, кровью истеку, а вам за покойника отвечать придется».
— А зеки снять не пробовали?
— Андрей Николаевич, жить все хотят: и я, и другие арестанты. Зачем за кусок золота на нож нарываться? Я ведь не только своей крови, я и чужой не побоюсь.
— Интересно, как ее на тебя надели?
— Говорят, сразу же после рождения, через голову протиснули.
— Угу, с цепью все понятно. Что привело тебя ко мне, Ян Борисович? Опять влетел?
— Мне нужен паспорт, — цыган сел напротив, достал сигареты, но я жестом велел убрать.
— Я не спрашиваю тебя, где твой старый паспорт. Но ответь мне, на кой черт тебе новый?
— Как зачем? На работу устраиваться, прописаться. Ко мне уже участковый приходил, прописку требовал.
— Какую он мог с тебя прописку требовать, если у вас весь аул незаконно построен? У вас же в поселке ни названий улиц, ни номеров домов нет. Официально ваш поселок не существует.
— Один дом, который самый первый купили, имеет официальный адрес. Мы все там прописаны.
— Понятно, что вы все были прописаны в одном доме, но сейчас-то он сгорел. От него даже фундамента не осталось.
— Про то, что у нас «официальный» дом сгорел, нигде не сказано. Сестра проверяла, он до сих пор числится в реестре БТИ. В нем я и пропишусь.
— Я вижу, Ян, ты продумал этот вопрос.
— За восемь лет время было.
— И что же ты решил, пропишешься и пойдешь работать?
— Пойду, пойду. На завод слесарем устроюсь.
— Никогда в жизни не встречал ни одного цыгана, который бы хоть месяц где-то проработал. И я никогда не слышал, чтобы цыгане, даже при советской власти, работали слесарями.
— Я буду первым. Куда пойду, еще не знаю, но одно вам точно скажу — второй раз я в казенный дом не собираюсь. Клянусь этой цепью, живым меня на скамье подсудимых больше никто не увидит.
Я промолчал. Чего-чего, а таких речей от цыгана я не ожидал.
— Давайте о деле, Андрей Николаевич. Я плачу пятьдесят тысяч, вы мне даете новый паспорт.
— У меня не паспортный стол. И вообще, как ты себе это представляешь? Я беру твою фотографию, иду в ФМС, даю взятку и приношу тебе паспорт? Не пойдет. Я в казенный дом тоже не стремлюсь. Если хочешь, то я могу похлопотать за тебя по старым связям, чтобы паспорт восстановили без проволочек. Так пойдет?
— А сразу же нельзя? Тогда делайте, как сочтете нужным.
Он поднялся, достал из пазухи пачку тысячных купюр, перетянутых резинкой.
— Это задаток за работу и оплата за консультацию. Квитанций мне не надо. Я вам на слово верю.
— Польщен оказанным доверием! — я, не считая, сунул деньги в карман пиджака.
— Видал, Серега, как надо жить? — обратился я к приятелю. — Только с зоны человек вернулся, а пятаки уже есть. Все, Ян, по рукам! В конце недели заходи, я все разузнаю, со всеми переговорю.
Цыган ушел первым. Я отсчитал корешу тысячу.
— Мог бы набросить, — забубнил он. — Я тебе такого клиента подогнал.
— Не будьте алчным, друг мой, — я отстегнул страдальцу еще столько же и вышел проводить его на улицу.
Нашего цыгана у машины не было. Нигде не было. Он пропал. Исчез. Испарился.
— Мать его, куда он делся? Мне же его еще назад везти! — заметался вдоль дома приятель.
Но не прошло и пяти минут, как из дверей бара Алик вывел нашего подопечного. Ян Борисович был вдрабадан пьян, еле держался на ногах. Я даже представить себе не мог, что за считанные минуты можно так напиться.
— Как же я его повезу, — озадачился Серега, — он же лыка не вяжет?
Я помог приятелю загрузить бесчувственное тело в машину и пошел в «Неву».
— Чем вы напоили нашего клиента? — улыбаясь, спросил я барменшу.
— Вы верите, — женщина за стойкой картинно приложила руку к груди, — я ему налила кружку пива, он залпом выпил и тут же окосел. Прямо на глазах потек. Бухал, видать, вчера, вот на старые дрожжи и развезло.
— Бывает, — охотно согласился я.
Из полученного от цыгана задатка я, как честный и исполнительный работник, пять тысяч рублей сдал в кассу фирмы, остальные оставил себе. Дома пересчитал. Хлопоты по восстановлению паспорта Ян оценил в пятьдесят тысяч. Недурно за документ, которым ты никогда не намерен воспользоваться.
Цыганский клан Лебедевых, выходцем из которого был мой клиент, обосновался в нашем городе примерно в конце 1980-х годов. Первым и последним их легальным приобретением на рынке недвижимости была ветхая избушка на окраине частного сектора Кировского района. Со временем жилой массив клана разросся до тридцати пяти — сорока домов, построенных по технологиям начала прошлого века: стены щитовые, пол земляной, отопление печное. Ни внутри домов, ни снаружи туалетов не было — по примеру кочевых предков цыгане справляли нужду где придется.
По вероисповеданию Лебедевы числились христианами. Из церковных обычаев они знали, что надо носить нательный крест, иметь дома икону и креститься, если кого-то уверяешь в своей правоте. Церковь Лебедевы не посещали, из религиозных праздников знали только о существовании Пасхи, на которую принято стукаться крашеными яйцами.
Все члены клана (неформального объединения семей) — с детьми больше двухсот человек — носили фамилию Лебедевы. Лидером клана, чьи указания подлежали беспрекословному исполнению, был Борис Лебедев по кличке Добрый Борис. Никакого титула между цыган он не имел. Бароном именовали его только мы, русские.
До начала 1990-х годов женщины клана Лебедевых попрошайничали на улицах, гадали, воровали. Мужчины сидели по домам, пьянствовали, скупали краденое и промышляли мелкими грабежами в других районах города. С развитием в стране наркомании все Лебедевы переключились на оптовую и розничную торговлю опиумом, а потом — героином.
Непримиримыми врагами Лебедевых были цыгане «мусульманского» клана Оглы, проживающие в соседнем районе. Род занятий, познания в религии и быт Оглы ничем не отличались от Лебедевых. Если называть вещи своими именами, то оба клана-племени были организованными преступными группировками, сплоченными между собой кровными связями.
В междоусобных войнах цыгане несли потери. Отстаивая свои рынки сбыта, «наши» Лебедевы, не задумываясь, пускали в ход ножи. Оглы отвечали тем же. Еще больший людской урон Лебедевым наносили действия сотрудников милиции. В клане не было ни одной семьи, в которой кто-то не отбывал наказание за преступления.
Но не межплеменная рознь и не сотрудники полиции сокрушили оба цыганских клана. Их погубил технический прогресс, главным образом достижения в сфере химии и высоких технологий — на смену традиционным опиуму и героину пришли синтетические наркотики. Товарооборот на рынке наркоторговли полностью изменился. Распространение синтетических, или дизайнерских, наркотиков, переместилось с улиц и задворков в интернет. Оплата стала происходить не наличными из рук в руки, а со счета на счет. Тут неграмотные цыгане ничего не могли поделать. Виртуальная реальность была им не по зубам. Кормиться стало нечем.
Первыми, поголовно, неизвестно куда, съехали Оглы. Дома за собой они сожгли, что породило в городе массу слухов о новой «мафии», выжившей цыган с насиженных мест. Следом, после смерти барона, рассосались Лебедевы. Они покинули город тихо, небольшими группками. Оставшиеся после них дома растащили на дрова местные жители. От двух улиц, где летом в грязи и пыли копошились полуголые детишки, осталось всего три жилых дома. Две или три семьи. Плюс вернулся Ян.
Чтобы поразузнать, на кой черт он нарисовался в наших краях, я направился к знакомым в городское УВД.
— Ты в курсе, что Ян Лебедев вернулся? — спросил я у Хомякова, оперативника, специалиста по цыганской преступности.
— Зачем? — насторожился опер.
— Женя, я, честно говоря, у тебя хотел спросить, зачем он после восьми лет колонии вернулся к разбитому корыту. Из их клана много народу осталось?
— Две семьи: его сестра с детьми и еще кто-то, толком не знаю. А ты, скажи на милость, с чего это вдруг стал Яном интересоваться?
— Он приходил ко мне в контору. Хочу, говорит, начать честную трудовую жизнь. Работать, мол, пойду.
— Фигня, никогда не поверю. Скажи, ты встречал хоть одного цыгана, который бы работал? Я лично нет. Я прекрасно знаю их обычаи. Цыган мужчина по статусу должен дома сидеть, водку пить да в карты играть. Добытчица в семье всегда жена: она и наркотики продаст, и прохожего обворует. Мужик в цыганской семье как племенной бык — только детей строгает. А ты говоришь, Ян Лебедев работать намылился. Чушь! Врет он все.
— Женя, не рассказывай мне прописных истин. Я сам прекрасно знаю цыганские нравы и обычаи. Скажу тебе даже больше: не может быть ассимилирована в современное общество нация, у которой до сих пор нет своей письменности. Язык есть, письменности нет. А нет потому, что она им просто на хрен не нужна. Они не хотят и не будут жить, как все. Если уж их при советской власти работать не заставили, то сейчас и подавно никто не заставит. Но есть одно «но». Всегда бывают исключения. Есть белые вороны, есть завязавшие наркоманы. Может же быть один цыган исключением из правил? Представь, что он действительно решил пойти работать.
— Куда он пойдет, кто его на работу примет? И что он умеет? Воровать?
— Грузчиком устроится или дворником.
— Ты сам-то веришь в то, что говоришь? Какой с Яна грузчик? И потом, не забывай про их родоплеменной строй и обычаи, которые у них вместо закона. Если мужчина из клана пойдет работать, то все соплеменники отрекутся от него. Он станет изгоем, посмешищем для всех цыган.
— А как же те, кто в ансамблях поет и пляшет? Они-то официально трудоустроены.
— Такие есть, не спорю. Но их единицы, и все они в Москве тусуются. К тому же, петь и плясать у цыган считается незазорным. А вот улицу подметать тебе ни один мужик даже под дулом автомата не пойдет. Западло им руки марать!
— Хорошо, теперь давай зайдем с другой стороны. А если Ян в колонии освоил какую-то профессию и теперь решил пойти, скажем, столяром или электриком. Может же быть такое? Он, кстати, грамотно стал говорить. Книжки, видать, читал. А если читал, то грамоту освоил. Что теперь скажешь?
— Да не бывать этому никогда! Андрей, если он в обществе цыган заикнется о работе, то его все проклянут, а сестра родная, Катька, в лицо ему публично плюнет и скажет, что теперь он не мужчина, а тряпка половая! Что у него нет гордости. Что он позор для всего рода. И коли он добровольно решил стать изгоем, то должен жить отдельно от клана. От всех цыган на свете. Что скажешь, куда он жить пойдет, к тебе?
— Боже упаси! В подъезд не пущу.
— Помяни мои слова, Андрей, он никогда не сможет порвать родовых цепей. Никогда! Цыгане — это замкнутый мир, это круг, из которого нет выхода. Вход есть, а выхода нет. Никто еще не смог порвать цепей, и он не сможет. Забудь о нем. Не пройдет и месяца, как мы его посадим за наркотики или за воровство.
Мы помолчали. Из здания УВД дружной шумной толпой вывалили патрульные полицейские.
— С совещания прут, — пояснил Хомяков. — Им с сегодняшнего дня план спустили: каждый день штрафовать по сто человек за курение в неположенном месте. Ты, кстати, будь поосторожнее — сцапают, не отвертишься.
— Да я вроде бы не курю в помещении.
— В начале месяца областной Совет принял закон, запрещающий курить в радиусе пятнадцати метров от остановки общественного транспорта. Вон остановка, посмотри: от нее до тротуара метров пять, не больше. Пойдешь с цигаркой по тротуару мимо остановки и вляпаешься. Ничего не поделать, городская казна пуста, и власти идут на всё, лишь бы с народа лишнюю копейку стрясти.
— Скажу тебе мое личное мнение: если ты сам бросил курить, то ты — молодец, волевой человек! А если государство тебя ростом цен или запретами заставило бросить курить, то ты после этого слизняк бесхребетный. Ладно, не будем о грустном. Скажи лучше, когда Яна арестовывали, на нем была цепь?
— Знаменитая цепь без швов? Была. Она у него вроде как амулет. Андрюха, хватит о цыганах. Расскажи, как ты там, на гражданке?
— С годик продержусь, осмотрюсь, адаптируюсь, а там, если и выгонят, то не страшно. Через год я уже войду в колею и найду себе работу получше. Я как-то прикинул, Женя, мы ведь в чем-то родственны цыганам. Мы тоже живем в замкнутом мире, только у них это клан, а у нас — система МВД. Не каждому дано вырваться из системы безболезненно. Некоторые ломаются, как спички. Стёпка Савельев, слышал, застрелился? Вот он не смог. Женя, если нетрудно, пробей Яна по зоне: как жил, что делал, что планировал. Сможешь?
Хомяков позвонил на другой день.
— Андрюха, обалдеть! Я ничего не понимаю. Я разговаривал с его начальником отряда, с операми в зоне. Они говорят, что первые годы в колонии Ян бунтовал, несколько раз в карцере сидел, а потом его как подменили. Без всякой видимой причины он вдруг присмирел, стал посещать школу и успешно окончил ее. Работал на производстве, освоил несколько профессий. В последнее время был заведующим библиотекой. Ты представляешь Яна, выдающего зекам книжки? Бред какой-то!
— Кто были его друзья? Что он планировал после освобождения?
— Друзей не имел. После освобождения собирался вернуться домой и устроиться на работу… Андрей, я как не верил ему, так и сейчас не верю. И ты не верь. Темнит он что-то, маракует. И еще, его настольной книгой в зоне был «Граф Монте-Кристо». Может, он клад где-нибудь закопал?
— Ерунда. После барона наследства не осталось. А если где-то и есть клад, то для того, чтобы его откопать, грамоте учиться необязательно.
— Андрей, я выловлю его и посажу до наступления весны. Два месяца мне вполне хватит.
К стыду своему, несмотря на предупреждение, я попал в облаву прямо на следующий день.
Вечером, идя из офиса домой, я услышал оклик:
— Гражданин, одну минуточку, подождите!
Ко мне подошли два патрульных полицейских.
— Здравствуйте! Сержант Петров. У вас есть при себе документы, удостоверяющие личность?
— Естественно, нет. Кто же с собой документы носит? А что случилось, вы меня в чем-то подозреваете?
— Вы нарушили областной закон о запрещении курения табака вблизи остановок общественного транспорта.
Я посмотрел по сторонам — никакого остановочного павильона рядом не было.
— И где же остановка? — с вызовом спросил я.
— Вот! — сержант указал на столб. — Областной закон распространяется как на стационарные остановочные пункты, так и на специально установленные дорожные знаки.
До знака на столбе действительно было метров семь. Формально закон я нарушил.
— Согласен, знак стоит. Но, как бы я ни шел по тротуару, я никак не могу пройти от знака на расстоянии пятнадцати метров. Через десять метров кончается тротуар и начинается сугроб. Мне что, надо было по сугробу лезть?
— Вам надо было не курить или обойти знак по дворам, а не вдоль дороги.
— Погодите, я что, теперь должен идти по тротуару и рассматривать столбы?
— Вы должны не нарушать областной закон. Гражданин, вы пройдете с нами для составления протокола или нам вызвать наряд и отправить вас в районный отдел полиции?
Спорить было бесполезно. Эти бравые ребята пришли на службу в полицию не для защиты прав граждан, а чтобы получить хорошо оплачиваемую работу, гарантированную пенсию через двадцать лет, положение в обществе и власть. Власть над всеми, кто не имеет погон или депутатского мандата в кармане.
Как овца на заклание, я пошел за угол дома, где притаился полицейский автобус. По дороге нам повстречались двое ободранных бомжей, мирно смоливших прямо у остановки.
— Скажите, а вот этим двум господам можно курить где угодно?
Сержанты поморщились:
— Закончим с вами, займемся ими.
Ага, займутся! В лучшем случае прогонят от остановки, а в худшем — оставят как приманку.
В автобусе несколько полицейских составляли протоколы на таких же бедолаг, как я.
— У вас есть при себе документы? Нет? Назовите свои анкетные данные, мы проверим их через дежурную часть.
По радиостанции полицейские сверили мои данные и дали подписать протокол о штрафе в полторы тысячи рублей. Штраф совершенно ни за что. Но меня успокаивало, что материального ущерба я не понесу. Еще перед увольнением из полиции на всякий случай я наизусть выучил биографию некого господина «К», моего ровесника. Получив уведомление о штрафе, господин «К» на меня не обидится. Он уже несколько лет, после страшной автокатастрофы, ни на кого не обижается. Даже на своих родственников, которые держат его по полгода в психбольнице.
Странные законы о борьбе с курением, на мой взгляд, породили в обществе больше скрытых врагов государства, чем все иностранные спецслужбы вместе взятые. Законы о борьбе с курением низвели на положение граждан второго сорта сорок процентов мужского населения страны. Я сомневаюсь, что эти граждане «второго сорта» выйдут на митинг отстаивать свои права или начнут расписывать стены домов антиправительственными лозунгами. Пока не начнут. А вот когда грянет в стране настоящая беда, они будут иметь полное право сказать:
— Э, нет, ребята! Пусть в окопы останавливать вражеские танки идут вначале граждане «первого сорта», некурящие. А мы, дефективные, в сторонке постоим, посмотрим, чем дело кончится.
Или ничего второсортные не будут говорить, а просто увильнут от мобилизации или трудовой повинности. Как государство к ним, так и они к государству.
Придя домой, с досады я выпил сто граммов и успокоился. Плетью обуха не перешибить. Впредь осторожнее буду.
— У тебя что-то случилось? — спросила жена, входя на кухню.
Я рассказал ей историю Яна Лебедева.
— Скажи мне, как человек, который не имеет к цыганам предвзятого отношения, он сможет вырваться из родового круга или нет?
— Предположим, что Лебедев действительно решил начать новую жизнь. Тогда ему нужна русская женщина, никоим образом не связанная с цыганами. Еще желательно, чтобы его она считала за кого-то другого по национальности: за татарина или за шорца. Представь, он, пока сидел в зоне, стал переписываться с женщиной из деревни. Наплел ей про тяжелую жизнь и все такое, надавил на жалость, пообещал верной любви до гроба. В деревнях мужиков не хватает, так что жену он по переписке найдет…
— Погоди, дальше сама доскажу. Ян оформляет себе паспорт и едет к «заочнице». В паспорте национальности нет. Фамилия и отчество у него русские, имя — не понять какое. Ну да, пока он не столкнется с соплеменниками, инкогнито ему обеспечено.
Лебедев пришел в пятницу, принес фотографии и справки для оформления паспорта.
— Послушай, Ян, — спросил я его, — а почему ты не освободился условно-досрочно? Почему руководство колонии не вышло с ходатайством о твоем досрочном освобождении?
Он криво ухмыльнулся.
— Андрей Николаевич, они-то вышли, а вот в комиссии по УДО освобождение с ходу зарубили. Как увидели в бумагах, что я цыган, да еще судимый за наркотики, так сразу же отказали. Мол, нет никакого смысла цыгана-наркоторговца на свободу раньше времени отпускать, все равно возьмется за старое. Начальник колонии второй раз посылать документы не стал, а предложил мне в качестве поощрения любую должность в зоне. Я выбрал библиотеку.
— Если не секрет, Ян, твой любимый литературный герой — граф Монте-Кристо?
— Мой любимый литературный герой, Андрей Николаевич, это аббат Фариа, сокамерник Эдмона Дантеса. Аббат Фариа, как и я, находился много лет в заключении, но не пал духом и занимался самосовершенствованием. У аббата есть чему поучиться. А вот Эдмон Дантес, он же будущий граф Монте-Кристо, это герой для обиженных людской несправедливостью подростков. С него не в чем брать пример. Он слабохарактерный. У нас в зоне он бы не выжил.
Я несколько смутился такой оценке персонажей Дюма и перевел разговор на другую тему:
— Ты где жить планируешь, Ян, не в ауле же?
— Пока у себя поживу, а там посмотрим. Когда паспорт будет готов?
— Я думаю, в конце января, не раньше. Сам понимаешь: Новый год, праздники, все отдыхают.
— Пусть отдыхают, я не спешу.
— Ян, а ты бабенку себе никакую не присмотрел?
— Из наших, что ли? Никого в городе не осталось.
— А русская что, не подходит?
— Русской я не подхожу. Нация не та, опасная.
— А ты не говори, что ты цыган. Кто знает, кто ты по нации? В паспорте же нынче нет графы «национальность», а фамилия, имя, отчество у тебя русские.
— Фамилия-то русская — морда цыганская.
— Трудно, однако, с тобой стало разговаривать, на все у тебя ответ заготовлен. Чувствуется, не зря ты библиотекой заведовал. Вот еще что, Ян, если придет участковый и спросит….
— Он больше не придет, — многозначительно улыбнулся цыган.
Понятно, откупился.
Оплатив мне остальную часть работы, Лебедев ушел. Больше я его никогда не видел.
Новогодние праздники пролетели, оставив чувство зря потраченного времени. Всегда на Рождественские каникулы планируешь переделать кучу нужных и полезных дел, но ничего в итоге не делаешь. Обычные выходные проходят гораздо эффективнее.
В первый же день на работе меня ждал сюрприз. Со мной конфиденциально захотел пообщаться владелец бара «Нева».
— Андрей Николаевич, тут такое дело, у нас Алик пропал. Не знаю, заявлять в полицию или нет. Вы, как человек, сведущий в таких делах, подскажите, что нам делать?
— Значит, так, — от жесткости в моем голосе хозяин бара выпрямился за столом, словно я начал допрашивать его. — У вас без трудового договора, за хлеб и кров, работал некто. Как его настоящие фамилия и имя, вы не знаете. Кто он по национальности, где раньше жил и чем занимался, вы тоже не знаете. Вполне возможно, этот человек — опасный преступник, скрывающийся от закона. А может быть, он иностранный разведчик, таким хитрым методом легализующийся на территории России. Так в чем вы хотели покаяться перед властями?
— Слава богу, что я с вами посоветовался, а то наматывал бы сейчас сопли на кулак. Мне что говорить, если спросят?
— Скажите примерно так: по доброте душевной мы приютили бродягу. На нас он не работал, а так, помогал по хозяйству. На работу мы его без документов устроить не могли, вот он и ушел искать другое место.
— Вообще-то, паспорт у него был, но, что в нем написано, я не смотрел.
— А когда он исчез?
— По дням получается, сразу же после Нового года. Спасибо, Андрей Николаевич, выручили!
Еще через день меня вызвали к следователю.
— Андрей Николаевич, вы были одним из последних, кто видел Лебедева Яна Борисовича. Что вы можете сказать о нем? Он злоупотреблял спиртным? Чем собирался заниматься?
В последнюю нашу встречу Лебедев был гладко выбрит, без малейших признаков похмелья. Но следователю я сказал совсем другое: мол, в каждый свой визит Ян появлялся с глубочайшего бодуна.
— Вам знаком этот предмет? — следователь выложил передо мной золотую цепочку в целлофановом пакетике.
Я достал цепь, прогнал и положил обратно.
— Данную золотую цепочку я дважды видел надетой на Лебедеве Яне. На мои вопросы Лебедев пояснил, что эту цепь он никогда в жизни с себя не снимал и не мог бы снять, так как она не имеет застежки. Теперь поясните мне, что произошло?
— В ночь на девятое января в доме, где проживал Лебедев, случился пожар. По предварительным данным, причина возгорания — неосторожное обращение с огнем. Судя по всему, Лебедев лег пьяный спать и не закрыл дверцу у печки. Дом сгорел дотла. Труп Лебедева так обгорел, что мы смогли опознать его только по этой цепочке.
— Вы сняли эту цепь с трупа?
— Ну да, раскусили щипцами и сняли.
— А его сестра, она не пострадала при пожаре?
— Лебедев жил один в доме и никого к себе не пускал. Андрей Николаевич, а он что, действительно хотел устроиться на работу?
— Откуда же я знаю, что он хотел! Я ему паспорт помогал восстановить, в свои жизненные планы он меня не посвящал. Да и какой с него работник, если он всю жизнь или наркотиками торговал, или в зоне сидел? Если я все правильно сопоставляю, то Лебедев с самого момента освобождения ни дня трезвым не был. Разве человек, который хочет начать новую жизнь, работать, будет так поступать?
— Да, да, вы совершенно правы. Какой с Лебедева работник!
На этом проверка материалов по факту ненасильственной смерти гражданина Лебедева Я. Б. была закончена, материал списан в архив.
В субботу дети с утра ушли на учебу, предоставив нам с женой нечастое время пообщаться наедине.
— Андрей, а как ты догадался, что труп в сгоревшем доме — это не Лебедев?
— Цепочка — вся суть в ней. Когда я ощупывал ее на шее у Яна, то поверхность цепи была совершенно гладкая, без рубцов. Та же самая цепь у следователя имеет крохотный шов. Отсюда вывод: эту цепь дважды разрезали. В первый раз ее раскусили и аккуратно запаяли. Второй раз цепь перекусывали уже на трупе и, естественно, в другом месте. Визуально место нового соединения практически не видно, а вот пальцами оно прощупывается. Теперь мораль: Ян сказал, что с живого с него эту цепь никто не снимет, значит, снял ее сам.
— И ты решил никому об этом не сообщать?
— А в честь чего я должен делиться своими выводами с властями? У меня с государством был договор: я двадцать лет добросовестно служу ему, а оно мне за это по окончании контракта платит пенсию. Срок договора закончился, стороны обязательства выполнили. На мне нет сейчас погон, и я не обязан действовать, как полицейский. Я — частное лицо, обычный гражданин, который должен в своих действиях руководствоваться не уставом, а чувством гражданского долга. Так вот, я плевал на этот самый гражданский долг! Если государство считает меня гражданином «второго» сорта, то пускай оно, разлюбезнейшее государство, как-нибудь обойдется без моих познаний в криминалистике. В конце концов, Лебедев мне штраф за то, что я шел с сигаретой по тротуару, не выписывал.
— Андрей, в тебе говорит чувство обиды.
— Отнюдь! Я не в обиде на государство, я просто не желаю ему помогать.
— Ужас, я не узнаю тебя! Ты решил оставить убийцу на свободе? А как же справедливость?
— Лена, о какой справедливости ты говоришь? Государство накручивает цены на сигареты и цинично заявляет, что вырученные средства пойдут на помощь малоимущим семьям. Все цыганские семьи, с которыми мне доводилось сталкиваться, официально малоимущие и многодетные. Это им, Лена, пойдут мои деньги. У них каждая вторая женщина мать-героиня, ни разу, ни дня, нигде не работавшая. И потом, мои деньги — это деньги моей семьи, деньги наших детей. Почему я должен спонсировать кого-то, обделяя собственную семью?
— Успокойся, расскажи лучше, как там все было?
— В колонии Ян понял, что выбор у него не велик: или он всю оставшуюся жизнь будет скитаться по зонам, или вырвется из родового круга и превратится в другого человека. Вырваться из круга он сможет только при одном условии — полностью разорвав все связи с цыганами, бросив всю родню и начав жизнь заново, с чистого листа. Чистый лист для него — это паспорт подходящего по возрасту и национальности человека. Например, такого, как Алик, которого в случае исчезновения никто искать не будет.
— А ты?
— Я был нужен Яну только для опознания цепи. В нашу первую встречу он чуть ли не до пупа расстегнул рубаху, чтобы я обратил внимания на цепочку. Продемонстрировав мне цепь, которую нельзя снять, не разрезав, он пошел в бар, где изобразил, что напился с одной кружки пива. Там же он заприметил Алика. У Яна глаз на маргиналов наметанный, он сразу же понял, что Алик по всем статьям подойдет ему для будущей пьесы. Примерно через день или через два Ян пришел после закрытия «Невы» к Алику, познакомился с ним, втерся в доверие. В новогоднюю ночь он пригласил Алика к себе и или отравил его героином, или напоил до бесчувствия и бросил замерзать на морозе около дома… Пожалуй, отравил. Я бы на его месте отравил, а то при вскрытии выяснится, что потерпевший умер от переохлаждения, и вся затея с пожаром рухнет. Итак, мертвого Алика он оставляет на несколько дней во дворе, убеждается, что его никто не ищет. Замерзший труп он заносит в дом, снимает цепь с себя и запаивает ее на Алике.
— А как он…
— Лена, не спрашивай меня, как он это сделал! Я не силен в ювелирном деле и никогда не интересовался пайкой золотых цепей. Одно тебе могу сказать: на мертвом человеке можно при пайке цепи не бояться, что прожжешь ему кожу. Не забывай, Ян восемь лет просидел в колонии и мог за это время познакомиться с хорошим ювелиром, который посвятил его в тонкости своего ремесла. У Яна несколько лет была под рукой целая библиотека, в которой он не только Дюма читал. Кстати, насчет аббата Фариа я ему сразу же не поверил. Он не аббатом себя мнит, а графом Монте-Кристо, который свою карьеру начал с подмены трупа. Ну вот, в принципе, и все. Ян сжигает дом и сжигает за собой мосты. Он, как саламандра, умывается огнем и выходит из пламени преображенный. Не пройдет и месяца, как у него на руках будет выданный в законном порядке паспорт с его фотографией, но на имя покойного Алика.
— Так просто новый паспорт сделать?
— Раз плюнуть. Я знаю, по крайней мере, три способа, как превратить чужой паспорт в свой. Думаю, Лебедев знает не меньше.
— Ты даришь ему свободу?
— Отчего бы нет? Я знаю, как тяжко вырваться из круга. Я каждый раз в «Неве» вижу тех, кто не смог этого сделать, кто не смог войти в колею гражданской жизни и добровольно идет на дно. Но наш круг, по сравнению с цыганским миром, это так себе, детская забава.
— Андрей, ведь ему, чтобы выжить, надо навсегда бросить всю родню, сестру, племянников…
— Лена, — я воздел руки к потолку, — он целый мир бросает и уходит в никуда! Он из параллельного мира переходит в наш, и я не тот человек, который будет ему мешать начать новую жизнь. Пусть попробует, может, что и получится.