Марина ЯСИНСКАЯ. Два рассказа

Елена ГРУШКО. Остров туманный, повесть

Виталий МАКСИМЕНКО. Даже если на это уйдет вся моя жизнь, рассказ

Елена СУПРАНОВА. Чужаки, рассказ

Павел ПОДЗОРОВ. Три рассказа, дебют

Валентин БЕРДИЧЕВСКИЙ. Давай договоримся! рассказ, дебют

Марина ЯСИНСКАЯ

ДВА РАССКАЗА

Зеленки и баклажаны

Профессор Корнелли привык к тому, что, когда он входит в аудиторию, в ней немедленно наступает тишина. Но сегодня студиозы словно и не заметили его появления; собравшись на задних рядах, они что-то громко обсуждали.
— Тишина! — призвал профессор.
Студиозы на миг замолкли и, увидев преподавателя, неохотно расселись по местам. Но расселись не как обычно, а на противоположных сторонах аудитории, разбившись на две группы.
Профессор Корнелли не придал этому особого значения — мало ли, какие у них там свои студиозные дела? — и объявил:
— Тема сегодняшней лекции — разнообразие органического мира.
Тут один из его студиозов, кучерявый Толли, поднял руку и, не дожидаясь разрешения, спросил:
— Сократ Гомерович, как вы считаете, то, что сегодня пишут в газетах, — это правда?
Профессор Корнелли, проводивший все свободное время в лаборатории, газет не читал, потому ответил:
— Что именно вас интересует, Толли?
— Я про то, что, оказывается, наша земля не одно целое? Вчера геологи спустились на дно каньона в Мелких горах и нашли там тектоническую трещину. Говорят, много веков назад тектонические плиты столкнулись и, зацепившись друг за друга, остались рядом. Но все равно это — две отдельные плиты.
— Возможно, возможно, — профессор Корнелли нетерпеливо побарабанил пальцами по столу. Он изучал биологию, и прочие науки, в том числе и геология, его не особенно интересовали. — И что из того?
— Как это что? Получается, у нас есть своя собственная, отдельная земля, которую мы долгие века вынуждены были делить с захватчиками!
— Какими захватчиками? — не понял профессор.
— С этими, из Загорья!
— Это мы-то захватчики? — вскочил было один из студиозов с противоположной стороны аудитории, но товарищи силой усадили его на место.
А профессор нахмурился. Мондивилль стоял среди Мелких гор, прямо на стыке Загорья и Подгорья. Люди, населявшие земли по обе стороны гор, практически не отличались ни языком, ни нравами, ни обычаями и испокон веков спокойно жили по соседству, свободно переселяясь и перемешиваясь. Много лет назад будущий профессор приехал в Мондивилль, сначала — учиться, а потом и преподавать в университете. Прожив в городе столько лет, он уже и забыл, что сам родом из Подгорья; до сегодняшнего дня это не имело никакого значения.
— И когда они якобы захватили Подгорье? — спросил профессор, раздумывая, не пропустил ли он, сидя в своей лаборатории, быструю завоевательную войну.
— Да много веков назад! — выпалил Толли и яростно дернул себя за лиловый галстук. — Проникли в наши земли, незаметно смешались с нами и стали нас разлагать, разрушать нашу культуру.
— Это мы вас разлагали? Да вы у нас на шее сидели! — выкрикнуло сразу несколько студиозов с другой половины аудитории.
— Тишина! — повысил голос профессор и, дождавшись, когда студиозы угомонятся, сказал: — То, что вы описали, Толли, есть естественный процесс смешения родственных народов, проживающих на одной территории.
— Ага! — радостно воскликнул Толли. — Это вы правильно сказали, Сократ Гомерович! Проживающих на одной территории! Но теперь-то мы знаем, что эти, из Загорья, нам все время врали! Ведь земля у нас не одна на двоих! Плиты-то две! Значит, и земли тоже две! И, значит, у нас есть своя собственная земля! И нам нужно взять над ней контроль!
Студиозы загалдели, а профессор Корнелли потер виски пальцами — у него начиналась мигрень.
— Пожалуй, сегодня лекции не будет, — сообщил он и вышел из аудитории.

***

В широком университетском коридоре царило оживление и неразбериха; туда-сюда сновали студиозы, галдели, шумели, собирались группами.
Кто-то сунул профессору в руки пачкающий свежей типографской краской лист. Потом еще один.
«Защитим исконно нашу тектоническую плиту! Прогоним подлых зеленок!» — было написано на одной листовке.
«Осадим зарвавшихся баклажан! Не дадим расколоть нашу землю!» — призывали с другой.
Зеленки? Баклажаны? Профессор Корнелли нахмурился. Он, разумеется, понял, что зеленками подгорцы обозвали загорцев, а загорцы подгорцев — баклажанами. Но почему?
— Записываемся в народное ополчение! — отвлек профессора от раздумий звонкий голос.
Сократ Гомерович оглянулся и увидел конопатую девушку, забравшуюся на подоконник и обращавшуюся к собравшейся вокруг молодежи.
Рядом с ней пристроился юноша с рулоном зеленой ткани; он отрезал от него широкие полосы и раздавал студиозам, а те повязывали их себе на шеи.
Профессор кивнул — ему стало ясно происхождение термина «зеленка».
В другом конце коридора тощий юноша, стоя на стуле, выкрикивал:
— Желающие стать повторяльщиками! Все сюда!
Стул был задрапирован лиловой тканью, а у юноши и у собравшихся вокруг студиозов на рукавах красовались лиловые повязки.
Профессор хмыкнул. Вот и секрет «баклажан» — лиловый цвет.
Однако появилась новая загадка. «Повторяльщики», — задумчиво повторил профессор про себя новое слово. Что это такое?
— Проверим готовность! Ваша работа? — выкрикнул юноша.
— Повторять! — слаженно рявкнули лиловые студиозы.
— Что повторять?
— Плита — наша! Зеленки, прочь руки от нашей земли!
— Где повторять?
— Везде!
— Кому повторять?
— Всем!
— Молодцы! А теперь — расходимся!
Толпа рассеялась, оставив профессора наедине с тощим юношей, в котором Сократ Гомерович наконец узнал студиоза, ходившего к нему на лекции по биологии в прошлом году.
— Нахалли, — позвал он юношу, вспомнив его имя, — а зачем нужны повторяльщики?
Студиоз удивленно воззрился на профессора, словно не мог поверить, что кто-то не понимает столь очевидных вещей.
— Профессор Корнелли! Неужели вы не знаете, что если одно и то же повторять много раз, то оно превратится в правду? А правде людям придется поверить.
— Вы хотите убедить подгорцев в том, что их захватили загорцы? — быстро сопоставил одно с другим профессор.
— Не убедить! — оскорбился Нахалли. — Напомнить! Ведь это правда! Зеленки действительно захватили нас — тихо, подло и незаметно. Но настала пора отмщения!
И протянул Сократу Гомеровичу полоску лиловой ткани. Профессор механически ее взял, внимательно вглядываясь в лицо студиоза. Зрачки у того вытянулись по вертикали, на лбу выступили капли пота, а дыхание было частым и неглубоким.
И все сразу встало на свои места.
«Он заболел», — понял профессор и поспешил на кафедру, силясь припомнить болезни с похожими симптомами.

***

В центре кафедры горел костер, и библиотекарь, повязав на голову зеленую бандану, методично бросал книги в огонь. Ему помогал профессор истории, а остальные преподаватели подпирали дальнюю дверь кафедры, сотрясавшуюся от ударов извне.
— Вы что пожар устроили? — всполошился Сократ Гомерович. — Зачем книги жжете?
— Мы сжигаем лживые книги, — заявил ему профессор истории. — Мы сжигаем учебники, напичканные враньем об истории нашего народа! И у этих баклажан, — кивнул он в сторону сотрясавшейся двери, — не выйдет нас остановить!
— Вы позволите? — спросил профессор и, не дожидаясь согласия, взял профессора истории за руку и прижал пальцы к запястью. Пульс был учащенным. Заглянув в глаза профессору, Сократ Гомерович заметил, что зрачки у того вытянуты по вертикали. А на лбу выступил пот.
«Болезнь заразна, и она распространяется», — пришел к выводу профессор Корнелли и поспешил прочь с кафедры — ему не хотелось заразиться.

***

Выйдя на улицу, профессор тут же увидел, что город претерпел разительные изменения. Улицы были увешаны где зелеными, где лиловыми стягами. На перекрестах люди деловито возводили баррикады, а высыпавшие из окрестных домов женщины радостно жертвовали на строительство домашнюю утварь и мебель.
«Если это болезнь, то, выздоровев, они об этом очень пожалеют», — подумал профессор, глядя на то, как одна женщина отдавала для баррикады дорогой рояль.
— Для чего вы все это строите? — спросил профессор мужчину, который тащил на баррикаду новый стройматериал: кресло-качалку, ночной горшок, швабру, кастрюлю и чугунный утюг. Шаткая груда качалась, ночной горшок на вершине опасно кренился, грозя упасть на землю.
— Для защиты от врага.
— А разве кто-то собирается нападать?
— Разумеется!
— А откуда вы знаете? — продолжил расспрашивать профессор, вглядываясь в лицо собеседника. Все то же — вертикальные зрачки, частое неглубокое дыхание, пот на лбу.
— Все знают! — безапелляционно ответил мужчина. Тут венчавший груду стройматериалов ночной горшок упал и покатился по брусчатке, и мужчина бросился за ним в погоню.
За баррикадами профессор увидел толпу, собравшуюся у арсенала. Несколько лет назад океанологи предположили, что в Узком океане, кроме их земли, могут находиться и другие. Власти встревожились и решили построить арсенал — на случай, если другие земли и впрямь есть, а на них живут враги.
Что ж, врагов с неизвестных земель так и не дождались, но арсенал пригодился — из его дверей один за другим выходили вооруженные пищалями и арбалетами люди, украшали оружие лиловыми бантиками и становились в строй.
— Для чего вооружаетесь? — спросил профессор у одного из них.
— Формируем армию сопротивления!
У этого мужчины тоже были вытянуты зрачки, и дышал он учащенно. Кроме того, профессор Корнелли заметил, что лицо его собеседника густо поросло щетиной и словно бы вытянулось немного вперед, став похожим на морду животного.
«Да это уже эпидемия!» — заключил профессор и поспешил домой. Дома у него обширная библиотека; возможно, в одном из старинных манускриптов он найдет описание похожего заболевания и поймет, что нужно делать, чтобы остановить распространение заразы.

***

Возле дома собралась толпа людей с лиловыми тряпицами на шеях.
— В чем дело? — осведомился профессор Корнелли.
Ему не ответили: собравшиеся задрали головы, смотрели на окна на втором этаже, в которых колыхались зеленые занавески, и тихонько подвывали.
На втором этаже жила домовладелица, госпожа Молли, вместе с внучкой.
Профессор торопливо постучал в ее дверь.
— Госпожа Молли, это я, Сократ Гомерович!
Дверь чуть приоткрылась, в узкой щелке показалась пышная копна домовладелицы.
— Профессор Корнелли! Это вы! Слава богу! Я не понимаю, что происходит! Они стоят под моими окнами и... и воют! — воскликнула она.
Сократ Гомерович отметил, что глаза у госпожи Молли были с нормальными зрачками.
«А она не заразилась, — подумал он. — Почему же одни заболели, а другие — нет? Может, эта болезнь липнет к тем, у кого внутри есть какая-то гнильца? Тогда почему не заразился я?»
— Они больны, — пояснил профессор домовладелице. — Я еще не выяснил, что это за заболевание, но один из симптомов — неадекватная реакция на некоторые цвета. В частности, у этих людей зеленый цвет вызывает немотивированную агрессию. Так что снимите скорее эти ваши занавески.
— Да, да, я так и сделаю! — воскликнула госпожа Молли и убежала вглубь квартиры. — Ляля, деточка, не бойся, все хорошо, — бросила она на ходу сжавшейся в уголке прихожей испуганной внучке с зелеными бантами в волосах.
— И банты с Ляли на всякий случай снимите! — крикнул профессор вдогонку.

***

Всю ночь Сократ Гомерович копался в древних фолиантах, а рано утром устало вышел на улицу. У него было недостаточно информации, чтобы поставить диагноз, и ему требовалось больше понаблюдать за больными.
У входа в университет он столкнулся с колонной, волокущей длинные сваи, пушки и пищали.
— Вы куда? — спросил он предводителя.
— К тектонической трещине, — пояснил тот. — Просунем сваи внутрь, поднажмем — и оттолкнем нашу плиту от вражеской! И будет у нас своя собственная земля!
— Вы собираетесь оттолкнуть тектонические плиты? — воскликнул профессор. — Да вы в своем уме? Вы хоть понимаете, какую нелепицу несете?
Предводитель уставился на Сократа Гомеровича абсолютно пустыми глазами — ни проблеска разума! Профессор всмотрелся в вытянутое вперед, поросшее щетиной лицо, немного смахивающее на собачью морду, и признал в предводителе университетского повара.
«Изменение зрачков, потливость, учащенное дыхание, деформация лицевых костей, увеличение волосяного покрова, агрессивная реакция на определенный цвет, — перечислил он про себя ранее замеченные симптомы. — А теперь еще и частичное поражение мозговой функции».
— А пищали с пушками зачем?
— Отбиваться от зеленок. Эти жабы проклятые наверняка попытаются нас остановить!
«Видимо, «жабы» — это потому, что жабы зеленые, — криво усмехнулся над незатейливостью новой оскорбительной клички профессор. — Но ведь огурцы тоже зеленые? Почему не огурцы? Потому что жабы — это неприятнее?» — размышлял он, шагая дальше.
За углом здания Сократ Гомерович встретил другую колонну, под предводительством дирижера университетского хора; они деловито наносили себе на лица зеленую боевую раскраску.
— А вы куда? — обреченно спросил он.
— К каньону! Не позволим баклажанам оттолкнуть плиту!
Профессор Корнелли хотел сказать, что им можно не беспокоиться, все равно тектонической плите ничего не грозит, но вовремя вспомнил, что имеет дело с больными, и промолчал.
Просторные коридоры университета пустовали — похоже, студиозы и весь преподавательский состав заразились и сейчас были активно заняты борьбой за тектонические плиты.
Однако рядом с туалетом профессор заметил знакомую кудрявую шевелюру.
— Толли! — воскликнул он.
Студиоз повернулся, и профессор Корнелли на миг опешил — Толли мочился на висящую на стене карту земель Загорья.
— Вы что делаете?
— Зеленки оскорбили нас! Они осквернили наш цвет! — возопил Толли и показал профессору рулон туалетной бумаги. — Они выпускают туалетную бумагу в лиловой обертке!
— И вы решили отомстить, помочившись на их… э-э… землю? — кротко спросил Сократ Гомерович, отмечая, что лицо студиоза тоже вытянулось вперед, поросло щетиной и стало смахивать на собачью морду.
— Я? — выпучил глаза Толли. — Не было такого!
— Но я только что своими глазами видел! — опешил профессор. — У вас даже ширинка до сих пор не застегнута!
— Совпадение, — отмахнулся Толли, застегнул ширинку и поправил лиловый галстук.
«Выборочная атрофия зрения и слуха, — отметил про себя новый признак заболевания профессор. — Больные видят только то, что хотят видеть, и слышат только то, что хотят слышать. Все остальное отрицают. Сопровождается частичным поражением когнитивной* функции мозга».
— Профессор, — вдруг подозрительно нахмурился Толли. — А вы загорец или подгорец?
— Я — житель Мондивилля.
— Увиливаете, профессор, — зловеще процедил Толли, и у него в руках откуда ни возьмись показался нож. — Так не пойдет. Вы или зеленка, или подгорец — среднего не дано.
— Значительная деградация когнитивной функции мозга, — переформулировал один из признаков заболевания профессор и испуганно попятился.
— Эге-гей! Жабы наших бьют! — раздался тут с улицы крик. Услышав его, Толли вскинул голову, и профессор увидел, что уши у студиоза зашевелились и навострились, словно у собаки. А через несколько мгновений он бросился на улицу.
— Заметная трансформация анатомических признаков наружного строения, — тряским голосом пробормотал Сократ Гомерович, отмечая очередной признак болезни.
И поспешил к окну, решив своими глазами увидеть, что там происходит.
Университетская улица пустовала. В одном ее конце возвышалась баррикада, в другом стояла лиловая группа с Толли во главе.
Что-то застонало и заскрипело в шаткой баррикаде, и с вершины вниз покатилось поломойное ведро зеленого цвета, в котором профессор Корнелли узнал ведро их университетской уборщицы.
— Зеленки наступают! — заорал Толли, и поднялась хаотическая пальба.
Когда же она стихла, ведро было изрешечено, а двое горе-вояк зажимали руками раны от срикошетивших арбалетных болтов.
— Подлые жабы! — выкрикнул Толли. — Они на нас напали! У нас есть раненые!
Решив, что увидел достаточно, профессор заспешил в лабораторию. Теперь у него наверняка хватит признаков, чтобы поставить диагноз.

***

Профессор Корнелли все-таки нашел описание болезни в одном из старинных фолиантов.
«Особизм — это острое заболевание группы идеологических инфекций, протекающее с исключительно тяжелым общим состоянием и поражением функций головного мозга и всех органов чувств. Сопровождается стремительным атавизмом морфологических и психических признаков человека. В особо тяжелых случаях может привести к полной деградации и отбрасыванию больного на предыдущую ступень эволюции. Заболевание характеризуется крайне высокой заразностью и стремительной скоростью распространения».
Пришедший было в ужас от описания, профессор все-таки взял себя в руки. Надо спасать человечество! По каким-то неведомым причинам он не заразился, и — вот удача! — он еще и биолог. Значит, он сможет найти лекарство.
Точного рецепта в старинном фолианте не было, был лишь набор необходимых веществ. Что ж, значит, придется экспериментировать.
Профессор доковылял до кафедры психологии и набрал там нужные ингредиенты — гранулированные страхи, молотые комплексы, вытяжка из религии, эссенция политических ценностей и настойка социальных установок. На кафедре химии прихватил глицина и морфия, а у себя достал из кладовки корень валерианы, листья пустырника, мелиссу и хмель. Вывалил все это на стол, запер лабораторию — и принялся за работу.

***

Два дня спустя осунувшийся и измученный профессор вышел из университета. В руках у него был пробник лекарства, шприц с голубоватой жидкостью.
В городе царили разгром и тишина, и не было видно ни единой живой души. Профессор шагал по пустынным улицам, с испугом косясь на разрушенные дома и на пожарища, на торчащие из стен арбалетные болты и на лужицы крови. Что-то ужасное произошло в Мондивилле за те два дня, пока он работал в лаборатории!
Профессор уже дошел до квартала, где был его дом, когда навстречу ему выскочила кудрявая собака и, уставившись на него, звонко залаяла и завиляла хвостом. Было в ее морде что-то знакомое, но профессор не мог сообразить, что именно, пока не увидел на шее у пса лиловый галстук.
— Толли? — недоверчиво выдохнул он.
Пес зашелся радостным лаем.
А профессор в ужасе уставился на своего бывшего студиоза. Полная деградация, отбрасывающая больного на предыдущую ступень эволюции — это самая последняя стадия особизма!
Оглядевшись, Сократ Гомерович заметил, что из завалов и из-под развалин выглядывают усатые мордочки и волосатые конечности. На некоторых до сих пор болтаются обрывки лиловой и зеленой ткани.
«Неужели они все на последней стадии болезни? — подумал профессор. — А остался ли в Мондивилле хоть один человек? Да что в городе — остался ли хоть один человека на земле, или эпидемия особизма выкосила всех подчистую?»
— Толли, за мной! — скомандовал он кудрявому псу и торопливо зашагал дальше.
Впереди уже показался дом, однако, когда до него осталось всего несколько шагов, профессор схватился рукой за грудь и тяжело осел на землю.
На крыльце среди обломков входной двери поломанными куклами лежали домовладелица Молли и ее внучка. Их одежда была покрыта бурыми пятнами; пустыми глазницами смотрели в небо лица, измазанные веселенькой зеленой краской; изо рта у девочки торчал бантик. Ветер трепал краешки зеленой ленты и прядки запутавшихся в ней светлых волос.
На стене позади чьи-то руки старательно вывели несколько надписей: «А зеленки изнутри красненькие!», «Жаба и жабеныш» и «Получите по заслугам!»
Сердце так сильно кололо в груди, что Сократ Гомерович подумал, не случился ли у него сердечный приступ. Он не сразу понял, что кололо не в сердце. Кололо в душе.
Если у профессора и были надежды на то, что в городе остались люди, то теперь они пропали. Тех, у кого оказался иммунитет к особизму, наверняка убили зараженные.
Кудрявый пес с лиловым галстуком на шее положил передние лапы на колени профессора, заглянул ему в лицо и завилял хвостом.
Сократ Гомерович несколько мгновений смотрел ему в глаза, а потом медленно произнес:
— Знаешь, что, Толли? Я думаю, звери из вас вышли куда симпатичнее, чем люди...
Пес вопросительно тявкнул, глядя на профессора умными глазами.
Сократ Гомерович притянул виноватую морду пса к своему лицу и вздохнул.
— Я знаю, что ты был болен и потому не ведал, что творил. По крайней мере, мне очень хочется верить, что виновата была именно болезнь. Может, бог это поймет — и простит. Но я, как человек — не могу… Так что оставайтесь лучше зверьми. И пусть все остальное сделает эволюция. Может, в следующий раз у нее получится лучше, — твердо сказал профессор, а потом решительно разломил пополам шприц с лекарством и отбросил осколки в сторону.

Carte blanche

РАЗЫСКИВАЕТСЯ
Смысл жизни.
Пропал около года назад.
Особые приметы: для мужчины тридцать пять лет, женат, сыну три года, хороший программист, двухкомнатная квартира, «Хонда Сивик», отпуск на море, гольф, фалеристика.
Вознаграждение гарантируется.

Артем остановился у стеклянной автобусной остановки, заляпанной, словно брошенными снежками, рваными клочками объявлений, пробежал текст глазами и криво усмехнулся. Он и сам мог бы написать похожее.
Бахрома из узких бумажных полос с телефонным номером уже лишилась нескольких лепестков — кто-то оторвал. Интересно, неужели и впрямь нашли разыскиваемое?
Хмыкнув, Артем поднял воротник — накрапывал мелкий ноябрьский дождик, а следующего автобуса, судя по пустой остановке, придется ждать еще долго. Да, а ведь мог бы не мокнуть сейчас на улице. Ехал бы домой на своей машине, да хоть на той же вот «Хонде Cивик»... Дальнейшая цепочка мыслей выстраивалась быстро и привычно, как вымуштрованные солдаты на параде: мог бы стать хорошим программистом, владельцем иномарки и квартиры в центре, отдыхать на островах и заводить престижные хобби. Могло быть все — ведь на последнем выпускном он сдал свою карту с отличием! А в итоге...
Подошел автобус, желтый, как добрый тигр из детской сказки. Артем привычно нырнул в его ярко раскрашенное брюхо, плюхнулся на дешевый дерматин пустующего сиденья и прикрыл глаза. Не потому что устал, а потому, что смотреть было не на что — маршрут его будней не менялся вот уже несколько лет.
Двадцать минут езды по знакомым улицам, ритуальные танцы на светофорах, пятьдесят две ступени наверх.
Борщ или курица с пюре.
— Как на работе?
— Нормально.
Печенье к чаю, газета к лицу.
Дочка показывает раскраску или плюшевого зайца. Жена смотрит мыльную оперу на экранах чужих окон в доме напротив:
— Ты представляешь, тот, что со второго этажа в третьем подъезде, сегодня пьяный с работы пришел! А ведь его всего месяц назад кодировали. А крашеная блондинка, с пятого в первом подъезде, только что привела к себе какого-то молодого парня. Не иначе, любовник...
Три карты на стене — три успешно завершенных вояжа. Золотистые тона открытых земель, ломкие линии берегов, четкие полосы проложенных им маршрутов.
А четвертой карты не будет. Не будет новых горизонтов, не будет новых вояжей. Ничего больше не будет... Чертовы картографы!
Автобус вдруг фыркнул и взбрыкнул. Выплюнул густое облако сизого дыма — и затих.
— Сломались, — внес ясность ничуть не опечаленный водитель. — Выходим, выходим, ну же! — подгонял он.
Артем с сожалением вылез из брюха желтого зверя: там было сухо, а на улице моросило, и ветер, коварный, как вор-карманник, умело пробирался сквозь одежду и незаметно лишал тепла.
Улицы, изученные из окон автобуса вдоль и поперек, вплоть до потухшей неоновой буквы в названии аптеки, до асфальтовой кляксы на месте выбоины на тротуаре, преобразились, стоило лишь ступить на них ногой. Артем не сразу сообразил, в которой стороне дом. Всего пять кварталов — пожалуй, можно и пешком дойти.
Глотая смесь мокрой пороши и бензинового дыма, Артем шагал по знакомым, но неуловимо чужим улицам, безразлично скользя глазами по стенам безликих домов и равнодушным лицам прохожих.
Велосипедиста он заметил издалека — уж очень неожиданный и неуместный в это время года транспорт. Того и гляди поскользнется на мокром снегу и вылетит на проезжую часть.
Накаркал.
Переднее колесо припадочно завиляло, отказываясь слушаться руля; велосипедист тяжело плюхнулся на землю, велосипед с обиженным треньканьем прокатился еще несколько метров и замер, врезавшись в фонарный столб.
Артем остановился около упавшего, помог ему подняться:
— Ничего не сломано? Скорую вызвать?
— Нет, все нормально, — помотал косматой головой велосипедист. — Спасибо, — он поднял глаза на Артема, и тот, рассмотрев из-под длинной челки заросшее щетиной осунувшееся лицо с больными глазами, недоверчиво прищурился.
— Димка?
Велосипедист настороженно уставился на Артема:
— Я тебя знаю?
Теперь уже Артем не сомневался:
— Неужели не узнаешь?
Димка молчал.
— Дим, да мы же с тобой первую карту вместе сдавали! И вторую... — тут Артем осекся.
— А-а, — в глазах Димки появилось узнавание. — Да, вторую сдавали...
Артем ругнулся про себя — вот ляпнул! Бросил беглый взгляд на давнего приятеля — и постарался спрятать, убить сочувствие, которое появилось в глазах. Димка был лучшим вояжером курса, его ждали головокружительные перспективы. И вот во что он превратился!
Видимо, Артем отвел взгляд недостаточно быстро — Димка, неузнаваемый из-за густой, давно не стриженной шевелюры, с досадой отвернулся, завозился с велосипедом. Бросил через плечо:
— Ну, а ты как? Третья сдана, четвертую открываешь?
Артем вздрогнул. Постарался взять себя в руки.
— Нет, не открываю.
— Что так?
— Четвертая карта... м-м... пропала.
Вот так. Прошедшие и грядущие годы бесцельности и пустоты — все они уместились в трех словах.
Велосипедист обернулся, и Артем с трудом подавил в себе желание отвести взгляд. Вот, значит, как он только что смотрел на Димку...
Чтобы скрыть замешательство, неловкость и досаду, он выпалил первое, что пришло в голову:
— Ну а Даша там как?
И снова прикусил себе язык слишком поздно.
Димка снова отвернулся и завозился в велосипедом, бестолково прилаживая отвалившийся от руля блестящий, в мелкую ржавую крапинку, звонок, а потом, не поднимая головы, забормотал:
— Даша... Дашенька... Дай только время... Дай мне совсем немного времени... Потерпи еще чуть-чуть... Я уже почти...
Артем с трудом сглотнул.
Даша. Яркая, как солнечный зайчик, ясная, как погожий летний день...
Лучше бы он прошел мимо Димки, не узнав его.

***

Председатель городского комитета картографии одобрительно взирал на нарядную толпу притихших под давлением торжественности обстановки выпускников с трибуны в форме глобуса. Стены актового зала украшали огромные репродукции старинных карт земель, потолок расписан под звездную карту, пол устлан коврами, изображающими личные карты самых выдающихся вояжеров современности.
Плотная глянцевая карта вкусно пахла типографией; Даша с удовольствием вдохнула сладковатый запах новой бумаги и остывшей краски и радостно улыбнулась — пункты ее вояжей почти полностью совпадали с Димкиными.
Димка же вертел в руках только что полученную карту и казался растерянным:
— Училище искусств? Что за ерунда! Математик или там физик — это я еще понимаю. Но художник?.. А синхронное плавание? Вообще чушь — я пейнтбол люблю.
— Планы картографов — планы народа, — привычно ответила Даша. Сама она тоже предпочла бы что-нибудь другое вместо училища искусств, но была счастлива тем, что новые вояжи не разведут ее с Димкой в разные стороны, и не собиралась выражать недовольство полученной картой. Тем более, что все равно ее не оспорить и не сменить.
— Планы народа, — пробурчал Димка с ноткой недовольства. — Если бы картографы и впрямь планировали для нас, они бы нанесли нам с тобой на карты острова Свадьба, Семья... Дети...
— Значит, на третьей будут, — ничуть не расстроилась Дашка и повернулась к стоявшему рядом Димкиному приятелю: — Тём, а у тебя что?
— Экологический, — отозвался тот, изучая свою карту.
— Здорово! — с энтузиазмом откликнулась Дашка и заглянула ему через плечо, рассматривая ломкие линии берегов и читая названия земель. — Так, ну, Первый курс, Второй, Третий — это понятно. А это что за остров? Практика в Фонде охраны дикой природы, ого!.. Студенческая газета? Интересно... Баскетбол... Ты играешь в баскетбол? Нет? Ну, теперь придется... «Свадьбы» тоже нет?
— И слава богу, — отшутился Артем.
Отвернулся и незаметно вздохнул.
Даша не была запланирована среди открытий приятеля; Димка встретил ее случайно, почти уже приплыв в конечный пункт первого вояжа. Артем бы и сам был не прочь отыскать такую... Может, на третьей карте будет.

***

Димка, хоть и уверял, что с ним все в порядке, сильно хромал, и потому Артем не покинул бывшего однокашника.
Да и не только потому. Встретив много лет спустя давних приятелей, редко торопишься разбежаться по сторонам. Хочется обменяться новостями, вернуться ненадолго в воспоминаниях в «старые добрые деньки», посмотреть со стороны на юного себя и снисходительно улыбнуться тогдашним планам и ожиданиям, надеждам, мечтам и наивной уверенности в том, что все будет именно так, как задумывается.
— Мы сдавали с тобой вместе вторую карту? — переспросил вдруг Димка и с подозрением уставился на Артема.
Да, разделить на двоих светлую ностальгию былого с ним вряд ли получится. Старый приятель выглядел человеком сломленным и сломанным: нестриженые волосы, давно небритая щетина, не фокусирующийся на собеседнике взгляд, реплики в сторону, порой — невпопад, нескоординированные движения...
— Сдавали, сдавали... Ты где-то здесь живешь?
— Я? Я вообще не здесь, — рассеянно отозвался Димка, отирая рукавом куртки погнутую, выпачканную раму велосипеда.
— В другом районе?
— Район?.. Нет, нет... Разве что следующая жизнь...
— Квартира твоя где? — Артем не сдавался, надеялся, что все-таки получит вменяемый ответ.
— Да там, — неопределенно махнул рукой Димка, а потом вдруг совершенно осмысленно выдал: — Сразу за Памятью, три пятнадцать.
«Неблизко», — прикинул про себя Артем расстояние до площади Памяти. Глянул на что-то тихо бормочущего под нос Димку. Одного оставить, сам дойдет?.. Нет, как-то неправильно...
С другой стороны, пока Артем туда, пока обратно, дома будет часов в восемь, не раньше, пропустит... А что он пропустит?
— Пошли, — Артем решительно перекинул сумку наискось, через грудь, на манер почтальонов, взялся за руль велосипеда и пресек вялую попытку давнего приятеля вмешаться: — Транспорт твой я докачу, а ты, главное, сам дойди, с такой ногой.
...Димкино жилье Артема удивило. Он ожидал увидеть темную, заброшенную конуру, в которой будут соседствовать пыль и беспорядок, а оказался в небольшой двухкомнатной квартире, казавшейся куда более просторной, чем на самом деле, из-за высоких потолков, огромных окон и почти полного отсутствия мебели.
«Интересные обои», — отметил Артем про себя, переводя взгляд на стены.
Некоторое время смотрел на абстрактные золотисто-кофейные узоры, а потом вдруг замер, не в силах оторваться.
Стены вовсе не были оклеены обоями. Это была карта. Одна огромная карта.
Артем сделал шаг к стене, чтобы лучше рассмотреть надписи. Знакомые названия материков, на которых он успел побывать за три совершенных им вояжа — Выпуск из школы, Семья, Работа по профессии, Дети, — соседствовали с очертаниями неизвестных островов, до которых он так и не добрался. Да что там не добрался — никогда даже и не видел.
— Как? — тихо спросил Артем, не поворачиваясь к Димке, — он не мог отвести взгляд от карты на стене. — Ведь картографы... Ведь тем, кто... Ведь тебе же не полагалась новая карта.
— Это не картографы, — голос Димки прозвучал предельно серьезно и вменяемо — ни следа рассеянности, ни намека на душевное расстройство. — Это я. Я рисовал карту.
— Себе? — обернулся Артем. Он был настолько ошарашен ответом, что даже не подумал о крамольности заявления приятеля — создание карт было исключительной прерогативой картографов.
— Мы сдавали с тобой вторую карту! — вдруг, просияв, закивал головой Димка. — Ты — Артем, да?
— Артем, Артем, — отмахнулся он и вернулся к волнующему его вопросу: — Так ты кому карту рисовал? Себе?
— Себе, — хмыкнул Димка. — Зачем мне карта? Она у меня была.
— Как это? Ведь ты же ее... Я же видел, как ты ее...
— Нет, — замотал косматой головой Димка. — Она всегда была со мной...
— Карта?
— Даша.
Артем вздрогнул и на миг прикрыл глаза.
Даша. Яркая, как солнечный зайчик, ясная, как погожий летний день.
Очень хотелось спросить, где она и что с ней стало, но Артем промолчал. Он был совсем не уверен, что хочет услышать ответ.

***

Актовый зал городского комитета картографии уже не давил своей торжественностью так, как в первый раз.
Да и выпускников сейчас было меньше. Кто-то задержался в пути — слишком много времени провел на каком-то острове или выбрал долгий маршрут; кто-то и вовсе не смог добраться до порта назначения. Последним приходилось хуже всего. В то время, как все остальные получали новые карты, недоплывшие должны были смириться с тем, что в их жизни больше не будет вояжей. Не сделавшие всех обозначенных на карте открытий в срок не имели права получать следующую. Картографы снимали ответственность за маршрут их жизни и оставляли дрейфовать в одиночестве — без целей и без ориентиров.
На первом выпускном Артем был слишком занят рассматриванием новой карты, чтобы обращать внимание на тех, чьи вояжи закончены. В этот раз вышло по-другому.
Получив из рук председателя городского комитета картографии плотный конверт, Артем нетерпеливо его разорвал. Третья карта, новенькая, глянцевая, как и предыдущие две, вкусно пахла типографией.
Артем жадно разглядывал незнакомые линии. Отплывал он из последнего порта второго вояжа — Получить профессию. Впереди — густой архипелаг островов, не вытянутый в ряд по одному, как на первых двух картах, а расплывшийся густой кляксой — не понять, с которого начинать и каким маршрутом следовать. Названия земель, которые ему предстояло открыть, нанесены тонким, изящным шрифтом: Инженер-эколог, Жилье, Волонтерство в союзе охраны водных ресурсов, Семья, Поездка на Енисей, Ребенок, Гребля на байдарках...
Артем повернулся к Димке, собираясь поинтересоваться, что же приготовили картографы его приятелю — и слова застряли в горле.
Бледный, как зимнее утро, Димка медленно рвал свою карту.
Только что полученную третью карту!
Плотная глянцевая бумага скрипела, не поддавалась дрожащим пальцам, но он упорно терзал края до тех пор, пока не появилась бахрома, за которую уже можно было поудобнее ухватиться.
Даша же, всегда такая яркая и ясная, отвернулась от Димки и, кажется, беззвучно плакала, сжимая в руке конверт с новой картой.
Артем бросился к приятелю, схватил его за руки:
— Ты что делаешь!
Димка медленно сфокусировал взгляд на лице Артема. С трудом разжал стиснутые зубы:
— Она мне не нужна.
От неожиданности Артем даже отступил на шаг.
— Как не нужна? Ты что!
— Не нужна, — ровно, без эмоций повторил Димка и добавил: — Не такая.
— Дим, — попытался уговорить Артем приятеля: — Дим, планы картографов — планы народа. Пока еще не случилось ничего непоправимого; ты разгладишь карту, успокоишься, подумаешь... Помнишь, на первом выпускном ты и в училище искусств не хотел, а посмотри, как у тебя прошел вояж — лучше всех на курсе! Ну, что ты там такого страшного увидел? Тебя отправили на остров Уличный художник или к материку Учитель рисования?
Артем осторожно вытащил смятую, надорванную карту из рук приятеля, расправил, пригляделся к названиям запланированных открытий.
— Э, Дим, да ты что! Ты названия-то читал? Семья, Дети, Коллекции, Вернисажи, Выставки, Музеи, Аукционы... Ты дурак — такую карту рвать? — едва не закричал он. — Даш, ну скажи ты ему!
Даша медленно обернулась, и Артем, посмотрев на ее бледное лицо, как-то сразу все понял. И больше уже ничего не говорил — просто вытащил кусок бумаги из ее пальцев, бросил всего один взгляд — и у него перехватило дыхание.
Дашина карта белела нетронутой глянцевой пустотой.
...А Димка тем временем рвал свою карту.

***

Димка, с отсутствующим видом бродивший по квартире, извлек из глубин своего затуманенного сознания какие-то обрывки воспоминаний о том, как надлежит вести себя с гостями, и пригласил Артема на кухню. Там обнаружились электрочайник, ароматная заварка и красующийся посреди пустого стола замок из кускового рафинада.
— Со стен бери, — строго предупредил хозяин и подал пример, осторожно сняв кусок сахара возле угловой башни. — Иначе им оборону не удержать.
Артем аккуратно внес свою лепту в разрушение стен крепости и рассеянно наблюдал за тем, как Димка достал из закромов дешевого шкафа-пенала коробку с кусковым рафинадом и принялся осторожно восстанавливать пострадавшую фортификацию.
«Неужели меня ждет то же самое? — со страхом думал он, наблюдая за невнятно бормочущим Димкой. — Неужели это из-за того, что нет карты?»
— А ты почему не в вояже? — не отрываясь от сахарно-восстановительных работ, спросил вдруг Димка.
— Так получилось, — пожал плечами Артем.
— Как получилось?
Вспоминать Артем не любил. Плакаться и жаловаться на несправедливую судьбу не хотелось...
— Неужели третью не проплыл? — Димка оторвался от строительства и смотрел на давнего приятеля совершенно здравым, осмысленным взглядом.
Резкие качания маятника Димкиной вменяемости выбивали Артема из колеи.
— Да нет, — нехотя отозвался он. Понадеялся, что Димка вернется к сахарному замку и забудет о нем, но тот не отводил внимательного взгляда, и Артем нехотя продолжил: — Помнишь, как были расположены на третьей карте острова? — Бросил опасливый взгляд на приятеля, сообразив, что снова упомянул больную тему. Димка был спокоен, и он продолжил: — На первых двух картах они ведь шли рядком, Первый класс, Второй, Третий, Первый курс, Второй... А на третьей — не пойми куда плыть, все вперемешку, одной большой кляксой.
— Но ты проплыл? — перебил его Димка.
— Проплыл. И очень хорошо проплыл. Получил четвертую, а там... Там — как на третьей, только еще хуже. Очень, просто очень много островов, только это уже не клякса-архипелаг, а клякса на всю карту. Проложить маршрут просто невозможно.
— И ты испугался, — Димка не спрашивал, он утверждал.
— Да, я испугался. Наверное, я бы посидел и разобрался; в конце концов, многие люди совершают четвертый вояж и как-то справляются... Да только вскоре после третьего выпускного я наткнулся на рекламный плакат. Может, помнишь, были такие, зелено-оранжевые. «Определение масштаба, движение по азимуту, измерение расстояний — не прокладывай маршрут сам, найми себе...»
— «Штурмана», — неожиданно подхватил Димка.
— Ну, вот, собственно, и все, — резко закруглил рассказ Артем. Если Димка знает о «Штурмане», значит, знает и конец его истории.
Ошеломительная по своей наглости и печальному успеху афера несколько лет назад обескартила приличную часть населения. Компания «Штурман» предлагала принести свою карту и за символическую сумму обещала профессионально проложить оптимальнейший маршрут.
Когда, выждав обещанный срок, Артем пришел в контору, «Штурмана» и след простыл, зато на обитой узкими рейками двери висело напечатанное на плохой бумаге объявление о возбуждении в отношении ООО «Штурман» уголовного дела.
— К картографам ходил? — период «просветления» у Димки, похоже, продолжался.
— Ходил, — вяло махнул рукой Артем.
— И?
— Что — «и»? Как ты сам думаешь?
Димка закивал и вернулся к укреплениям сахарного замка. Артем же только усмехнулся, вспомнив обитую дешевым дерматином приемную в городском комитете картографии, длинную очередь за дверями и неприступную перезрелую секретаршу с наглухо, как ворота обороняющегося города, застегнутым воротничком старомодной блузки.
— Вы четвертую карту получали?
— Ну, получал.
— В реестре расписывались в получении?
— Ну, расписывался.
— Тогда — все. Это ваши проблемы.
— Но ведь я же... Неумышленно.
— Не имеет значения.
— Но у вас же наверняка остались копии выданных карт.
— Что?
— Может, сделаете мне новую?
— Молодой человек, вы хоть представляете себе, какую титаническую работу проделывают картографы, создавая каждому человеку индивидуальную карту?
— Но как же я теперь... без карты...
— Как остальные. И вообще, осторожнее надо было с выданной. Следующий!
Чертовы картографы!
С той поры все пошло не так, как должно было. Разумеется — ведь без карты на руках потерялись ориентиры и направления. Смысл и цель. Впереди не ждали новые горизонты и неизвестные открытия. Артем перестал отчетливо видеть свое будущее.
Зато сегодня, в лице Димки, он увидел один из его возможных вариантов. И такое будущее его ужаснуло.

***

Пустую карту выдавали всего в двух случаях. Гениям, полет чьих мыслей не стоило ограничивать рамками заданных открытий, или тем, кто, хоть и завершил свой вояж, но проделал его с таким трудом, что в глазах картографов не имело смысла тратить время для создания им следующей карты и отправлять их в новое плавание.
Белая карта в последнем случае являлась бюрократической формальностью. Невыдача карты свидетельствовала о том, что человек не завершил вояж. Белая карта — о том, что вояж человек завершил, но так плохо, что следующий не заслужил. Конечный результат — один и тот же.
Димка не радовался второй карте: он не хотел идти в училище искусств и заниматься синхронным плаванием, но у него неожиданно обнаружились способности и к тому, и к другому — словно подтверждая известную истину «Планы картографов — планы народа».
А вот в Дашином случае эта истина не сработала. Художественное искусство давалось ей с большим трудом. От острова Первого курса ко Второму, от Второго к Третьему она добиралась только с помощью Димки, решительно настроенного на то, чтобы прийти к порту назначения одновременно и из него же отправиться дальше — вместе.
Не вышло.
— Даш, ты неправильно на это смотришь, — уговаривал ее Артем. — Понимаешь, вот если бы тебе вообще не дали карту, то это другое дело. Но тебе же ее дали. Послушай. Белая карта, это как... карт-бланш. Понимаешь? Полная свобода действия. Признание гениальности, можно сказать... А ты смотришь на нее как на черную метку...
Наверное, ему не хватало убежденности. Или, скорее всего, он просто сам не верил в то, что говорил. В глубине души Артем знал, что лично он не обрадовался бы карт-бланшу; полной свободе действий, неизменно влекущей за собой груз ответственности за принятые решения, он предпочел бы нанесенные на карту конкретные земли.
Всегда такая яркая, как солнечный зайчик, Даша стала хмурой, словно пасмурное осеннее небо. Она уныло смотрела в одну точку, и было ясно, что ее одолевали те же мысли, которые так старательно гнал от себя Артем. Не надо никакого карт-бланша, не надо никакой свободы. Даша хотела как прежде — чтобы указали на горизонты и назначили порт прибытия.

***

Когда стены замка были полностью восстановлены и сахарная крепость могла вновь встретить очередной штурм чаепития, Артем все же рискнул.
— Дим, — едва слышно позвал он приятеля. — Так что с Дашей?
«Просветление» закончилось — маятник Димкиной вменяемости стремительно понесся в другую сторону. Он наклонил голову и словно заговорил с кем-то невидимым:
— Я нарисую тебе карту не хуже картографов... Глупцы, да что они о тебе знают? Я, я тебя знаю!.. Я дам тебе все острова... Только не гасни, слышишь? Только не гасни...
Артем отчаянно вслушивался в Димкино бормотание, выхватывал обрывки смысла.
— Погасла? — тихо, чтобы не спугнуть ход больных мыслей, спросил он.
Димка схватился руками за голову и закачался взад-вперед:
— Не успел, я не успел... Я научился, но не успел!
— Научился?
— Я научился рисовать. И ей нарисовал. Но было поздно, слишком поздно!
— Ты нарисовал Дашке карту?.. А как же картографы? — Артем напрочь забыл, что разговаривает с душевнобольным и жадно подался вперед, так, словно его будущее зависело от следующих слов.
Словно почуяв его отчаянное напряжение, маятник Димкиной вменяемости качнулся обратно.
— А что — картографы? — Димка снова смотрел на него трезво и пронзительно.
— Ну, как же, — растерялся Артем, — это же они создают нам карты.
Димка вдруг вскочил, так, что одна из смотровых башенок сахарного замка вздрогнула и рухнула на стол.
— Хочешь, я покажу тебе твою карту?
— Мою?
— Да, да, твою! Четвертую. Ту, что у тебя забрали.
— Постой, как ты можешь знать, что на ней было?
— Знаю. Я рисовал карты для Дашки. Много карт. Очень много. Я научился. Только вот для нее не успел... — маятник вменяемости, достигнув пика, понесся в обратную сторону. Димка снова вцепился руками в густую шевелюру и закачался вперед-назад: — Не успел... Поздно, слишком поздно!
Артем молча сидел за столом, с холодным спокойствием наблюдая за метанием больных мыслей Димки. А когда тот затих, встал и тихо попросил:
— Показывай.
...В маленькой спальне было темно, и Димка не торопился включать свет. Как-то по-крабьи, бочком, он подошел к окну и задернул плотные шторы. Теперь темноту не нарушал даже рассеянный свет с улицы.
Из угла раздалось какое-то шуршание, а затем зажегся подслеповатый свет ночника и поплыл по стенам комнатушки.
— Смотри внимательно. Вот сюда, на этот материк. Что он тебе напоминает? — Димкин голос звучал абсолютно вменяемо — уверенно, четко и ясно.
— Не пойму, — Артем скептически наблюдал за проступавшими на стене контурами. Ну откуда этот безумец, самолично порвавший свою карту, может знать, что было запланировано в чужом вояже?
— Вспоминай, вспоминай, — настаивал Димкин голос.
— Ну, — вздохнул Артем, сдаваясь, и присмотрелся, — кажется, немного напоминает порт прибытия моей третьей карты, — неуверенно сообщил он.
— Как он назывался?
— Инженер-эколог.
— Теперь посмотри на два острова сразу следом за ним.
— Ну.
— Неужели ничего не видишь?
Артем пригляделся — и вдруг в проступающих на стенах линиях ему почудились знакомые очертания, которые, кажется, и впрямь были на потерянной им четвертой карте.
— Вижу, — выдохнул он, не веря происходящему. — Вон тот, в форме подковы — это Продвижение по работе. А вытянутый, слева — он назывался... как же его... Проект внедрения ветровых турбин, точно!
— А теперь вон тот, в правом углу...
Голос Димки водил его по чуть расплывчатым очертаниям на стене, и в незнакомых линиях Артем находил земли, которые, как ему казалось, были нанесены на его потерянную четвертую карту... Или не были? Четвертую карту Артем держал в руках совсем недолго, он не успел ее запомнить.
Но с каждой проведенной в Димкиной комнате минутой его сомнения все больше рассеивались. Он ясно видел перед собой земли Карьерного роста, материк Общественной деятельности, остров Первой карты ребенка... Все они точно были на потерянной карте. Не могли не быть!
Надо же, как испугала его тогда своей сложностью четвертая карта! А сейчас он так рад ее видеть, что она уже не кажется ему неодолимой, наоборот — все так просто!
— Димка, я даже не знаю, что тебе сказать, — развел он руками позднее, уже стоя в прихожей. Клочок бумаги со своим адресом Артем оставил на столе, приперев его одним из обломков сахарного замка. В руках он держал сумку, в памяти — каждую черточку потерянной и вновь обретенной карты. — Ты... Спасибо! — Артем взялся за ручку двери и, уже повернув ее, обернулся: — Мне очень жаль, что ты не успел тогда...
Димкин маятник снова полетел в другую сторону — он стоял в дверях кухни, смотрел мимо приятеля и бормотал что-то бессвязное.
— Ладно. Ты, это... в гости заходи, адрес я оставил. Ну, бывай, друг, — тихо попрощался Артем и аккуратно прикрыл за собой дверь. Вышел на улицу, огляделся — и, как ребенок, радостно зашлепал по лужам.
Димка же еще некоторое время смотрел на захлопнувшуюся дверь, а потом тихо прошептал, будто передразнивая кого-то:
— Мы не умеем, мы не можем!..
Прошел в маленькую спальню, где только что показывал Артему его карту, и щелкнул выключателем. Яркая электрическая лампочка зажглась в высоте потолка и осветила стены. Те белели нетронутой глянцевой пустотой.

Елена ГРУШКО

ОСТРОВ  ТУМАННЫЙ

Повесть

Туман поглощал все, что только мог поглотить. Иногда Валерке казалось, что в мире ничего больше нет, кроме этого тумана. Что залег он не только на волжском берегу, где между лесом и широкой рекой притулился городишко, но и распростерся до самого Нижнего Новгорода. А то и дальше!
В Нижнем осталась Валеркина соседка по парте Зойка Семенова — и она теперь ничего не видит из-за этого же самого тумана. И в Одессе, куда уехал на каникулы закадычный друг Серега Сапожников, тоже туман, а может, и в Париже, где проводит лето счастливица Юлечка Комарова по прозвищу Пугало, и даже на Дальнем Востоке, куда улетел Володька Зиновьев…
Валерке очень хотелось бы думать, что все они тоже в тумане, всем им тоже сыро, скучно и противно. На самом деле — он в этом ничуть не сомневался! — они, конечно, вовсю наслаждались каникулами. И только Валерка, у которого родители срочно уехали в длительные служебные командировки, попусту тратил свою молодую жизнь в городишке, где служил начальником полиции Сан Саныч Черкизов — Валеркин дядька. Он не любил, когда его называли дядя Саша, поэтому племянника давным-давно предупредил, чтоб звал его только по имени-отчеству, а то друзьями они никогда не станут.
Тут с именами и названиями вообще было забавно. Например, городишко так и назывался — Городишко.
— А что такого? — пожимал плечами Сан Саныч. — Слыхал — есть город Городец? Есть — Городище. А у нас — Городишко.
Валерка подумал: «Как лодку назовете, так она и поплывет!» Городишко — он городишко и есть. Маленький, грязненький и скучный. И на него иногда наваливается туман.
Валерке здесь совершенно нечем было заниматься, а потому во время тумана он иногда сидел на старом причале, больше похожем на примитивные мостки на покосившихся сваях, и таращился в белую пелену. Занятие это было однообразным, но нескучным, потому что туман вел себя нескучно.
Он то висел неподвижно, то начинал клубиться, как будто его кто-то помешивал изнутри. То слоями ложился: плотные, на вид ну просто-таки твердые, чередовались с зыбкими, почти прозрачными. А иногда туман начинал собираться хлопьями, как прокисшее молоко, если его поставили вскипятить.
Но что никогда не менялось, это полная, глухая, мертвая, можно сказать, тишина, которая воцарялась на берегу и на реке, лишь только ее заволакивала непроницаемая белая пелена.
— …Ох, что-то мне тревожно сегодня! Скорей возвращайся, Уран! Будь с ним поосторожней!
Валерка чуть не свалился в воду! Женщина говорила словно бы совсем рядом с шатким причалом, на котором он посиживал.
В ответ прозвучал юношеский смешок:
— Да ладно, мама, ну не в первый же раз! Других привозил — и его обязательно привезу.
И опять стало тихо. Только чуть слышно журчала вода, разрезаемая килем чьей-то лодки.
В тумане, как известно, звуки разносятся далеко. То есть неизвестные путешественники могли оказаться чуть ли не в сотне метров от берега.
Интересно, как они плывут, если не слышно ни шлепанья весел, ни рокота мотора?
По воле волн, что ли? Без руля и без ветрил?!
— Ха, — себе под нос пробурчал Валерка. — Что за фокусы?!
Давно он так не удивлялся! И было чему…
Надо сказать, что в Городишке порядка не существовало никакого, несмотря на усилия немногочисленной полиции. Народ браконьерничал, дрался, поворовывал друг у дружки; то и дело горели сараи, в которых коптили рыбу на продажу… Даже Сан Саныч не раз жаловался племяннику: «У нас здесь один сплошной и беспрерывный беспорядок!» Единственное, что тут было в порядке, это аккуратно постриженные деревья на улицах. И еще существовало правило, которое в Городишке всеми соблюдалось неукоснительно: никто — НИКТО, даже браконьер, даже спьяну, — не выходил на реку в туман. Городишко словно вымирал. Если на закате небо заволакивала белесая дымка, а от небольшого острова посреди Волги начинала идти по воде мелкая рябь, то на другой день все сидели по домам.
Здесь издавна говорили: «Уйдешь в туман — не воротишься».
Проверять эту старинную мудрость на собственном опыте ни у кого не было охоты. А когда свежий человек — например, Валерка — начинал спрашивать, чем же так особенно страшен туман на реке, на него смотрели, как на идиота.
Суда или лодки столкнутся, в коряжину плавучую врежутся, а то на берег выскочат. Поэтому слово «туман» означало не только — ничего не видно, но и — полная тишина на реке.
И вдруг — голоса! Кто-то плывет в лодке!
Но они же не видят ни черта, эти путешественники! Не заблудились бы!
А вдруг они врежутся в берег? Или течение пронесет их лодку мимо пристани, а там, чуть ниже Городишка, такая стремнина…
Однако беспокоиться оказалось не о чем. Валерка почувствовал, как причал легонько дрогнул, когда лодка уткнулась в сваю.
Валерка ждал, что будет дальше.
Приплывшие могли пройти метра три по колено в воде и выбраться на берег. Или взобраться на причал по косым сходням с поломанными перилами. Однако риск свалиться со сходен и промокнуть до нитки был очень велик, оттого нормальные люди предпочитали босиком или в сапогах прошлепать до берега.
Причал больше не дрожал, значит, на него никто не лез. Но и шлепанья по воде слышно не было — то есть к берегу никто не шел.
Что, эти двое, или сколько их там, по-прежнему в лодке сидят, что ли?
Валерка прислушался. Сквозь белую сыроватую тишину до него донеслось поскрипывание гальки под чьими-то уверенными шагами. Сначала резкое, оно становилось тише, тише и наконец смолкло. Выходило, что кто-то — один человек, судя по звуку, — уже прошел от реки по берегу и выбрался на дорогу.
Интересно…
А почему не было слышно, как он по воде шел? И вообще, второй-то путешественник где? В лодке остался?
Валерка не выдержал. Осторожно прошел по хлябающим доскам причала (когда-нибудь это шаткое сооружение возьмет да и рухнет в воду, вот повезет тому, кто в это время тут окажется!) в ту сторону, где в сваю ткнулась лодка. Опустился на колени и наклонился.
Только так можно было что-то увидеть в этом туманище!
А вот и лодка.
Лодчонка, можно сказать. Из тех, какие называют утлыми. Под банку (так называют поперечные перекладины, на которых сидят в лодках) какие-то мешки затолканы, уключины покривились, на дне лужица. Справа и слева от носа были нарисованы глаза: один синей краской, другой зеленой. Синий — закрытый, зеленый — открытый. Это было смешно и необычно, но в этой лодке было еще что-то очень странное. Но Валерка не мог понять, в чем эта странность.
Но самое главное — лодка была пустая.
Интересненько…
На воде разговаривали двое. Какой-то Уран (да нет, наверное, послышалось, таких имен не бывает, парня зовут Юран!) и его мама. Поскольку она просила Юрана поскорей вернуться, легко догадаться, что в город ушел именно он.
Но где же мама? Куда делась из лодки? Прыгнула в воду и утонула?!
Валерка призвал на помощь логику и сообразил, что в лодке мамы этого Юрана нет, потому что ее там и не было. Сын разговаривал с ней по мобильному телефону, нечаянно включив громкоговоритель. Именно поэтому Валерка услышал ее голос.
Логика — великая вещь! Когда найдешь чему-то логическое объяснение, сразу становится полегче на душе.
Беда только в том, что никакая логика не помогала объяснить, каким образом этот Юран умудрился попасть из лодки на берег, не издав ни звука, пока брел по воде.
Или он не брел? Или он перепрыгнул расстояние в три метра?
Валерка задумчиво смотрел на лодку.
Она тихонько покачивалась на волне, носом приткнувшись к свае, словно верный пес — к ноге хозяина. Сырая чалка небрежно перекинута через перекладину между сваями. Не завязана накрепко, не прикручена намертво — просто перекинута.
А если ветер и течение отнесут лодку от причала? Или, скажем, кто-то решит похулиганить — и сбросит веревку? Вернется хозяин — лодки и в помине нет. Разве можно этак бесхозяйственно добро бросать?!
Шут его знает, если бы этот неведомый Юран к берегу прошел, как все нормальные люди, шумно плеща водой, Валерка его лодку привязал бы покрепче. Но тот разозлил — слишком много загадок задал. Чувствуешь себя так, как будто тебя дураком назвали!
В общем, Валерка обиделся. Поэтому он свесился пониже, дотянулся до чалки и сбросил ее с перекладины. А лодку от сваи оттолкнул…
И тотчас на своем собственном опыте убедился в правильности известной народной мудрости, гласившей: «Не рой другому яму, сам в нее попадешь!»
Он не удержался на краю причала и кувыркнулся в воду!
Конечно, там было неглубоко. Воробью по колено! Поэтому Валерка неслабо ударился о дно спиной. Аж дух занялся!
Вынырнул, постоял, хватая ртом то, что было вокруг вместо воздуха: белую, сырую, тягучую мглу. Немножко очухался.
Лодка качалась на воде неподалеку.
Это доставило Валерке какое-то мрачное удовольствие. Если повезет и поднимется ветер, лодку унесет-унесет! Вот Юран попляшет! Будет знать, как загадки загадывать и лодку непривязанной бросать!
Валерка побрел к берегу. Мокрое, чавкающее, плещущееся шлепанье его шагов разносилось, наверное, за километр.
«Ч-черт, как этому Юрану удалось добраться по воде беззвучно?! А, да ну его, еще голову из-за него ломать! Хорошо, хоть спину не сломал!»
Валерка постоял на берегу, дрожа и отряхиваясь, как промокший пес. По идее, надо было рысью мчаться домой — переодеваться. Противно, холодно, запросто простудиться можно! Но в таком тумане рысью не больно-то побежишь. Да и вообще лучше подождать, никуда не идти, а то еще заблудишься.
Валерка поднялся на причал и направился к тому самому месту, откуда только что свалился.
Опустился на колени, посмотрел вниз.
Лодка покачивалась на прежнем месте, приткнувшись к свае, словно верный пес — к ноге хозяина. Чалка болталась в воде.
И только сейчас Валерка сообразил, что именно показалось ему ужасно странным в этой лодке. Уключины торчали пустыми, без весел. Не было в этой посудине весел!
И мотор, кстати, тоже отсутствовал...
То есть не было вообще ничего, что могло заставить лодку двигаться по реке.

***

Самые страшные сны приходили перед рассветом. Они приводили с собой рычащее чудовище с горбом. Чудище было двулико, быстроного, многолапо, оно ревело и смердело! Четыре глаза ослепительно вспыхивали, и тогда из мрака выступали чьи-то искривленные туловища, стоявшие обочь дороги.
Туловища были безголовы, некоторые — безруки. Ног ни у одного не было. То ли сгнили, то ли им отрубили ноги те, кто поставил туловища здесь — на устрашение таким же глупцам-удальцам, как Пашка.
Некоторые туловища были черные, как бы обугленные, некоторые — белые. Из белых торчали ножи, по которым струилась кровь.
Может быть, и Пашка будет вот так же стоять — уже скоро! — если не справится с чудищем… А разве возможно с ним справиться?!
Из затылка чудища торчали лапы, большие и маленькие, а еще в затылке были разноцветные глазенки, которые то и дело ехидно подмигивали Пашке, словно говоря: «А все, тебе капец, меня не остановить!»
Но Пашка пытался, честно, пытался! Выкручивал ему лапы, пинал так, что чуть ноги не вывихнул, но чудище, упав на четвереньки и мерзко воняя, перло и перло вперед что есть мочи.
Да, это было страшно. Страшным было собственное бессилие! Но Пашка знал: самое ужасное начнется, если чудище раскроет свой горб.
В горбе жил Черный Смрад.
«Зачем я это сделал? — думал Пашка сквозь злые слезы. — Хотел героем себя показать! Дурак… Погибну ведь! Уже и сил нет!»
Чудище мчалось все быстрей.
Пашка знал: если не остановит его — погибнет! Пашка знал, что не остановит его и погибнет…
И вот обрыв! Чудище, радостно взрыкнув, рванулось вперед. Пашка спрыгнул с его загривка, надеясь, что свалится в реку и, может, утонет, не будет мучиться перед смертью, однако горб чудища раскрылся, и Черный Смрад вырвался на волю. Ужасная, невыносимая, отнимающая дыхание, убивающая сознание, губительная вонь воцарилась вокруг...
И в этот страшный миг, когда Пашка снова переживал гибель всего мира и свою собственную, он услышал далекий ласковый смех, и призывный голос, и радостный утренний гомон вокруг — и решился открыть глаза.
Он понимал, что это всего лишь сон.
Сон, который пришел и ушел. И снова придет, и снова уйдет.
Уйдет!
Пашка вскакивал, бежал к друзьям. День проходил в хлопотах или играх, и только вечером, укладываясь спать, Пашка сжимался в дрожащий комочек в ожидании страшного сна и пытался понять, почему все это снится ему? Почему?..

***

Спасительная логика немедленно пришла Валерке на помощь. Юран отлично знал нравы местного населения, которое готово спереть все, что плохо лежит, а потому снял весла или мотор и унес с собой.
К сожалению, логика тупо молчала в ответ на вопрос, почему Валерка не слышал ни звука из этого довольно шумного процесса. И так же он не слышал, как рокотал мотор или шлепали весла, пока Юран плыл по реке… Может, Валерка на то время оглох?!
Вдруг невдалеке на берегу захрустела галька.
Валерка всполошенно оглянулся. А что, если это возвращается Юран? Почему-то встречаться с ним не слишком хотелось…
Однако на причал поднялась какая-то девчонка. На ней болтался поношенный серый плащ, такой длинный, что приходилось подбирать его полы. Явно с чужого плеча. Вокруг реяли клочья тумана… Девчонка посмотрела на Валерку и сказала одобрительно:
— А ты молодец!
— В смысле?
— Я видела, как ты чалку в воду бросил и лодку оттолкнул, — пояснила девчонка. — Только это бесполезно, она все равно вернется.
— Откуда ты знаешь? Тоже сбрасывала, что ли?
— Было дело! — усмехнулась она.
— А почему лодка возвращается?
— Не знаю, — сказала девчонка.
— А она чья?
Девчонка пожала плечами:
— Да не знаю я! Но я ее ненавижу. Мне кажется, она на меня смотрит. То один глаз откроет, то другой.
— Да брось, они же нарисованные, эти глаза!
— Ну и что? — Девчонка неуступчиво насупила брови, которые казались проведенными тонкой кисточкой. — Все равно лодка смотрит!
Зябко ежась, она плотней завернулась в плащ. Но он был без пуговиц, и Валерка видел, что под этим старым плащом на девчонке надето линялое ситцевое платьишко, куцее и короткое, едва прикрывающее загорелые ноги.
Ноги были тощие и длинные, исцарапанные, в синяках. Видимо, им, по воле хозяйки, приходилось вести бурную и нелегкую жизнь.
Судя по всему, хозяйка ног была совершенной пофигисткой. Ни одна из знакомых Валерке девчонок — ни из его класса или школы, ни из его дома, ни из виденных на улице в Нижнем Новгороде и даже в Городишке — не вышла бы на улицу в таком затрапезном виде.
Плащ без пуговиц и линялое платье — это еще не все! На босу ногу были надеты кроссовки, убитые до такой степени, что невозможно даже понять, какого цвета они были раньше. Задники, конечно, стоптаны, так что кроссовки превратились в некое подобие шлепанцев. О шнурках, разумеется, и речи не шло, причем уже давно.
Черные кудрявые девчонкины волосы были, правда, заплетены в две косички, но произошло это, такое ощущение, во времена незапамятные, и с тех пор она их ни разу не переплетала и не расчесывала, так что кудряшки ее превратились в кудлы.
Мордашка была замурзанная и неумытая. И при этом — несмотря ни на что! — девчонка оказалась ужасно хорошенькой. Умылась бы, приоделась — и хоть сейчас на школьный конкурс красоты! Или даже на городской. «Мисс Городишко — 2013».
Валерка невольно хихикнул.
Любая другая девчонка обиделась бы. Конечно, обидно! Человек ее разглядывал-разглядывал — да вдруг засмеялся. А эта будто и не заметила ничего, только моргнула своими огромными черными-пречерными глазами, окруженными длинными, загнутыми, кукольными ресницами, и сказала:
— Будешь мокрый стоять — простудишься. Пошли.
Повернулась и быстро побежала по причалу. Спрыгнула на гальку — и тотчас пропала из виду. Валерка услышал ее торопливые удаляющиеся шаги — и вдруг испугался.
Туман словно бы столпился вокруг него. Он с каждым мгновением становился плотней, уже трудно было дышать…
— Эй, ты где? — раздался девчонкин голос, и Валерке чуть полегчало.
— Да я тебя не вижу! — заорал он и услышал ее возвращающиеся шаги.
— Ах да, — сказала она. — Я забыла. Давай руку.
Валерка спрыгнул с причала и осторожно взял протянутые ему тоненькие теплые пальцы. Девчонка крепко сжала его руку:
— Пошли.
И уверенно шагнула в туман.
Валерка плелся за ней и думал, что еще никогда туман не был таким густым! Обычно можно было хоть что-то разглядеть в нескольких шагах, и фонари вдоль трассы, которые всегда включали во время тумана и которые служили, прямо скажем, истинными путеводными звездами и водителям, и пешеходам, помогали сориентироваться. Сейчас на расстоянии протянутой руки не было видно ни-че-го!
При этом девчонка шла так уверенно, как будто никакого тумана вообще не было.
— Ты что, видишь, куда идти? — спросил Валерка.
— Ну да.
— А туман?!
— Да он мне не мешает, — усмехнулась девчонка. — За это меня в кафе и держат. Куда угодно дорогу покажу. Вижу сквозь туман.
— Слушай, да ты феномен! Чудо природы! — восхитился Валерка. — Ты могла бы состояние сколотить у здешних браконьеров! Была бы у них лоцманом во время тумана. Ведь ни один рыбинспектор в это время на реку не сунется.
Пальцы, сжимавшие его ладонь, дрогнули и ощутимо похолодели.
— Нет, — буркнула девчонка. — Я реки боюсь. На причал еще могу подняться, но в лодку ни за что не сяду. Лучше умру.
Валеркина логика мгновенно сделала стойку. Теперь понятно, почему девчонка вся такая замурзанная! У нее водобоязнь. Водобоязнь — признак бешенства!
Ее укусила бешеная собака…
Девчонке в больницу надо. Срочно! Неужели никто из взрослых не понимает, что с ней? Бешенство ведь не лечится, это смертельная болезнь, но если вовремя сделать прививки, человека можно спасти.
Или уже поздно?..
— А давно это у тебя? — осторожно спросил Валерка.
— Что?
— Ну, водобоязнь.
— Какая водобоязнь, ты что? — повернулась она с изумлением. — Я в кафе, знаешь, сколько посуды перемываю! Я боюсь только реки. И это у меня всегда, сколько себя помню.
— А сколько ты себя помнишь? — весело спросил Валерка, у которого отлегло от сердца.
— Две недели, — ответила девчонка.
— Всего две? — засмеялся Валерка. — А до этого не помнишь?
— Не помню, — сказала она так, что сразу стало ясно — не шутит.
— Так у тебя что, потеря памяти, что ли?! — испуганно спросил Валерка.
— Ну да, а что, нельзя? — отозвалась девчонка холодно.

***

Самые страшные сны приходили перед рассветом.
Васька снова и снова видел эти изувеченные существа…
Все они были живы еще недавно. До тех пор, пока не приходил Ванюша.
Ему не было их жалко. Они ведь были не люди! Они только и могли, что стоять да молчать, иногда махали ветками. Или шевелили веточками, будто пальцами.
Ванюша их мучил. Сначала отламывал пальцы-веточки. Потом ломал ветки-руки. И, когда эти руки повисали, как плети, брался за маленький острый топорик, который всегда носил за поясом. Этот топорик он очень любил и норовил отточить его остро-преостро. Знал, что пригодится!
Эх, как же нравился Ванюше сочный и в то же время хрусткий звук, когда топорик входил в существо! Один удар — и рука, вернее, ветка, отлетала. Другой — другая. И еще, и еще…
Раньше, когда он был слабосильный, с одного удара отсечь ветки не удавалось. Мучил, мучил свои жертвы… Если бы они могли кричать, их крики и стоны разносились бы по всей округе. Но они были немые. Что, он дурак, с говорящими связываться? Нарочно выбирал тех, кто не мог на помощь позвать.
Когда с руками жертв было покончено, приходил черед их тел. Ванюша доставал из кармана небольшой брусок и на нем вострил верхний край лезвия так, что оно становилось острым, будто перо. Теперь им можно было писать на телах жертв все, что хочешь! И Ванюша писал, наслаждаясь тем, что никакая училка сейчас не стоит над душой и не мешает писать с ошибками. Иногда он нарочно их делал. Например, писал «Сдеся был ванька!», хотя знал, что имя надо писать с большой буквы. И не «сдеся», а «сдесь». Или нет… кажись, «здесь»…
А, какая разница! Чем больше ошибок, тем лучше! Пусть поржут те, кто потом посмотрит на эти изуродованные, изувеченные, испещренные следами пыток тела!
Сам Ванюша поржать очень, ну очень любил.
Если никто не видел, что он делает, не прибегал на звуки ударов топорика и не вызывал полицию, Ванюша мог целую ночь кого-нибудь мучить, тихонько трясясь от смеха или принимаясь ржать во весь голос.
Но днем был в этом занятии особенный кайфец! Днем Ванька доставал из кармана увеличительное стекло и ловил выпуклостью солнце. В живую плоть ударял ослепительный луч, тело начинало чернеть, тлеть, а Ванька водил и водил стеклом, терпеливо, аж высунув язык от усердия, и наконец получалось: «вы фсе казлы!» Или еще что-нибудь такое же прикольное.
Вообще все это было жутко прикольно. Только жаль, что это были всего лишь сны.
Сны про то, какую веселую жизнь Ванюша вел раньше!
А с другой стороны, хорошо, что это были только сны! Потому что весь кайф обламывал кто-то невидимый, в самый разгар Ванюшиных трудов хватавший его за горло и начинавший душить тонкими и очень длинными пальцами.
Но уже на самой грани умирания Ванюша просыпался, переводил дух, видел вокруг друзей, радовался беспечальной жизни, которую они вели все вместе, но где-то глубоко-глубоко в голове билась мыслишка: «Почему все это мне снится? Почему?»

***

В это мгновение откуда-то долетел пронзительный женский голос:
— Ганка! Ганка, ты куда, поганка, запропала?
— Я здесь! — заорала в ответ девчонка, которая, оказывается, носила такое поэтичное имя — Ганна.
Валерка мигом вспомнил «Майскую ночь» Гоголя, которую проходили по литературе в пятом классе. Очень может быть, Ганка, когда вырастет, станет такой же красавицей, как Ганна из «Майской ночи». Да она и сейчас уже очень даже ничего!
— Ну вот, — понизив голос, сказала Ганка, — Фаня зовет, пора вернуться в кафе. Наверное, надо или посуду мыть или кого-нибудь сквозь туман провести. Пошли скорей, посидишь пока в моей комнате, обсохнешь.
По-хорошему, надо было идти не в придорожное кафе, а домой, и там поскорей переодеться, но туман сгустился уже просто до неприличия, в нем не только рассмотреть что-то — даже двигаться было непросто. Так же трудно бывает повернуть ложку в загустевшей сметане. Не в той, что под этим названием продается в магазинах, а настоящей, деревенской.
Густая сметана — это хорошо.
Густой туман — плохо!
Валерка попросил бы Ганку проводить его домой, если она так хорошо видит в тумане, но было неудобно. Вон как орет эта Фаня! Как бы не было у Ганки неприятностей! Лучше подождать, пока она закончит свои дела и освободится.
Но главное, было интересно еще немного пообщаться с этой девчонкой, пусть даже похожей на бомжиху.
Валерка лично не был знаком ни с одним человеком, который потерял бы память, и, если честно, раньше считал это выдумкой. В сериалах, к примеру, теряют память все подряд, как будто память — это проездной билет или кошелек! А в жизни не встретишь таких людей.
Но, оказывается, встретишь! Вот, например, девчонка по имени Ганка, которая видит даже сквозь непроглядный туман. Желание расспросить ее подробней об этой способности — это была вторая причина, по которой Валерка хотел еще немного пообщаться с Ганкой.
А третья — узнать, почему она «сколько раз» отталкивала лодку Юрана от пристани. У них с Юраном какие-то терки, что ли? И она теперь с Валеркой против Юрана дружит?
Все эти непонятки классно разнообразили осточертевшую скукотищу повседневности.
Вообще денек выдался что надо! Сначала Юран со своей лодкой. Теперь Ганка.
Оба такие… загадочные. Ежики в тумане!
И вдруг Валерку осенило. Вообще это давно на ум должно было прийти… Судя по тому, как уверенно Юран причалил, судя по твердости его удаляющихся от берега шагов, он тоже видел сквозь туман!
Может быть, они родственники? У родственников часто бывают общие наследственные паранормальные свойства. Но почему тогда Ганка моет посуду в придорожном кафе, в этой прокуренной, грязной забегаловке? Почему живет там? Почему подчиняется толстой, как подушка, краснолицей Фане с сильно подведенными глазами?
«Подушка» Фаня, встретившая Валерку и Ганку на пороге кафе, была облачена в «наволочку» с каким-то восточным узором. На ногах у нее оказались такие же стоптанные кроссовки, как у Ганки, только размеров на пять больше, и Валерка испугался, что и они — родственницы. Не кроссовки, конечно (хотя почему бы нет?!), а Фаня и Ганка. У родственников сплошь и рядом одинаковые привычки! К примеру, Сан Саныч и Валерка жаворонки: у них привычка вскакивать в шесть утра. А у Фани и Ганки — стаптывать кроссовки…
Но Фаня обратилась к Ганке следующим образом:
— Явилась, приблуда? Кого это ты привела? Еще одного утопленника беспамятного?
Приблуда — значит, чужая, сделала вывод Валеркина логика. Не родня!
Валерка успокоился.
— Да почему беспамятного? — спросил он. — Я отлично помню, что я — Валерий Черкизов, племянник Сан Саныча Черкизова. Начальника полиции. А мокрый потому, что с пристани сорвался. Ганка меня привела обсохнуть, в ее комнате посидеть. Но если вы против…
Дядьку он упомянул очень кстати! Фанино красное лицо вмиг стало белым, как туман.
— Чтой-та, чтой-та? — залопотала она. — Никто не против, никто! Но у нее в комнате тесно и… и не прибрано! Ты, Ганка, проводи Валеру домой, а те, на «джипе», которые тебя ждут, еще подождут. До самого дома проводи, слышишь, поган… — окончание Фаня проглотила, но легко было догадаться, что она хотела сказать — «поганка».
Да, не надо быть великим русским поэтом Александром Сергеевичем Пушкиным, чтобы срифмовать «Ганка» и «поганка»! Надо быть злыдней, мымрой и мегерой.
Надо быть Фаней, короче говоря.
Валерка взял Ганку за руку и, не прощаясь с хозяйкой кафе, отошел от двери.
Можно представить, в каких условиях эта девчонка живет, если даже мегера Фаня признала, что у нее в комнате «тесно и… не прибрано»! Небось, тут и чулан под лестницей, в котором провел детство Гарри Поттер, показался бы хоромами!
Интересно, куда смотрят Ганкины родители? Хотя да, она беспамятная приблуда… Наверное, ее спасли из реки. Может быть, упала с какого-нибудь прогулочного корабля? И что, никто не хватился?! Странно… А может, какая-нибудь слишком быстрая моторка, где была Ганка, наскочила на корягу, и все свалились в воду, а Ганку выбросило на берег, где ее подобрала «милосердная» Фаня? Но тогда почему полиция не ищет ее родных?! Или ищет, но не может найти, потому что никого не осталось? Все погибли в той лодке?
Надо Сан Саныча спросить.
Сначала Ганка и Валерка шли в тумане по узкой обочине шоссе. Обычно здесь не слишком-то находишься: федеральная трасса днем и ночью гудом гудит от машин, — однако туман напрочь закупорил дорогу. Можно представить, какие очереди собрались с обеих концов Городишка!
Потом Валерка почувствовал, что под ногами уже не щебенка обочины, а комковатый, потрескавшийся асфальт. Значит, вошли в город. А он ни о чем еще не поговорил с Ганкой!
— Слушай, как ты терпишь, что Фаня так на тебя орет? — спросил сердито. — И одежда у тебя… ты уж извини…
— Просто я слишком быстро расту, — беспечно ответила Ганка. — Оттого на мне все горит. Ужас просто. А Фаня еще ничего. Ей охота меня куда-нибудь девать, а я никому не нужна, вот она и орет.
— Все равно — мегера! — проворчал Валерка.
— Да разве это мегера? — усмехнулась Ганка. — Не видел ты мегер.
— А ты видела?
— Видела.
— Где?
Ганка пожала плечами:
— Не помню.
— А мегеру помнишь?
— Нет. Да...
Пальцы Ганки, сжимавшие Валеркину руку, задрожали, и она, обернувшись к нему, с ужасом прошептала:
— Помню! Ее помню! Веру-мегеру!
И вдруг крикнула:
— Светлое, всесветлое солнце! Дети Вселенной, дети звезд, ветров, дождей, дети леса и травы приветствуют тебя! Помню! Мегера!
Глаза Ганки были зажмурены, слезы текли из-под кукольных ресниц. И она ужасно дрожала, ну просто вся ходуном ходила!
Валерка даже струхнул малость и ничего не мог сказать. Только таращился на нее. И вдруг юношеский голос, почему-то показавшийся Валерке знакомым, воскликнул над их головами:
— Маша! Машенька! Это ты? Нашлась? Подожди, я сейчас!
Раздался треск. Похоже было, что кто-то спускается с дерева, и ветки трещат под его тяжестью.
Ганка распахнула огромные черные глазищи, взглянула на Валерку умоляюще, приложила палец к губам, потом нагнулась, сорвала с ног свои бахилы — и, босая, бесшумно канула в туман. А через миг перед Валеркой очутился, спрыгнув откуда-то сверху, парень лет восемнадцати в черном комбинезоне с эмблемой «Горзеленхоз» на груди. За пояс у него были заткнуты ножницы-резак, которым постригают ветки.
Ну надо же! Вот, значит, кто тут деревья в таком порядке содержит!
Валерка уставился на парня. Неужели это именно от него со сверхзвуковой скоростью удрала Ганка? Все девчонки, которых Валерка знал, с той же скоростью бежали не от этого парня, а к нему. Он был просто красавчик: зеленоглазый, с белыми волосами, тонкий и высокий. Но Ганка бежала именно от. И умоляла Валерку молчать…
— Кто тут кричал? — спросил парень.
И тут Валерка узнал его голос. Это был голос Юрана.
Того самого, который приплыл на лодке с нарисованными глазами. Один глаз синий, другой зеленый. Синий — закрытый, зеленый — открытый.
Что ж он такое сделал, что Ганка его так боится? Или все же Маша?..
— Кто кричал, спрашиваю? — повторил Юран.
— А ты не видел, что ли? — буркнул Валерка.
— Не видел: ветки мешали, — парень поднял руку к раскидистой кроне дерева, с которого спустился. — Где она?
— Кто? — спросил Валерка на голубом глазу.
— Ну, она… Маша.
— Не знаю я никакой Маши! — заявил Валерка. — Я в тумане заблудился, даже нечаянно в реку забрел, чудом до дороги добрался, иду, ищу свой дом — и вдруг рядом кто-то ка-ак заорет жутким голосом про солнце… ну и про каких-то детей, которые его приветствуют. А кто орал — я не разглядел.
Юран пристально поглядел на Валерку:
— А ты вообще кто? Я тебя раньше не видел.
— Я тебя тоже, — сообщил Валерка, ничуть не кривя душой.
— Ну, меня многие не видят, — усмехнулся Юран. — Я на вершине! Люди идут по земле и редко поднимают головы.
«Ну и хвастун ты! На вершине, подумаешь!» — чуть не ляпнул Валерка, но вовремя сообразил, что Юран вовсе не хвастает: он, так сказать, по долгу службы смотрит на всех свысока. В самом деле, кто из прохожих задирает головы и разглядывает вершины деревьев, ну кто?
— Я — племянник Сан Саныча Черкизова, — отрекомендовался Валерка. — В гости к нему приехал. Из Нижнего. Меня Валеркой зовут. А ты кто?
— Уран Белов, — ответил тот.
— Уран?! — изумился Валерка.
— Ну да, такое имя, — усмехнулся парень. — Но меня обычно Юраном называют. Так привычней, да? Ну, Валерка, пойдем, я тебя провожу. Тут, правда, два шага до дома Сан Саныча, но в тумане заблудиться легче легкого.
— А ты сам не заблудишься? — сыграл дурачка Валерка.
— Я — нет, — спокойно сказал Юран. — Я и в тумане отлично вижу. Давай руку, чтобы не потерялся.
Валерка протянул ему руку. Ладонь у Юрана оказалась узкой, с длинными «музыкальными» пальцами, но очень жесткой, мозолистой. Конечно, держать резак — непросто, крепкие руки нужны. Но почему-то от прикосновения этой крепкой руки Валерке сделалось очень не по себе…
Проще говоря, страшновато.

***

— Вера!.. Вера!..
Она с насмешливой укоризной покосилась на зеленых зайцев, которых из разных мест привозил Уран. Они, расшалившись, вплетали ее имя в мелодию.
Вера кивком указала ввысь: вот, мол, кому молитва предназначена, не забывайтесь, малыши!
За пределами острова еще лежал туман, и, самое малое, час будет лежать, а здесь наконец-то разошелся. Солнце во всей красе явилось обожающим взорам.
Опираясь на плечи лиственниц и берез, окруженная зелеными зайцами, которые уже привыкли к высоте и не боялись, Вера самозабвенно пела вместе со всеми лесными обитателями дневную молитву:
— Светлое, всесветлое солнце! Дети Вселенной, дети звезд, ветров, дождей, дети леса и травы приветствуют тебя!
Счастливо звенели рядом птичьи голоса, а деревья подтягивали низко, протяжно, даже сурово. Снизу, с земли, вторила трава Кликун — та, что кличет человеческим голосом по зорям дважды: «У! У!», и еще ревела и стонала, думая, что тоже поет, трава Ревяка.
Голоса осины не было слышно.
Вера вздохнула с облегчением. Осины-предательницы больше нет. Она получила по заслугам!
Но вот молитва закончилась.
Птицы спархивали с вершин, звери спускались степенно, зеленые зайцы скатывались мячиками. А лиственницы все качали и качали Веру, потом березы затеяли переплетать ей косы, пока она не спрыгнула наземь и не убежала.
Надо было спешить к дубу Двуглаву. Еще ночью слышала Вера его стоны: столетние корни мозжат! — но сын не велел ей подниматься, сам сходил и немного успокоил старика. Уран хорошо научился лечить деревья. И вообще, он все больше материнских хлопот берет на свои плечи. И уже сам иногда совершает те деяния, которым когда-то научила его мать. Иногда Вере кажется, что без некоторых из них можно было бы обойтись, но уговаривать Урана перестать она пока не решалась, хотя и тревожилась за него.
Сын был горяч... Он только рыбаков миловал, ибо Городишко рекой издавна живет и людям надо чем-то зарабатывать. А к прочим врагам жизни он мог быть очень жестоким, Вера знала!
Ей даже иногда бывало жалко тех, кого он…
Нет! Они это заслужили. Они все это заслужили своими страшными деяниями! Одни совершили их нечаянно, по неосторожности, как Пашка, например, а другие — нарочно, как Ванюша, Васька и другие. Но все же самой страшной виной была вина Машеньки. Но и ее Вере было жаль. Беспокоилась: ну что с ней, бедняжкой? Неужели утонула?.. О страшном думать не хотелось.
Если Машенька погибла, на кого падет этот грех? На Урана, который ее сюда привез? На Веру, которая недосмотрела? На предательницу осину?..
Деревья беспрерывно кланялись идущей. Вера еле успевала отвечать. Но можно ль было хотя бы не кивнуть, не глянуть приветливо! Обидятся смертельно, зачахнут! Вот вчера — забылась, не коснулась верхушки травы Петров Крест, желтоцветной, многомудрой, и сегодня та, оскорбившись, уже перешла куда-то в иное место. А меньше чем за полверсты и не ищи ее, не надейся.
Ладно, вот вернется вечером Уран с очередным зеленым зайцем, Вера сама займется новичком, а сына сразу зашлет послом к траве, чтобы замирил их.
Впереди раздался болезненный скрип.
Зеленые зайцы, всю дорогу путавшиеся в ногах, смирно сели поодаль на задние лапки, сложив передние на пушистых животиках. Почтительно затаили дыхание: вот так дуб! Вот так старец!
Вера низко поклонилась. Дуб кряхтя ответил.
— Ну что, старый? — спросила Вера. — Неможется тебе? Дай погляжу.
Дуб тяжело напрягся и, стеная, осторожно вынул из земли один из своих узловатых корней. Протянул Вере. В лицо ей сыро, стыло дохнуло из недр.
Двуглав длинно, скрипуче вздыхал, сотрясаясь всем туловом от жалости к себе, а Вера, прижимаясь к нему лицом, тихо мурлыкала, мол, всему свой черед, и надо терпеть старость, как претерпел когда-то, во времена достопамятные, юность, а потом и зрелость. Ничего, Двуглав, боль — она как пришла, так и уйдет, ее Вера с собой унесет...
Зеленые зайцы покачивались зачарованно в такт ее словам.
Мало-помалу полегчало старцу. Вот и листья разгладились, и желуди соком налились. Дуб благодарно обвил Веру ветвями, и они немного постояли так, обнявшись, а зеленые зайцы кувыркались у их ног.

***

Как следует испугаться Урана Валерка, впрочем, не успел: до дома Сан Саныча они и впрямь добрались через несколько минут. И Валерка услышал, как дядька громко говорит кому-то — наверное, по телефону:
— А вы там Валерку моего не видели? Ушел часа три назад, туман только ложился… Да я знаю, что все скоро рассеется, я на метеостанцию в район звонил. Минут пятнадцать — и чисто будет!
— Туман скоро рассеется? — пробормотал Юран. — Минут пятнадцать? Ого, надо спешить.
Наверное, собрался уходить. Ну и отлично, а то рядом с ним Валерке как-то не по себе.
— Пока, Юран, спасибо, что проводил, — буркнул он и крикнул: — Сан Саныч, я здесь!
— Валерка! — Дядькин голос стал радостным. — Как добрался? Иди скорей домой!
Валерка хотел сказать, что его проводил Юран, но почему-то не смог сказать ни слова. Будто онемел.
— Иди сюда, Сан Саныч! — раздался рядом знакомый голос.
Валерка покосился — это говорил Юран. Но не своим голосом! Он говорил Валеркиным голосом!
— Ну, Сан Саныч, ну иди сюда, к калитке! — твердил Юран.
Валерке стало смешно, потому что у Юрана не только голос изменился, но и рожу он такую скорчил, что стал на Валерку похож. И бубнил плаксиво:
— Сан Саныч, подойди к калитке! Ну подойди!
— Что, не видишь ничего? — усмехнулся дядька. — Ну, сейчас фонарь возьму — и подойду.
В эту самую минуту свет фар прорезал туман, совсем рядом зарокотал мотор, потом он затих, и какой-то мужчина властно крикнул:
— Я ищу дом начальника полиции! Черкизов, слышите меня? Это Альфа! Я вам звонил сегодня из Нижнего!
— Иду! — отозвался Сан Саныч. — Иду!
И его торопливые шаги начали приближаться.
— Ну ладно, — пробормотал Юрка уже своим, а не Валеркиным голосом, — мне пора. Пока, еще встретимся!
И канул в туман.
Появился Сан Саныч, одной рукой держа фонарь, другой застегивая верхнюю пуговицу форменной рубашки.
Валерка ужасно ему обрадовался!
— Сан Саныч! — заорал он.
И еще больше обрадовался, что голос к нему вернулся.
— Ну, брат, ты меня напугал! — Дядька схватил его за плечи и потряс. — Погоди, потом поговорим, у меня сейчас дела, — и позвал: — Товарищ Альфа, я здесь!
Свет фар стал ярче, и туман словно отскочил от машины и забора.
Валерка увидел «джип», из которого вышли трое в форме МЧС.
— Как же вы сквозь туман пробрались, товарищи? — спросил Сан Саныч, здороваясь с ними за руку.
— Нас проводили. Тут есть, оказывается, девочка с такими особенными способностями… А кстати, куда она девалась?
Приехавшие принялись оглядываться.
Валерка тоже. Он с удовольствием еще поболтал бы с Ганкой, но она сбежала.
Может быть, опять Юрана испугалась? Потому и смылась. Что ж у них за отношения такие странные?..
Завтра, если тумана не будет, Валерка снова наведается на берег. Может, удастся снова с Ганкой повидаться и расспросить? Делать-то все равно нечего.
— Надо поговорить, — сказал Сан Санычу тот из приезжих, который называл себя Альфой: маленький, сухонький, на эмчеэсника совсем непохожий. — Вы ведь один живете? Мы остановимся у вас — так нужно для дела.
— Конечно, конечно, — засуетился Сан Саныч. — Но у меня сейчас племянник гостит. Надеюсь, он нам не помешает?
Альфа смерил Валерку взглядом.
Неизвестно, что он там намерил, только растянул в улыбке узкие губы и процедил:
— Да, он нам не помешает. Он будет смотреть телевизор или играть в какую-нибудь стрелялку, верно? А мы поговорим.
— Чайник поставь, — велел Сан Саныч племяннику и увел странных гостей в дом.
Валерка поплелся на кухню.
Вот интересно, что усмотрел Альфа в его лице и почему решил, что он не будет мешать? Неужели Валерка выглядит таким тупым? Обидно…
Хотя в данном случае это лучше, чем блеск ума. А то выперли бы умника погулять. А тупица сможет узнать кое-что новое и интересное.
Сан Саныч отрезал для племянника изрядный кусок огромного вишневого пирога, который еще с утра принесла соседка баба Катя, и закрыл перед его носом дверь.
Ну что ж, Валерка у себя в комнате поставил диск с наизусть выученным, суперлюбимым «Аватаром», врубил звук на полную катушку, быстро сменил сырую одежду — и перелез через подоконник.
Пирог он съел, пока крался, пригибаясь, до окна комнаты, в которой пили чай гости и Сан Саныч.
Тут Валерка прилег на траву, поближе к стене, вспомнив книгу «Гарри Поттер и Орден Феникса»: как Гарри подслушивает под окном телевизионные новости.
Начало разговора он, конечно, пропустил. Приходилось врубаться на ходу.
— Речь идет об исчезновении в районе Городишка восьми человек, — говорил своим скрипучим голосом Альфа.
«Восьми?» — испугался Валерка.
— Восьми? — повторил Сан Саныч. — Слушайте, а девочки среди них нет? Девочки такой… черноглазой, худенькой… А, да вы ее видели, она вас через туман провожала! Объявилась, понимаете, с полной потерей памяти, сколько запросов ни посылали, сколько ориентировок ни давали, сколько листовок с ее фотографией ни печатали — никто ее не знает, ни у кого такая не пропала. А она о себе ничего не помнит.
— Нет, девочка не пропадала, во всяком случае, по нашим сведениям, — сказал Альфа. — Однако продолжим. Товарищ Бета вас ознакомит с деталями.
«Наверное, это их кодовые имена, как у разведчиков, — догадался Валерка. — А третий — Гамма?»
Бета глухим, невыразительным голосом рассказал о том, что люди исчезали по ночам с лодок и теплоходов, остановившихся посреди реки во время густого тумана. Можно было подумать, что они утонули, однако даже после тщательных поисков тела найти не удалось. Люди пропали бесследно.
— Вот в этой папке их имена, фамилии, должности, — сказал Альфа.
Послышался шелест бумаги, а затем Сан Саныч воскликнул:
— Ничего себе! Вот это персоны! Глава крупной строительной фирмы Павел Привалов! Глава концерна «Химикал лайф» Василий Устюгов! А это что за менеджер по рекламе затесался? Какой-то Иван Печкин… Среди таких людей! А это… неужели замминистра экологии Мария Кирилловна Серегина?! А я думал, ее сняли с должности после того, как она поддержала добычу сланцевой нефти методом гидроразрыва пласта…*
А экологи ее же министерства доказывали, что в местах, где используются гидроразрывы, вода становится непригодна для питья, люди чаще болеют, у животных выпадает шерсть, ухудшается качество воздуха…
— Никто никого не снял! — внушительно проговорил Альфа. — Госпожа Серегина просто исчезла. Именно этот эпизод позволил нам заподозрить нечто, не столь легко поддающееся объяснению, как несчастные случаи или криминал. Этим вопросом занимался у нас товарищ Гамма.
Валерка мысленно себе поаплодировал. Гамма, он угадал!
— Госпожа Серегина с группой работников своего ведомства находилась в деловой поездке на небольшом теплоходе, — чуть картавя, заговорил Гамма. — На ночь из-за тумана остановились посреди реки. Наутро госпожи Серегиной на судне не оказалось.
— А… это… не могла она среди ночи отправиться купаться и…? — заикнулся было Сан Саныч, но Гамма непререкаемым тоном возразил:
— Госпоже Серегиной за пятьдесят, она не в том возрасте, чтобы купаться по ночам. Все вещи остались в каюте, кроме пижамы и халата, в которых она была. А на палубе валялись ее домашние тапочки.
— К слову, — перебил Альфа, — все исчезнувшие пропали именно ночью, в туман и босиком. Странная закономерность, верно?
— Да неужели никто и ничего не видел и не слышал? Ни вахтенный, ни охрана?! — воскликнул Сан Саныч. — Проспали замминистра?!
— Ну, что-то вроде, — буркнул Гамма.
— Погодите! — снова вскричал Валеркин дядька. — Да ведь на теплоходах установлены камеры наблюдения!
— Совершенно верно, — сказал Гамма. — В корень смотрите, Черкизов. Именно благодаря этим записям мы смогли понять, что имеем дело с явлением более чем странным.
— Давайте посмотрим сцену исчезновения госпожи Серегиной, — предложил Альфа. — Здесь смонтированы записи с трех очень сильных камер, которым туман не мешал вести наблюдение на расстоянии пяти-семи метров, поэтому картина получается довольно полная.
Валерка, помирая от любопытства, осторожненько высунулся из-за подоконника и обнаружил, что мужчины сидят спиной к нему, глядя на лежащий на столе планшетник. Валерка ничегошеньки не видел, однако слышал необыкновенно ласковый мужской голос, твердивший:
— Маша, Машенька! Милая! Иди сюда! Я тебя жду!
— Голос абсолютно схож с голосом мужа госпожи Серегиной, погибшего в автокатастрофе два года назад, — сказал Альфа.
— Да… — протянул Сан Саныч, и Валерка понял, что дядька потрясен до глубины души. — Впечатляет… Лодка-то пустая! А кто ж ей руку-то подает?! И лодка сама… Кошмар… Только с изображением нелады, оно как-то скачет…
В эту минуту у него зазвонил мобильный телефон, мужчины отвернулись от стола, и Валерка снова рухнул под окно.
«И тут Маша! — подумал он. — Жаль, что другая. Все-таки эта пропавшая замминистра была уже глубокая бабуля! Мария Кирилловна! А Ганке, наверное, двенадцать или тринадцать. А то было бы клево сейчас выскочить и рассказать, что я знаю, где эта Маша-Машенька! И всем было бы хорошо! И Альфа бы утерся…»
Да, жаль, что это просто совпадение имен.
В эту минуту Сан Саныч усталым голосом спросил приезжих:
— Ну хорошо, товарищи, я все же не пойму, чего вы от меня хотите? Если уж в вашем секретном ведомстве… я ж не дурак, понимаю, что форма МЧС на вас только для видимости… если уж с вашими возможностями вы не нашли этих людей, то что же я могу поделать?!
— Вы, по нашим данным, местный уроженец и неплохо знаете остров.
— К-какой остров? — с запинкой спросил Сан Саныч.
— На картах он значится как остров Туманный. Тот, что находится напротив Городишки на расстоянии километра.
— А остров-то тут при чем? — удивился Сан Саныч. — Или вы думаете, что пропавшие были похищены и увезены туда? Но кем? Чокнутой Верой Беловой и ее не менее чокнутым сыном, этими отшельниками, у которых даже мобильных телефонов нет?! А больше никто там не живет! Местные бр…рыбаки иногда к берегу пристают.
Наверное, Сан Саныч сначала хотел сказать «браконьеры», но вовремя спохватился.
Валерка невольно прыснул.
— Любой чужой там был бы вмиг замечен, — продолжал дядька. — Остров крошечный. Островок, можно сказать. Там физически невозможно кого-то спрятать. Понимаете?
— Разумеется, — согласился Альфа. — Тем более что проведена подробная спутниковая съемка острова. Очень углубленная. Там в самом деле нет других людей, кроме женщины и ее сына, и никакие трупы в землю не зарыты. Однако посмотрите еще раз ту же запись, да повнимательней. Может быть, заметите кое-что, вам знакомое. А потом мы вам покажем еще одну съемку, сделанную со спутника.
— Ну, давайте, — без энтузиазма согласился Сан Саныч. — Только я все же не пойму, чем я могу вам помочь…
Вдруг заорала автомобильная сигнализация.
— Это наш джип, — заволновался Гамма. — Зря мы его на улице бросили. Там все наши вещи, оборудование!
— Ну, надеюсь, нас не обчистят около дома начальника полиции, — усмехнулся Альфа.
— Никто не посмеет! — грозно заявил Сан Саныч. — Но все же, чтоб не думалось, пойдемте вещи заберем, а джип в гараж поставим.
Судя по шагам, все пошли из комнаты.
Валерка снова осторожно высунулся.
Пусто! И планшетник на столе!
Перемахнул через подоконник.
Ага, они оставили компьютер включенным, ура!
По экрану медленно перемещались черно-белые полосы заставки. Валерка осторожно коснулся кнопки пуска — и запись пошла.

***

Самые страшные сны приходили перед рассветом.
Васька видел себя знаменитым химиком. Он проводил исследования в лаборатории.
На столе перед ним стояли большие и маленькие колбы с разноцветными жидкостями. На некоторых колбах имелись наклейки. Азотная кислота, серная кислота, соляная кислота, еще кислота с красивым названием «плавиковая», потом были какие-то щелочи, Ваське было лень вчитываться в названия.
Ему больше всего нравились колбы, на которых названий не было. Все жидкости, которые в них были налиты, Васька сочинил сам. Наливал туда что попало и восторженно наблюдал, как смешивались, кипели, бурлили, иногда взрывались разные химические вещества.
Иногда осколки стекла и брызги разлетались по комнате и прожигали стены. Но Ваське все было нипочем! Он был защищен асбестовым серебряно блестящим костюмом. На голове шлем, на руках — перчатки, на лице — маска. На спине — баллон с чистым воздухом. Да пусть тут хоть все взорвется — ему без разницы!
Подопытное существо стояло в углу, прикованное цепями к стене. Делать опыты и наблюдать было интересно!
Польешь подопытного одним раствором — на нем змеятся красные язвы. Польешь другим — он покрывается пузырями, которые немедленно лопаются и из них начинает сочиться сукровица. Некоторые растворы прожигали подопытного, вокруг ран курился дымок…
Огорчало одно: что подопытный в последнее время уже не дергался. Обвисал на цепях и висел неподвижно, что ты на него ни лей.
Наконец до Васьки дошло, что подопытного он, пожалуй, прикончил.
Сразу стало неинтересно. Да, тут больше делать нечего! Надо другую поискать! Собраться, поехать в другое место, построить там новую огромную лабораторию и приковать к стене новые жертвы.
Сказано — сделано! Надо собираться. Сейчас он пойдет попьет чайку, потом соберет свои интересненькие растворы — и в путь.
Он начал снимать защитный костюм, но почему-то не мог расстегнуть молнии. И шлем не снимался. И маска не поднималась. И перчатки словно приросли к рукам…
Да весь костюм прирос к телу!
И Васька с ужасом понял, что теперь он будет вечно ходить в этом костюме и дышать не живым воздухом, а тем, который в баллоне.
А там еще есть воздух? Или он кончается? И вот-вот закончится совсем?!
…Васька выдергивался из сна, как из этого защитного костюма. Вокруг уже звенел разноголосый дневной гомон, и он тоже начинал радостно кричать, играл, бегал, радовался, что жив, что все так прекрасно, чисто, свежо, зелено вокруг, все цветет и сияет. И только одна мысль иногда начинала мучить: «Почему мне снится этот сон? Что это значит?»

***

Валерка увидел палубу теплохода. В небе висела яркая луна, которая светила почти в объектив. Камера наблюдения давала изображение в синем и белом цвете, отчего фигура высокой, худой женщины с коротко постриженными темными волосами казалась то осязаемой, то призрачной. Лица ее не было видно. Женщина шла, протянув руки вперед, странно покачиваясь из стороны в сторону.
Вдруг ее изображение зарябило и словно бы уменьшилось.
— Маша, Машенька! Милая! Иди сюда! Я тебя жду! — беспрестанно звучал мужской голос.
Голос исходил из небольшой и довольно утлой лодки, которая качалась у борта теплохода.
Лодка была пуста.
— Милая, иди сюда! — умолял голос.
Вот женщина подошла к трапу с перилами. Вот ступила на него. Покачнулась было, но тут же оперлась на что-то… казалось, что ей протянута рука. Как будто в лодке находится мужчина, невидимый ни для кого, кроме этой женщины, и она опирается на его руку!
Она начала спускаться. Тапочки свалились с ее ног и остались валяться на палубе.
С изображением что-то происходило, правильно сказал Сан Саныч. Камера держала в фокусе лодку, а фигура женщины словно колыхалась. И вдруг… вдруг изображение на миг смазалось, расплылось — и женщина исчезла.
— Сюда, Машенька! — весело сказал мужчина. — Прыгай сюда!
Лодка легонько закачалась на воде, словно в нее кто-то и в самом деле прыгнул.
Однако в ней по-прежнему никого не было видно! Она по-прежнему была пуста! Только вроде бы тряпки какие-то появились на банке. Как будто скомканный халат, что-то еще… Впрочем, эти вещи видно было очень плохо.
— Вперед, — сказал мужчина.
Лодка сама собой повернулась и стремительно заскользила по воде. Однако в тот миг, когда она разворачивалась, камера взяла ее крупным планом.
— Ой… — невольно сказал Валерка.
По обе стороны носа были нарисованы глаза: справа открытый, слева закрытый.
Да ведь это… да ведь это же лодка Юрана!
Урана…
Дрожащий палец Валерки скользнул по экрану, и пошла новая запись. Сначала это было дробящееся изображение географической карты, какое можно увидеть при съемках со спутника. Потом оно приблизилось, выросло — неровное, угловатое, но узнаваемое. Какая-то лодка двигалась по реке против течения. Встречный ветер гнал волну и пригибал деревья на берегу.
Картинка увеличилась. Теперь было видно, что в лодке нет ни паруса, ни весел, ни мотора. В ней во весь рост, сложив руки на груди, стоял светловолосый юноша в черном комбинезоне.
Изображение приблизилось, и Валерка узнал Юрана. Камера показала нос лодки: два нарисованные глаза, справа синий — закрытый, слева зеленый — открытый.
— Что? — невольно сказал Валерка. — Но ведь…
Он не договорил.
Дверь распахнулась. На пороге стоял Сан Саныч.
Валерка съежился, представив, какая буря гнева сейчас на него обрушится.
Однако на лице дядьки не было ни гнева, ни даже раздражения. На нем был написан истинный ужас!
Одним прыжком Сан Саныч оказался рядом с Валеркой, схватил его за шкирку — и буквально выбросил в окно, словно котенка, сделавшего лужу на обеденном столе.
Валерка приземлился так весомо, что чуть не взвыл от боли. Но онемел, когда Сан Саныч — с тем же выражением ужаса на лице — высунулся из окна и пробормотал:
— Беги к себе! И не высовывайся! Иначе…
И отпрянул от окна, быстро шагнул в комнату.
— Ну, продолжим, — послышался голос Альфы.
Валерка перевернулся на колени и быстро-быстро пополз под стеной к своему окну. Взобрался на подоконник, вскочил внутрь.
Тупо посмотрел на экран, где Джейк Салли, схваченный за волосы, висел в железной руке меха, управляемого Куоритчем.
Телевизор орал как ненормальный, но Валерка не решился убавить звук.
Сел на диван и прижался к стене. Натянул на себя плед — знобило.
Может, простыл?
Нет… его знобило потому, что было реально страшно!
Неизвестно, чего больше он испугался: того, что увидел на планшетнике, или выражения дядькиного лица. Понятно, что Валерка сунул нос в какие-то опасные секреты. Недаром приезжие так настойчиво отправили его подальше от комнаты, где обсуждали свои дела!
Дела весьма таинственные…
Взять хотя бы лодку, плывущую против течения! Лодку Юрана! Лодку, которая может плавать сама собой! На которой нарисованы глаза, причем открыт то правый, то левый.
А может быть, Юран перед каждым путешествием нарочно глаза лодке перерисовывает? Ну, просто, чтобы людей в заблуждение ввести? Попугать?
Валерка даже не знал, какой из вариантов кажется ему более нереальным: этот или другой, в котором глаза открывались и закрывались сами собой…
Нет, невозможно! Юран же не волшебник, у которого есть заколдованная живая лодка!
Волшебник не волшебник, но…
Валерка вспомнил, как волшебно изменился голос Юрана, когда они стояли у калитки и новый знакомый звал плаксиво: «Сан Саныч, подойди к калитке! Ну подойди!» И у него даже лицо стало похоже на Валеркино. А сам Валерка в это время ни слова не мог сказать.
Тогда ему было смешно. Сейчас смешно уже не было.
Юран умеет изменять голос. Голос человека, давно умершего, звучал из лодки с глазами — лодки Юрана. Женщина сошла в эту лодку — и исчезла.
Нет, она исчезла около лодки, прыгнуло туда уже что-то невидимое и очень маленькое. Если бы прыгнула такая высокая и толстая тетка — лодка бы перевернулась, а она только слегка закачалась.
А зачем Юран так настойчиво звал Сан Саныча? Просто смеху ради? Или…
Валерку зазнобило.
Тогда лежал туман — непроницаемый для всех, кроме Юрана. Ну и кроме Ганки, но она тут ни при чем.
Юран… Что это говорил Юран посреди реки?
«Да ладно, мама, ну не в первый же раз! Других привозил — и его обязательно привезу».
Кого — других привозил? Куда он их привозил? А главное, кого собирался привезти?
А что если Сан Саныча?..
В здешнем тумане не увидишь, даже если человека будут на куски резать. Или стукнут по голове и отволокут к лодке, которая движется сама. А может быть, стукнутым по голове предстояло быть Валерке? А Сан Саныч сам бы за Юраном пошел, потому что думал бы, что слышит голос племянника?
И Сан Саныч пропал бы так же бесследно, как все эти прочие? Мария Серегина, Павел Привалов, какой-то там Иван, менеджер по рекламе, Василий Утюгов и все другие? Нет, Василий не Утюгов, а Устюгов: такая же фамилия у актера, который в «Ментовских войнах» играет…
Да неважно, какая у него там фамилия! Главное, они все пропали. А что если их тоже звали голоса, которым они не могли противиться? Сан Саныч за любимого племянника жизнь бы отдал, не задумываясь. Серегина, наверное, очень любила своего мужа и до сих пор по нему горюет. У всех других тоже, наверное, были люди, по зову которых они пошли бы куда угодно?
А говорил этими голосами Юран. Но зачем?!
«Или вы думаете, что пропавшие были похищены и увезены туда? Но кем? Чокнутой Верой Беловой и ее не менее чокнутым сыном — ведь больше никто там не живет?» — вспомнил Валерка слова Сан Саныча.
Вера Белова — мать Юрана. Это с ней он разговаривал тогда, в тумане, на реке… Но каким образом?! Громкая связь тут ни при чем: у них нет мобильных телефонов, как сказал Сан Саныч. До острова километр! Валерка отлично помнил — по географии проходили, что голоса по воде и в тумане разносятся метров на сто. Гудок теплохода может быть слышен за несколько километров. А голоса — нет.
Каким образом голос Веры Беловой мог долететь до Юрана, который был почти рядом с противоположным берегом, и до Валерки, который сидел на причале? Каким образом ответ Юрана мог долететь до Острова?!
Это что-то странное… это нереальное что-то!
Пугающее…
Валерка разозлился на себя. Зачем поперся подслушивать всякие секреты?! Зачем узнал столько разных страхов? Как теперь жить в этом Городишке?
А может, он сам все накрутил? Если рассуждать логически, Юран не замешан в похищении Серегиной. Ну, говорит на разные голоса. Но ведь его не было в лодке, в которую сошла эта женщина!
Лодка была пуста. И женщина исчезла, когда в эту лодку сошла… И это была лодка Юрана!
Вернее — Урана.
Какое жуткое имя. И сам он — красивый, но пугающий.
Да, недаром так рванула от него Ганка!
Валерка словно услышал, как Ганка говорит: «Да разве это мегера? Не видел ты мегер». Потом Валерка спросил: «А ты видела?» Ганка сказала — да, потом сказала, что не помнит где, но помнит мегеру… и с ужасом прошептала: «Помню! Ее помню! Веру-мегеру!» А потом заорала про какое-то солнце…
Раздался щелчок, и Валерка так и подскочил на диване.
Оказалось, ничего особенного, фильм кончился, дивидишник выдвинул диск, вот и все, но Валерке даже в этом механическом и насквозь привычном движении почудилось нечто нереальное.
Надо снова что-то поставить, а то эти… гости забеспокоятся, что звука не слышно.
Валерка, недолго думая, втолкнул диск на место. Снова пошел «Аватар». Да какая разница?
Давно хотелось в туалет, но Валерка терпел. Было жутко выйти из комнаты. Вдруг там…
Кто? Кого он боялся больше — секретного Альфу, который может услышать Валеркины шаги по коридору, или Юрана-Урана, который вдруг окажется здесь и заговорит сладким голосом… например, голосом Валеркиной мамы: «Валерик, солнышко мое, иди сюда…»
Нет уж, лучше Альфа, честное слово!
Постукивая зубами, Валерка закутался в плед и все же прокрался в нужное местечко.
Голосов из гостиной слышно не было, и Валерка этому только порадовался. Как-то поостыла страсть к разузнаванию чужих невероятных секретов.
Поостыла, охладела. Даже замерзла!
Быстренько сделал все делишки, рысью пролетел в комнату, скорчился на диване и тупо уставился на экран, где ужасный, кошмарный, кровожадный, беспощадный — и совсем-совсем не страшный! — танатор гнался за Джейком.
Наконец-то согрелся, стало тянуть в сон…
Валерка таращил, таращил глаза, надеясь, что разговор в гостиной когда-нибудь закончится и Сан Саныч зайдет к нему перед тем, как ложиться спать, но не дождался — уснул, и никакие крики разъяренного Тсу-тея не смогли ему помешать.

***

К острову подошли еще до рассвета и постояли, пока легкий утренний туман, совершенно непохожий на вчерашний, непроницаемый, не рассеялся и не открылся берег.
Почти сразу от воды начинался пологий ласковый пригорок. Тихо там было, трава еще сверкала росою. Малиновые стрелы иван-чая стремились к небу. Где-то далеко и высоко вразнобой позванивали птичьи голоса.
— Кра-со-та... — невольно проронил Гамма, но Альфа сурово качнул головой и упрятал подбородок в ворот.
Всех знобило — от недосыпа, от сырости речной, от предрассветного холодка, от смутного беспокойства какого-то, которое все трое тщательно таили друг от друга, но от себя-то его укрыть было невозможно, как ни старайся!
Проплыв еще немного вдоль берега, нашли развесистые тальники и под их ветвями укрыли лодки, надежно их зачалив. Потом выбрались на сушу и еще какое-то время стояли, настороженно вглядываясь в зеленую бархатную завесу леса.
Больше они не обменялись ни словом, не решались даже курить.
— Интервал пять шагов, максимум внимания! — шепотом скомандовал Альфа и двинулся вперед. Остальные направились за ним, след в след.
Тишина, тишина...
И вдруг резкий ветер колыхнул траву. Это была воздушная волна, а вслед за ней из глубины леса внезапно взвился в поднебесье хор поющих, играющих звуками голосов!
Они то приближались, то удалялись, то пригибали к земле травы, то заставляли их вздыматься и трепетать в унисон песнопениям нечеловеческим, а может быть, даже и неземным. Но в их радужных переливах неожиданно проступили, ошеломляя, слова:
— Вера! Вера!..
— Вот оно! Началось! — хрипло выдавил Альфа.
Люди рухнули наземь, будто под обстрелом, уткнувшись в тяжко пахнущую траву, не смея поднять голов, пока не отгуляло над ними это рассветное многоголосье, совсем непохожее на обычные птичьи распевки. И даже мгновенный дождь, упавший с неба и стремительно исчезнувший, не заставил их шевельнуться.
Они долго так лежали, пока не утихли небеса, поющие на все лады. Да и потом, наверное, с полчаса не могли заставить себя встать.
Наконец, стыдясь своего оцепенения и страха, кое-как поднялись на ноги.
В эту минуту деревья впереди расступились, и на тропу вышла женщина.
На ней было просторное платье, вернее, какой-то балахон, слишком свободный для ее высокой, тонкой фигуры. Волосы, светлые, выгоревшие чуть не до белизны, были заплетены в косы и уложены вокруг головы короной.
Она приближалась неспешно, слегка касаясь рукою стволов, и вокруг начинали звучать негромкие голоса, как будто она колоколов касалась.
Наваждение, конечно!
Наконец женщина остановилась неподалеку, опустив руки и чуть склонив к плечу голову. Солнце едва проникало сквозь кружево ветвей, и все вокруг чудилось зеленоватым. И даже какой-то зверек, похожий на зайца, выскочивший было на тропу, но сразу прянувший в кусты, тоже показался зеленым!
Приезжие настороженно молчали, но наконец Альфа заговорил:
— Здравствуйте, мы приехали задать вам и вашему сыну несколько вопросов.
Она молча обвела взглядом всех по очереди, и каждый, встретившись с ее спокойными, очень светлыми глазами, вновь, как удар ветра, ощутил сумятицу цветочных вздохов, трепет трав, суету листвы на деревьях...
— Чего молчите? — торопливо сказал Альфа, чтобы развеять эту муть. — Хоть бы поздоровались.
У нее и ресницы не дрогнули.
— Может, она глухая? — спросил шепотом Бета.
— А леший ее знает, может, и глухая, — пожал плечами Гамма. — Будем надеяться, что хоть сын не глухой и не немой.
— Сын говорить умеет! — кивнул Альфа. — Кто ж еще там, в лодке, соловьем разливался? Надо будет, конечно, экспертизу голоса провести, но... Эй, вы куда это?
В ответ на слова Альфы глаза женщины вспыхнули, потом она резко повернулась и пошла прочь. Она уходила, а в лесу ощутимо темнело, как будто в такт ее шагам постепенно гасли какие-то зеленые свечи, и вот меж деревьев, поутру, уже металась, грозила тьма.
— Стойте! — грозно возопил Альфа, но она только раздраженно отмахнулась — и, словно повинуясь этому жесту, из травы вдруг прянула мошкара! Шевелящаяся серая завеса скрыла высокую фигуру — и обрушилась на людей.

***

Валерка приоткрыл один глаз — и не поверил ему.
Для надежности приоткрыл второй глаз…
Либо и этот врал, либо и электронные часы телевизора в самом деле показывали одиннадцать.
Да, крепко же спал жаворонок Валерка Черкизов!
И уснул одетым. И телевизор не выключил. Диск торчал из дивидишника, будто насмешливо высунутый язык.
Валерка сбегал в ванную, потом прошмыгнул на кухню под аккомпанемент алчного бурчания в животе. Поел вчерашнего неиссякаемого пирога, выпил чаю.
В доме стояла тишина. Или все уехали, или все спят.
Вскоре выяснилось, что и уехали не все, и не все спали. Судя по тому, что в доме не оказалось гостей, а под окном — их машины, уехали именно они. Зато под столом в гостиной обнаружился сладко спящий Сан Саныч, а пять больших плоских бутылок из-под коньяка с красивым названием «Реми-Мартин», которые стояли на столе, помогли Валерке понять причину столь крепкого дядькиного сна.
— Это же ужас, — жалобно стонал спустя полчаса вынутый из-под стола Сан Саныч, с трудом продирая глаза и вливая в себя чашку за чашкой крепчайший кофе, который еле успевал подавать Валерка.
— Это же ужас… Наверное, они, эти секретные товарищи, особую тренировку проходят, как коньяк глушить. Или, может, таблетки такие специальные принимают, чтобы не пьянеть… Я уже лыка не вязал, а они — как стеклышки. Даже не заметил, как вырубился. Видать, они меня разбудить не смогли и сами уехали. Ах, неладно… Неладно!
Тут Сан Саныч взглянул на часы — и едва не свалился со стула, на котором и так с трудом удерживался.
— Что?! Двенадцатый час?! А они еще не вернулись? Собирались быстро управиться. Что-то не так пошло?.. Надо позвонить!
Он набирал то один, то другой, то третий номер, но телефоны Альфы, Гаммы и Беты молчали.
— Может, пора ехать выручать? — пробормотал Сан Саныч. — Или подождать? — Он с тоской покосился на диван. — Ладно, еще полчасика покемарю — потом посмотрим.
И, перебравшись со стула на диван, замер.
Валерка убрал со стола, послонялся по комнатам и в кабинете Сан Саныча нашел несколько листовок с Ганкиной фотографией и надписью: «Разыскиваются те, кто знает эту девочку». Ганка на фотографии почему-то помладше выглядела, будто ей лет восемь всего, но все равно была очень хорошенькая.
Валерка немножко на нее полюбовался. Потом взял один плакатик и осторожно унес к себе в комнату. Сложил и спрятал в книжку, которая лежала в дорожной сумке.
Очень хотелось сбегать к Ганке, но было страшно. Страшно наткнуться на Юрана!
Еще ему очень хотелось сейчас оказаться дома — в Нижнем. Но рейсовый автобус отправлялся от Городишка в семь утра. Конечно, есть еще проходящие, если проголосовать — обязательно возьмут, но… Как Сан Саныча бросить? И опять же — вдруг пойдешь да на Юрана наткнешься?
Лучше отсидеться.
Около калитки зазвенел звонок, и Валерка вышел на крыльцо. Наверное, гости вернулись. Ну и хорошо, а то дядька беспокоился.
Начал спускаться с крыльца — и спохватился: надо было сначала Сан Саныча разбудить, а то неловко получится, если «секретные товарищи» увидят, что он все еще спит. Начальник городской полиции, а в полдень еще в горизонтальном положении!
Валерка замешкался, затоптался на месте. Звонок брякнул снова, а потом Ганкин голос нетерпеливо крикнул:
— Валерка, иди сюда! Открой, ну!
Ганка пришла! Вот здорово!
Он помчался было к калитке, но внезапная мысль заставила замереть.
Откуда Ганка знает его имя?.. Валерка ей не говорил, как его зовут! Зато сказал Юрану.
Урану.
Это Ганкин голос. Но это не она, это Уран пришел. Это Уран пришел за Валеркой!
Уран. Какое ледяное, мертвенное слово…
— Валерка! Ну открой, слышишь? Это я, Ганка!
Голос стал громче, нетерпеливей.
Валерка плюхнулся на асфальтированную дорожку и вцепился в траву, росшую по обеим сторонам.
Нет. Он не сдвинется с места. Пусть Уран орет, пока голос не сорвет.
Звонок снова залился.
— Кто там? — хрипло спросил с крыльца Сан Саныч. — Валерка, открой, чего сидишь? Упал, что ли?
Сан Саныч протопал мимо, вздернув племянника на ноги, и толкнул калитку:
— Чего не входите, тут не заперто.
И замер. И онемел.
Валерке не было видно, кто там за калиткой.
Может быть, кажется, что никого, как в лодке!
— Сан Саныч! — заорал он в ужасе, и тот медленно обернулся.
Лицо у него было озадаченное.
Посмотрел на племянника невидящими, красными глазами, потер лоб, опять повернулся к калитке и растерянно спросил:
— А вы к кому?
И тут Валерка разглядел краешек знакомого линялого плаща.
Ганкин плащ! Это все-таки Ганка!
Валерка рванул к калитке — и замер так же, как Сан Саныч.
Вроде бы да, Ганка. А вроде бы и нет… Она как-то подросла за ночь и теперь была, наверное, чуть выше Валерки. И еще больше похорошела. И чуточку старше выглядела. И вообще была какая-то на себя — вчерашнюю — непохожая!
А может, это Уран напялил на себя ее плащ и превратился в нее, но не совсем, не до конца?..
— Чего вы так смотрите? — спросила Ганка смущенно, трогая короткие черные волосы, пышным, кудрявым облаком окружавшие ее голову.
— А, да ты постриглась! — догадался Валерка. И, словно его стукнули в лоб, вспомнил, откуда Ганка знает его имя. Он же Фане говорил: я, мол, Валерий Черкизов, племянник Сан Саныча.
Во, у страха глаза велики, совсем память отшибло.
— А мне твои косы так нравились… — проговорил он с сожалением.
— Мне тоже, — кивнула Ганка, смущенно косясь на Сан Саныча, который по-прежнему не сводил с нее глаз. — Но я не стриглась, честно, это как-то само собой сделалось. Я вчера вечером вдруг подумала: что это я хожу, как бомжиха? Ну и помыла голову. Потихоньку взяла у Фани шампунь. — Она заговорщически хихикнула. — А волосы раз — и стали короткими.
— Вылезли? — с ужасом предположил Валерка. — Может, в бутылке от шампуня была какая-нибудь серная кислота?
— От серной кислоты она бы облысела до костей черепа, — пробурчал Сан Саныч и, бросив на Ганку испытующий взгляд, пошел в дом.
— Ничего они не вылезли, — сердито сказала Ганка.
— Просто намылила я длинные волосы, а когда сполоснула, они уже были короткие. Понятно?
Валерке ничего не было понятно, но он отлично знал, что некоторые девчонки любят плести всякие байки про свою внешность.
Например, когда в их класс пришла Ритуля Петухова, все поразились, какие у нее зеленые глаза. Совершенно необыкновенные! Конечно, все пацаны в нее сразу влюбились, а девчонки начали умирать от зависти. Но на другой день у нее вдруг начали болеть и слезиться глаза, она их терла, чуть не плакала, стала у Мадам Жужу, учительницы французского, отпрашиваться домой, а та как ляпнет:
— Петухова, ты просто пойди в туалет, сними линзы и глаза хорошенько промой. Линзы надо обязательно иногда снимать, разве ты не знаешь?
Ох, как хохотали в классе! Ритулю потом целый месяц, наверное, спрашивали, сегодня у нее линзы или нормальные глаза, которые оказались самые обыкновенные, серые. А с изумрудными линзами Ритуля просто хотела покрасоваться.
Может, и Ганка нарочно говорит, что не стриглась? Да ладно, пусть что хочет говорит, Валерка так рад, что это она, а не жуткий Уран!
Ну и вообще рад, что она пришла…
— Пошли чай пить, — сказал он весело. — У нас еще пирог вчерашний остался. С вишнями. Баба Катя его испекла метр на метр, никак съесть не можем. Хочешь?
Тут же он спохватился, что как-то глупо получается: вроде он пытается Ганке объедки скормить. Как бы она не обиделась.
Но Ганка не обиделась, а пошла с Валеркой на кухню и с удовольствием ела пирог и пила чай.
Потом пришел Сан Саныч, налил себе кофе и сел в углу. Вид у него был по-прежнему несколько обалделый. Особенно когда Сан Саныч смотрел на Ганку.
— Слушай, а тебе в плаще не жарко? — спросил Валерка.
— Жарко, — кивнула она. — Только мое платье совсем порвалось, а больше носить нечего.
Валерка прикинул, сколько у него осталось денег. Рублей пятьдесят, вроде. Можно на пятьдесят рублей купить девчонке платье? Вряд ли…
Однажды Валерка видел ценник от маминого нового платья, там стояла цифра — четыре с половиной тысячи рублей. А платье было даже без рукавов и без оборочек каких-нибудь, черное, короткое.
Ерунда какая-то. За что деньги выброшены, совершенно непонятно!
Конечно, платья для девчонок должны быть дешевле, но все равно в пятьдесят рублей не уложиться. Тем более, что в Городишке единственный промтоварный магазин закрыт и даже заколочен, надо ехать в район, а это значит, и на автобус деньги понадобятся.
Может, у Сан Саныча взаймы попросить?..
— Да это ерунда, — сказала Ганка. — Подумаешь, платье! Я почему-то так быстро расту, Фаня ругается. Скорей бы меня уже кто-нибудь нашел, честное слово! Но знаете, Сан Саныч, я немножко стала что-то вспоминать про себя! Мне кажется, я из Москвы.

***

Вчерашний день прошел впустую. Уран засмотрелся в чистые небеса, которые казались особенно прозрачными над тяжелой периной тумана, налегшего на Городишко, реку, остров. Именно за близость к небу он еще больше любил свою работу врачевателя деревьев. Целыми днями осторожно состригал с них сухие и больные ветви, иногда даже оставался ночевать там же, под облаками и звездами. Он любил высоту и воду, он любил деревья, которые сделали зелеными его глаза, раньше такие же светлые, как у матери, но не любил землю.
«Только не в землю, только пусть не зарывают! — смятенно думал иногда. — Под ветром, под солнцем, под звездами — если когда-нибудь я все же умру!»
В свою смерть не очень верилось. Хотя он часто видел гибель природы и мстил за нее, как умел.
В тот день Уран, задумавшись, совсем забыл о времени, забыл, что собирался привезти на остров еще одного зеленого зайца. Из страны заоблачных мечтаний его вернул голос, выкрикивавший слова молитвы, которой начинался и завершался световой день на острове.
Уран слетел с дерева, почему-то сразу решив, что это Маша, даже не дав себе труда задуматься, почему у нее такой странный голос.
Это не могла быть Маша! Просто не могла! Конечно, на острове все зеленые зайцы, маленькие, хорошенькие, пушистые и ласковые, казались Вере и Урану детьми, но это только казалось…
Уран решил, что ошибся. Он так много думал о пропавшей Маше, что вполне мог ошибиться. Да еще встреча с этим мальчишкой, племянником начальника полиции, вскружила голову, показалась такой удачей! Уран давно искал случая подобраться к этому негодяю Черкизову…
Вообще-то Уран старался не трогать браконьеров, прекрасно понимая, что человек должен чем-то питаться, что жить у реки и не кормиться ее дарами невозможно. Лишь бы не ловили икрянку до срока в нерестилищах, лишь бы не теряли головы от жадности! Но начальник полиции беззастенчиво пользовался своей властью, своим положением и дружбой с рыбинспекторами. По ночам ватага этих дружков на катерах рыбнадзора добиралась до нерестилищ и ставила сети. Беременных самок стерляди брали сотнями, потрошили, чуть подсоленную икру немедленно увозили «своим» перекупщикам в Москву, а спустя некоторое время, закоптив, туда же отправляли рыбу.
Черкизов заслужил кару! Но начальника полиции очень трудно было застать одного. Кроме того, даже эти оголтелые, привыкшие к безнаказанности браконьеры не уходили на свой разбойный лов в туман. А туман был Урану необходим!
Мать умела при особой надобности вызывать туман из маленького озерка в самом центре острова. Это было очень трудно, однако озерко ее слушалось. А Уран такого не умел. Ему, чтобы действовать, нужен был именно большой природный туман!
И вот наконец возникла возможность подобраться к Черкизову. Именно в туман. Его племянник появился весьма кстати.
Но Уран упустил свой шанс. Не повезло! Приехали какие-то люди — похоже, большое начальство. Пришлось уносить ноги, пока Валерка не заподозрил неладное.
И Урану пришлось возвращаться ни с чем…
Когда он добрался до берега, туман уже рассеялся. Река лежала тихая-тихая, как шелковый платок, ни волны не взволнуется! И только под лодкой-самоходкой играла рябь.
Уран всмотрелся в глаза лодки. Открытый был полон тревоги, веко закрытого подергивалось.
Лодка нервничала! Значит, что-то неладное случилось, пока не было Урана.
Эх, жаль, лодка не умела говорить! Все-таки она была некогда рыбой, которую Вера уговорила послужить сыну лодкой, а рыбы, к несчастью, немые.
Уран вошел в лодку и попросил отвезти его домой, на остров. Он был угрюм, чувствовал себя больным. Неудачи вообще плохо на него действовали!
Причалил в другом конце острова, не там, где обычно. Никого не хотел видеть — ни зеленых зайцев, ни даже мать. Пусть уж отведет вечернюю молитву, тогда он появится.
И вдруг Урана точно ударило запоздалым вопросом! Откуда, ОТКУДА девочка могла знать слова островной молитвы? Ее не слышал ни один человек, кроме Урана и самой Веры. Молитва была предназначена для деревьев, травы и цветов, неба, солнца, земли и воды. Для острова и его обитателей, зеленых зайцев.
Откуда ее знала неизвестная девочка?
Он снова и снова убеждал себя, что Маши нет в живых. Она утонула! Он сам видел, как разошлось в воде зеленое тельце! И помнил, как в ярости набросился на осину, которая нарочно — мать в этом не сомневалась! — уронила Машу в реку.
Они с матерью редко рубили деревья, даже уже совсем старые, сгнившие норовили вылечить, спасти, — но молодую, крепкую, высокую осину Уран изрубил с наслаждением. И сжег, и пепел по ветру развеял! Это была справедливая кара за предательство!
Да, Маша погибла, утонула, сомнений нет.
И все же…
Уран решил с самого раннего утра начать поиски этой девочки. Просто чтобы убедиться, что это — не Маша. Он умел повелевать людьми, когда начинал говорить с ними голосом самого дорогого для них человека, самого любимого, или того, о ком они беспокоятся, кого ждут… они повиновались беспрекословно!
Уран и сам не понимал, откуда узнает, каким голосом надо говорить, как это у него получается. Ну, в нем и в матери было полным-полно того, что необъяснимо! Но он никогда не ошибался.
Не ошибется и когда найдет эту девочку.
Но где ее искать?! Народу в Городишке немного, но уж десятка три разнокалиберных девчонок наберется.
Придется поговорить с каждой. Уран надеялся, что легко узнает ее по голосу.
Он почти не спал, к матери так и не пришел и, едва забрезжило, отправился в обратный путь. И, только причалив к берегу около Городишка, сообразил, какую глупость спорол, так поспешив. Ведь еще все спят! Часа три до того, как оживут улицы!
Урана и самого клонило в сон, но в лодке спать было мокро, неудобно.
Прошел немного по берегу и забрался в старый, заброшенный дебаркадер, стоявший посреди обмелевшего галечного пляжа. Когда-то дебаркадер занесло сюда большой водой, потом она схлынула, но ни у кого не было охоты волочь обратно неуклюжее, тяжелое, никому не нужное сооружение.
Уран забрался в одну из кают, где еще сохранился облезлый кожаный диванчик, лег и немедленно заснул, да так крепко, что солнце уже стояло высоко, когда он проснулся и выбрался наружу. Спрыгнул с борта дебаркадера на гальку — и вдруг какой-то плакат привлек его внимание.
Это было изображение девочки лет восьми — с черными косами, черноглазой, круглолицей, немножко испуганной. Сверху значилась надпись: «Разыскиваются те, кто знает эту девочку».
Уран внимательно всматривался в ее лицо. Эти необыкновенные черные глаза, эти будто нарисованные тонкой кисточкой брови, эти нарядные, словно кукольные ресницы…
Похоже, плакат висел здесь не меньше десяти дней, обтрепался, выгорел, поблек. Как же Уран его раньше не видел?!
Ну, впрочем, он никогда не ходил мимо дебаркадера, вот и не видел. А в городе не обращал внимания на людскую суету, на их плакаты, объявления…
Может быть, конечно, он ошибается. И это просто случайное сходство. Но все же эту девочку надо найти.
Где?
Огляделся, словно надеясь, что девочка вдруг появится на пляже. Но вокруг было пусто.
Может быть, спросить в придорожном кафе?..
Уран направился туда. Но через два шага вернулся и осторожно, оборвав уголки, снял плакат со стенки дебаркадера. И снова пошел к кафе.
Толстая тетка с сильно накрашенными глазами, в каком-то невообразимо пестром платье стояла на пороге и скучным голосом звала, видимо, какую-то сбежавшую животину, кошку или, там, козу:
— Ганка! Ганка! Иди сюда, поганка! Куда запропастилась?!
— Извините, пожалуйста… — окликнул Уран.
Она смерила его пустым взглядом и, словно не слыша, продолжала орать:
— Ганка! Ганка! Посуду немытую бросила, дура! Не дам пожрать, с голоду подохнешь! Куда ты делась, зараза? А ну, иди сюда!
Уран насторожился. Ни кошка, ни коза не смогли бы мыть посуду. Ганка — это человек. Девочка.
— Скажите, вы не ее зовете? — показал он плакат.
— Кого ж еще? — буркнула женщина. — Ее, утопленницу беспамятную!
Утопленницу!
В горле пересохло.
— Вы ее что, из реки спасли? — спросил осторожно.
— А тебе что? — буркнула женщина и повернулась, собираясь уходить.
Кажется, она не собирается ничего рассказывать. Ну что ж…
Уран всмотрелся в нее внимательней, пытаясь понять, как ее зовут и каким голосом нужно с ней говорить. Успел узнать, что ее зовут Фаня, а про голос узнать не успел, потому что Фаня вдруг повернулась и с надеждой воззрилась на него:
— А может, ты ее родня? Может, заберешь с собой? А то она, дармоедка, растет, как на дрожжах. Когда я ее из воды выловила, была на вид лет восьми. А за две недели вымахала — ну прямо невеста!
— Ее в самом деле Ганкой зовут? — спросил Уран.
— Да не, — махнула Фаня рукой. — Это я придумала. Она же своего имени не помнила! Ну и повелось: Ганка-Поганка. А сегодня заявляет: я вспомнила, что меня Машей зовут! Я из Москвы! И нос задрала, и волосы постригла! Ну как же, если из Москвы!
Уран бросил взгляд на плакат. У девочки были две косички и кудряшки на лбу.
Он представил, как будет выглядеть это лицо, окруженное стрижеными волосами, — и его зазнобило.
Маша… Из Москвы!
— Она что-нибудь еще про себя вспомнила? — спросил осторожно.
— Нет. Может, когда и вспомнит, а пока — нет!
— А вы не знаете, куда она пошла?
— Знала бы, чего бы я тут горло драла, звала ее? — буркнула Фаня. — С утра куда-то уперлась, дармоедка! Как бы не потащилась к этому мальчишке, который вчера тут был, как его… Валерка, что ли, Сан Саныча Черкизова племянник. Знаешь Сан Саныча?
Уран с трудом кивнул. У него даже в ушах зашумело, даже голова закружилась от ненависти к этому мальчишке, который вчера так легко его провел!
— Спасибо, — выговорил невнятно. — Я… пошел. До свидания.
— Ты это, если Ганку увидишь, скажи, что тут посуду мыть надо, некогда с кавалерами разгуливать! А может, ты приехал за ней? Забрать ее хочешь? — с надеждой спросила Фаня.
— Да, — выдохнул Уран. — Я хочу ее забрать.
— Тогда мне нужно издержки возместить! — обрадовалась Фаня. — Материальные и эти… моральные!
— Ладно, — сказал Уран. — Мы вам все возместим!
И бросился бегом в Городишко.
— А когда, когда возместите-то?! — надсаживалась вслед Фаня, но Уран не обернулся.

***

У Валерки оборвалось сердце. Раньше он в это выражение не верил, не понимал, как это может быть, но сейчас совершенно явно ощутил, что сердце только что билось в груди, а потом там сделалась какая-то пустота.
Ганка вспомнила, что из Москвы! И если туда отправят сведения о ней, родители, которые, конечно, ее ищут, за ней приедут! И заберут!
И Валерка никогда ее больше не увидит…
Лучше бы она ничего не вспоминала!
Ему стало стыдно, что такой эгоист, но сердце ныло и ныло. Тоска взяла. Ганка уедет в Москву, и…
Но, может, она не слишком быстро остальное вспомнит? И, может, у нее никого нет? Никакой родни? И тогда Валерка уговорит маму, чтобы Ганку забрали в Нижний. И она сможет жить у них дома. И ее запишут в четырнадцатую школу, в Валеркин класс, в шестой «б», нет, теперь уже в седьмой. И он попросит Зойку Семенову сесть на другую парту, а Ганка будет сидеть рядом с ним. Нет, пусть Зойка и Ганка вместе сидят, а Валерка на другую парту пересядет. Потому что, если она сядет вместе с ним, он же не сможет на нее смотреть! Неудобно же сидеть целыми уроками, уставившись на свою соседку!
Хотя он готов смотреть на нее всегда. Вообще всегда!
Всю жизнь.
— Из Москвы? — оторвал его от мечтаний настороженный голос Сан Саныча. — А что еще вспомнила? Улицу, дом?
— Дом помню, но улицу — нет. Дом трехэтажный, вокруг сад, там много цветов… и он не совсем в Москве, а как бы поодаль… на каком-то шоссе, я название забыла, там много таких красивых домов с садами… — говорила Ганка, напряженно уставившись в стену, словно видела там эти дома и сады.
— И еще помню каких-то детей. Колю и Галю, — добавила она. — Может, это мои брат и сестра?
— Лучше б ты имя и фамилию свои вспомнила, — буркнул Сан Саныч.
— Да имя-то я вспомнила, — радостно сообщила Ганка. — Фамилию — нет, а имя — да! Меня Маша зовут.
«Маша! Уран был прав!»
Валеркино сердце, вернувшееся было на место, опять оборвалось.
Сан Саныч чуть со стула не упал:
— Маша?!
— Ну да, — кивнула она. — А Ганкой меня Фаня назвала. Это такое сокращение от слова Поганка.
Сан Саныч, кажется, хотел что-то спросить, но тут зазвенел его мобильник, забытый в соседней комнате, и он вышел.
— Слушай, — уныло спросил Валерка, — а откуда твое имя Уран знает?
— А кто такой Уран? — удивилась Ганка, то есть Маша.
И пора к этому привыкнуть… Хотя имя Ганка ему нравилось в сто раз больше! Или в тысячу. Ганна… Как в «Майской ночи»! И он решил продолжать называть ее Ганкой.
— Как кто такой Уран? — пожал плечами Валерка. — Да ты вчера от него убежала, помнишь?
— Это помню, — кивнула Ганка. — Я его голос услышала — и чуть с ума не сошла от ужаса. Я его страшно боюсь. Так же, как Веру…
Ее затрясло, в глазах появилось загнанное выражение.
— Где ты ее видела, эту Веру? — осторожно спросил Валерка.
— Не помню, — ответила Ганка с привычным вздохом. — Вроде бы там было много деревьев, и все шумели на разные голоса. Они Вере жаловались, она их лечила, успокаивала, смеялась…
Ганка говорила, неподвижно уставившись в стену, будто читала что-то, там написанное.
Отчетливо видное ей, но совершенно непонятное Валерке!
— Мы должны были молиться. Нас там примерно с десяток было. Когда меня привезли, все обрадовались, что вот новенькая, а я плакала. Они удивлялись, что я плачу, они говорили: «Нам тут хорошо! Только сны страшные снятся, а так — хорошо!» А мне сны не снились. Мне только ночью и было спокойно. А днем — страшно… Как молитва начнется, я плакала, прямо не могла. Вера на меня так поглядывала… страшно!
«Это — секта! — подумал Валерка. — Ее заманили в секту. А Вера, конечно, эту секту возглавляет. Они какие-то солнцепоклонники, раз кричат про пресветлое солнце. А тех, кто к ним попадает, они одурманивают, чтобы ничего не помнили».
— А как ты оттуда сбежала? — спросил осторожно.
— Мне осина помогла, — сказала Ганка медленно, все так же глядя в стену. — Мы молиться залезали на деревья…
«Точно, секта!» — чуть не подпрыгнул Валерка.
— Деревья Веру слушались беспрекословно, все делали, что она прикажет, — снова заговорила Ганка, и Валерка воззрился на нее изумленно.
Наверное, изумишься тут! Деревья слушались беспрекословно! Да разве они живые?!
— А осина ее не любила, — продолжала Ганка. — Не знаю, почему, но мне так казалось. Вера ее тоже не любила. Все приговаривала: «Будешь вредничать, отдам под топор!»
Валерку зазнобило.
«Она сошла с ума. Ее там свели с ума! Ее надо лечить!»
— И вот в тот день… — сказала Ганка, но тут дверь открылась и появился Сан Саныч, очень бледный и совершенно трезвый, уже в форме, с кобурой на поясе.
— Мне надо ехать, — буркнул он. — От тех по-прежнему нет известий, там все их начальство уже с ума сходит. Приказано поехать на остров.
— На остров… — повторила Ганка, словно эхо.
— Надо посмотреть, что там и как, — продолжал Сан Саныч. — Да я бы и сам поехал. Чувствую себя дезертиром. Как это я вчера так оплошал… Был бы с ними, ничего бы не случилось.
— Да может, еще и теперь ничего не случилось, — заикнулся Валерка.
— Случилось, случилось, — мрачно пробубнил Сан Саныч. — Я чувствую. Короче, я еду.
— Я тоже! — заявил Валерка.
Сан Саныч посмотрел на него, как на ненормального.
— Еду! — петушиным решительным голоском выкрикнул Валерка. — Буду ждать тебя в лодке. А вдруг и ты… вдруг и с тобой что-то случится… и знать никто ничего не будет!
Сан Саныч смотрел в сомнении.
— Я с вами пойду, — вдруг сказала Ганка.
— С обозом двинем? — рявкнул Сан Саныч. — Спятили оба?!
— Я вас могу по острову провести, — Ганка и бровью не повела. — Я остров помню! Я там все знаю!
— Убиццо… — простонал Сан Саныч. — А как тебя вообще туда занесло?! Зачем?!
— Этого не знаю, — покачала Ганка головой. — Зато знаю, как убежала. Меня осина сбросила в воду. Я плыла, а Вера кричала: «Что ты надела, проклятущая?! Отдам тебя Урану под топор!»
— Урану?! — хором спросили Валерка и Сан Саныч.
Ганка замерла, водя глазами с одного на другого, потом закричала:
— Да! Урану! Я его не помню, но голос его помню и помню, что всегда боялась и ненавидела его!
Она вскочила, схватила Валерку за руку. Он тоже поднялся — и с неудовольствием обнаружил, что Ганка чуть выше его. А вчера была одного роста с ним.
Вот невезуха… Она, наверное, вымахает под метр восемьдесят пять, будто какая-нибудь модель, а у него наследственность плохая: родители оба маленькие. Правда, Сан Саныч довольно высокий… может, Валерка в него пойдет?
— Уран, — задумчиво повторил «довольно высокий» Сан Саныч. — Остров… Все же не пойму — остров последний месяц все время просвечивали со спутника, и никого, кроме этих Беловых, там не было. Почему не видели других людей?!
— А мы там были не людьми, — выдохнула Ганка и заплакала.

***

Насилу отбились от летучей нечисти! Бета, правда, раз не выдержал, полоснул лазерным лучом. Но только листья на ближайших деревьях съежились, а завесу мошкары этот луч пронзил, словно игла: она раздвинулась было, да тут же сомкнулась вновь.
Пришлось лезть в воду, скидывая на ходу одежду.
Мошкара еще пометалась грозно, а потом вся разом полетела в лес. Тучи ее какое-то время еще метались меж стволов, падали оземь, взвивались к вершинам, и чудилось: лес клокочет возмущенно.
Страшно было выбираться на берег, но не рыбы же, не ихтиандры век в воде сидеть!
— Что это ее разобрало? — стучал зубами, одеваясь, Гамма.
— Ты о ком? — спросил Альфа.
— Да об этой, о Вере Беловой, — ответил Гамма.
И осекся.
Вера?!.. Но ведь именно это слово или имя слышали они нынче утром, когда вдруг грянул неземной хор! Неужто никто не обратил на это внимания? И он зачастил:
— Как же вы не заметили, что это она все устроила! Она разгневалась, когда мы сказали, что с ее сыном хотим поговорить, а главное — об экспертизе голоса! Разгневалась — и наслала на нас эту жуткую мошкару! Да еще спасибо, что не змей каких-нибудь!
Бета, хмыкнув, отвел глаза, Альфа же, наоборот, тяжело поглядел на Гамму.
Конечно, он скорее откусил бы себе язык, чем признался подчиненным... но, как ни странно, ему тоже почудилось, будто мошкара набросилась на них по злой воле той женщины.
Дико, глупо — да, но... Черт знает что лезет в голову на этом острове!
Ладно, дело не ждет. Во-первых, нужно обойти остров по периметру. Может, какой след пропавших и отыщется. Во-вторых, найти жилье этой женщины. И попробовать договориться.

Спустя час, усталые, разочарованные пустыми поисками, они набрели на озерцо, лежащее среди поляны. Озерцо напоминало живой, дышащий овал. Всем хотелось напиться, но Альфа знаком приказал открыть свои термосы. Что-то в этом озере было… не то!
Донимала охота бросить туда камень, но Альфа почему-то не решался. Казалось бы, нет ничего особенного в том, чтобы в воду камень бросить, но там была явно не вода. Словно дым какой-то наполнял озерко! И совершенно непонятно было, глубокое оно или мелкое.
Наконец осмелился. Велел своим залечь за деревьями, а сам швырнул камушек, небольшой, деликатный, как осторожный стук в дверь, чуть не в середину — и плюхнулся в траву, закрывая руками голову.
Ждал взрыва какого-нибудь, но ничего не произошло. Стояла прежняя, пронизанная трелями ветра и птиц, тишина.
Альфа посмотрел на озерко. В самом деле, ничего страшного не случилось. Ну, легкая белесая дымка чуть выше поднялась. А так — ничего.
Ну и хорошо. Лучше уйти отсюда поскорей.
И они снова пустились в путь.
Остров оказался больше, чем можно было судить по снимкам, сделанным со спутника. Но вскоре Альфа отгадал загадку: они шли по тропе, а та отнюдь не была прямой и торной дорогой. Тропа все время петляла, выписывала какие-то завитки и кренделя, оттого одни и те же места попадались им по нескольку раз.
Можно было подумать, что тропа нарочно сбивает их с пути.
Но Альфа предпочитал так не думать. Этак ведь вообще невесть до чего додуматься можно!
Они шли, шли… Потом Альфе надоело слушаться тропы, и он сошел в траву.
Трава немедленно начала спутывать ноги. Тоже как нарочно!
Пришлось вернуться на тропу и снова подчиниться ее прихотливым извивам.
Остановились передохнуть и перекусить. Солнце стояло уже высоко.
Альфа попытался позвонить Черкизову — связи не было. С Москвой тоже не удалось соединиться. Значок сети на дисплее мобильника то маячил, то исчезал.
— Черкизов говорил, что у этих Беловых даже мобильников нет, — напомнил Бета. — Понятно, почему.
— Да, неудачно… — проворчал Альфа.
— Слушайте, товарищи, — вдруг сказал Гамма. — А вам не кажется, что мы здесь уже проходили?
Осмотрелись. Слева за деревьями виднелась река. Справа сквозило что-то белесо-зеленоватое.
Да ведь там, за деревьями, та же самая поляна с туманным озером, сообразил Альфа.
Приплыли!
— Я устал, — сердито сказал Гамма и плюхнулся в траву. Но тут же подскочил, оглянулся.
— На муравейник угодил, что ли? — усмехнулся Альфа. — Смотреть надо, куда сади…
И осекся. И так же, как Гамма, уставился на земляной холмик, еще не поросший травой.
Это не был муравейник — это был холм, насыпанный руками человека. И он здорово напоминал могилу.
— Нашли? — хрипло спросил Бета. — Неужели нашли?
— Что-то мы точно нашли, — согласился Альфа. — Вопрос, что именно.
— Нет, ну не могут там быть они зарыты! — вскричал Гамма. — Со спутника же на полтора метра остров просветили!
— Но что-то тут определенно зарыто, — пробормотал Альфа и отстегнул с пояса саперную лопатку в чехле.
Один взмах, другой…
Оказалось, яма была заложена кусками дерна, перевернутыми травой вниз. Его быстро расшвыряли и тупо уставились на синий шелковый халат, небрежно скомканный и испачканный землей. Под халатом лежала женская трикотажная серая пижама. От нее исходил неприятный запах земляной сырости. Какая-то рыжая многоножка вылезла из складок и чесанула невесть куда, но Гамма успел припечатать ее каблуком.
Но это было только начало. Когда вынимали ту одежду, которая лежала под пижамой и халатом, оттуда так и полезли отвратительные насекомые. И черви, и многоножки, и какие-то белесые склизни, и даже бледные, круглые, слепые пауки, похожие на нарывы, готовые вот-вот лопнуть.
Все трое приехавших на остров многое повидали в жизни, но сейчас омерзение взяло всех неодолимое, до рвотных спазмов в горле! Больше всего Альфе хотелось выжечь всю эту гадость лазерным лучом, но тогда сгорела бы и одежда, а это было не просто полусгнившее тряпье: это были вещественные доказательства. Одежда тех самых людей, которых они искали!
Альфа наизусть знал описания всех вещей, в которых были пропавшие, от синего халата Марии Серегиной до адидасовских штанов Павла Привалова. И все это теперь лежало перед ними, сваленное в яму в разное время и находившееся, как говорят судмедэксперты о трупах, «в разной стадии разложения». Штаны Привалова, к примеру, сплошь заплесневели, а вещи Серегиной просто отсырели. Ну да, она же пропала еще не столь давно…
Альфа занес на электронную карту координаты находки и попытался вый-ти в Интернет. Но сообщение ни по почте, ни смс отправить не удавалось, хоть тресни!
— Что ж, — сказал Альфа, — решающее доказательство налицо. А трупы, скорее всего, спрятаны где-нибудь в подводной яме, на такой глубине, что ее не просветишь.
— Но зачем было раздевать похищенных? — растерянно спросил Бета.
— Но зачем было их вообще похищать? — усмехнулся Альфа. — Ни требований о выкупе, ни заявлений каких-то не поступало. Видимо, мы имеем дело с маньяками, а мотивацию их поступков понять сложно. Это уже работа психиатров и следователей. Мы свое сделали — нашли доказательства причастности к преступлению.
Они сфотографировали находку на все три камеры: если с одной что-то случится, другие останутся. Вещи Серегиной сложили в пластиковый пакет, подробно засняв процесс выемки их из ямы. Если Беловы каким-то образом успеют подсуетиться и перепрячут остальные вещдоки, пакет и видео останутся.
Но у Беловых шансов отвертеться уже не было, это отлично понимали все. Первым делом решили арестовать женщину, потом взяться за сына.
Теперь, когда в руках оказались реальные доказательства преступления, чудеса и мороки острова перестали действовать на всех троих, наваждение и смутный страх исчезли.
Заложив яму так, как было раньше, тронулись в путь. Шли по траве, чтобы опять не путаться с тропкой, а чтобы трава не мешала, выжигали ее лазером впереди.
Трава покорно никла, идти стало веселей.
— Туман ложится, что ли? — сказал вдруг Гамма, идущий последним.
Огляделись. В самом деле — позади тянулись белесые нити. Похоже на паутинки, какие летают в разгар бабьего лета, но сейчас стоял июль, это раз, а во вторых, нити были мохнатые и напоминали клочья тумана.
— Еще не хватало, — проворчал Альфа. — Если ляжет такой, как вчера, не оберемся хлопот. Надо поторопиться.
Поторопились. И вот наконец-то впереди открылась поляна, огород-сад за плетнем и — убогонькая бревенчатая избушка.
Постояли, приглядываясь. Вершины деревьев задыхались от солнца и грохота ветра, а внизу было сыро и тихо. Только заплетал свои мохнатые кружева туман.
— Оружие приготовить, — негромко скомандовал Альфа, хотя все и так держали его наготове.
И вдруг из-за кустов выскочило что-то, метнулось через тропу!
Ударила молния — Бета опустил руку с оружием.
Гамма выругался севшим голосом.
Зверек, которого влет, с быстротой и меткостью робота, сбил Бета, очень напоминал зайца — только не серого, не белого даже, а зеленого цвета!
Зеленого — как трава, как листья, как, чудилось, самый воздух здесь, как все это дикое, непостижимое лесное празднество...
Альфа содрогнулся, словно и его прострелило. Что-то накатилось, какая-то тоска ядовитая... Но он взял себя в руки, потому что рядом с избушкой показалась статная женская фигура.
Она! Опять она!

***

Ганка все плакала и плакала. И ничего, никакого слова от нее нельзя было добиться. Замучишься успокаивать!
Но, честно говоря, Валерка вовсе не замучился. Ему было приятно бормотать снова и снова:
— Ну что ты? Не надо!
Ужасно хотелось вытереть ей слезы, но, во-первых, не было платка, и, во-вторых, Сан Саныч как-то странно смотрел.
Говорят, мужчин должны раздражать женские слезы. Но Валерку Ганкины слезы ничуть не раздражали. А Сан Саныча — наверное, да, то-то он с Валерки глаз не спускал, и рот у него подергивался.
Посмеяться, что ли, хотел?
— Слышь, племянник, — сказал наконец, — сходи-ка в мой кабинет, там такая голубая папка лежит на столе, принеси, пожа…
И не договорил: у калитки зазвенел звонок. А потом раздался веселый голос Альфы:
— Открывай, Сан Саныч. Открывай скорей!
— О Господи! — Начальник полиции от радости едва не выронил кружку. — Ну, слава те! А я уж чуть не поседел! Валерка, сбегай, открой!
— Сан Саныч! — надсаживался Альфа. — Давай открывай, чего ты там расселся!
— Ребята вдарили для куражу, что ли? — удивился Сан Саныч. — Ишь, развеселились! Вчера слова при них лишнего нельзя было сказать, а сегодня только не песни поют.
Ганка вдруг перестала плакать, слезы мигом высохли. Испуганно уставилась на Валерку:
— Я уже этот голос слышала!
— Конечно, слышала, — кивнул Сан Саныч, — ты ж вчера этому товарищу к нам дорогу показывала.
— Нет, — прошептала Ганка. — Я раньше слышала! Валерка, не ходи туда!
Да его и самого ноги не несли. Слишком хорошо помнил, как вчера в тумане Уран смешным мальчишеским голосишком орал: «Сан Саныч, ну иди сюда!»
«Сегодня тумана нет», — напомнил себя Валерка. Но менее страшно не стало.
— Сан Саныч, ты Альфе позвони, — сказал он. — Только не высовывайся. А я со второго этажа тихонько послушаю, звенит у калитки мобильник или нет. И посмотрю, кто там.
— Только осторожней! — пискнула Ганка.
— Да что за игры? — вспыхнул было Сан Саныч, но всмотрелся в Валеркино лицо, пожал плечами, вынул из кармана мобильник и кивнул:
— Считаю до двадцати, потом набираю. Сам не знаю, чего это я вас слушаюсь!
Валерка взлетел по лестнице. На пороге комнаты плюхнулся на коленки и на четвереньках пробежал под окно.
Звонков слышно не было.
Валерка спрятался за портьеру и, под прикрытием цветочного горшка, чуть-чуть приподнялся над подоконником.
Отсюда было отлично видно всякого, кто стоял бы за калиткой.
Если бы там кто-нибудь стоял…
Но за калиткой никого не было.
«Вот! — потрясенно подумал Валерка. — Вот так же он Серегину в лодку заманивал! Неужели это все же Уран? Неужели он умеет становиться невидимым?!»
Если Уран и умел это делать, то сейчас он своим умением не воспользовался. Через минуту Валерка его обнаружил. Уран сидел на корточках за кустом и продолжал кричать голосом Альфы.
Валерка снова добежал на четвереньках до лестницы и скатился по ней.
Ганка при виде его просияла.
Сан Саныч задумчиво покачал телефоном:
— Абонент недоступен. А ты что-нибудь увидел?
— Там Уран! — выпалил Валерка.
Ганка приоткрыла рот, но не издала ни звука.
— Ты что, видел его?! — недоверчиво спросил Сан Саныч.
— За кустом прячется, — кивнул Валерка.
— Так, — сказал Сан Саныч. — Не нравятся мне эти игры. Все же придется ехать на остров. Только этого чревовещателя надо отсюда спровадить. Интересно бы знать, почему он голосом Альфы заверещал? Неужели парни попались? Или тут что посложней? Серегину-то он голосом ее мужа покойного заманивал…
Он говорил будто сам с собой. Потом встряхнулся.
— Позвоню-ка я бабе Кате… Пускай службу вспомнит.
— Где она служила? — удивился Валерка. — В армии, что ли?
— В какой армии? Да она же вдова бывшего начальника милиции в Городишке! — сообщил Сан Саныч. — В свое время в курсе всех дел была. Сколько раз на задержания с нами ездила. Небось еще не все хитрости забыла.
И он снова взялся за телефон.

***

Окна второго этажа были открыты, первого — закрыты. К калитке никто не шел.
Уран чувствовал, что сейчас Черкизов больше всего озабочен пропажей того человека, голосом которого он и начал его звать. Он звал снова и снова… Однако никто не отзывался.
Наверное, начальник полиции куда-то ушел. И племянник тоже. А Маша? Застала их? Или нет?
Где ее теперь искать? А найти надо, и чем скорей, тем лучше!
— Эй, чего ты разоряешься тут?! — раздался зычный женский голос, и из соседней калитки выглянула дородная тетка с румяными щеками и седой косой, уложенной вокруг головы короной. — Орет и орет!
Тетка была сердитая, но Уран при виде ее невольно улыбнулся: мать иногда так же причесывалась. Ему это очень нравилось. Когда был маленький, нарочно просил: «Мама, причешись, как королева!»
Она и была королевой — королевой острова, деревьев, неба, травы… зеленых зайцев! Она была королевой измученного людьми мира и пыталась его защитить. А Уран помогал ей, как мог.
Они воевали вдвоем против всех людей.
— Кого ждешь? — продолжала сердитая тетка. — Сан Саныча, что ли? Да он примерно час назад уехал. В Нижний.
— В Нижний? — изумился Уран. — Ничего себе! А Валерка?
— И Валерка с ним, — кивнула тетка. — И еще девчонка… ну, эта, которая у Фани в кафе жила. Вроде бы она что-то там про себя вспомнила, ну, найденка эта. Потому Сан Саныч ее быстренько в машину — и в Нижний. Чтобы в Москву отправить. Чего-то она много про себя навспоминала! Вот они и уехали. Так что хорош орать, понял? Всех кур мне распугал! Уходи, а то милицию вызову! То есть эту, полицию!
Уран кивнул, медленно повернулся и побрел по улице.
Он был потрясен.
Все рушилось. Все рушилось!
Что делать?! Поймать машину и тоже ехать в Нижний? Но если они уехали час назад, их уже не догнать. Да и где их искать в огромном городе?
Получается, к Маше постепенно возвращается память... Тогда надо ожидать нашествия людей на остров.
Нужно вернуться. И как можно скорей!
Если что — матери будет трудно одной. О, конечно, она может справиться с чем угодно, а все же помощь не помешает!
Ему не хотелось уходить. Хотелось еще подождать, выяснить…
Хотя что выяснять? Соседка же ясно сказала, что все трое уехали. И в самом деле — еще вызовет милицию.
Само собой, Уран ничего и никого не боялся, но сейчас связываться с людьми по таким пустякам не хотелось.
Он споткнулся. Неправда, что он ничего и никого не боялся! Сейчас он боялся Маши. Этой маленькой девочки он боялся, как неодолимой, грозной силы, которая может нахлынуть — и разрушить все, весь их с матерью чудесный, живой мир!
И еще что-то его мучило, как будто что-то забыл и не мог вспомнить… Что-то было не так, но что?!
Наконец Уран остановил попутную машину и попросил отвезти к реке. К счастью, это было близко, минут десять езды.
Выходя, сунул водителю, не глядя, какую-то красную бумажку — он вообще все время забывал, что деньги нужно считать. У водителя сделалось испуганное лицо, он торопливо спрятал деньги, словно не получил их за работу, а украл.
Впрочем, Уран немедленно о нем забыл и бегом бросился через пустой галечный берег к пристани, где глазастая лодка, издалека почуяв его нетерпение, приплясывала на волнах.
Уран был уже почти около острова, когда догадка прилетела невесть откуда, будто случайная пуля, и ударила прямо в лоб.
Он понял, что его мучило, что, казалось, идет не так, о чем он забыл.
Он забыл о главном: о том, что узнать, каким голосом нужно говорить с тем или иным человеком, можно, лишь только находясь поблизости от этого человека. Если бы Сан Саныч вместе с детьми уехал час назад, он был бы уже далеко, и Уран не почувствовал бы его. Не знал бы, каким голосом его звать!
Соседка обманула: Черкизов находился дома. И Валерка был там же и, наверное, Маша!
«Может, вернуться?» — подумал Уран.
Нет. Если они не высунули носа из дому на его зов, если прислали лживую соседку, значит, Черкизов уже все понял. Все или очень многое. И готовится к наступлению.
Значит, Уран и Вера должны готовиться к обороне.
Ну что ж…
— Давай скорей, — скомандовал Уран лодке.
Впрочем, она и сама все понимала, ее не нужно было подгонять.

***

Да, баба Катя оказалась на высоте! Снова поднявшись на второй этаж, Валерка из-за цветка все слышал, а потом увидел, как Уран ушел восвояси.
На работу пошел, наверное. День в разгаре! Залезет на какой-нибудь высоченный тополь и будет там сидеть, а они тем временем сгоняют на остров и все выяснят про пропавших «секретных товарищей».
У него было великолепное настроение. Все на свете казалось возможным!
Валерка радостно помчался к лестнице, как вдруг увидел на столе ту самую голубую папку, которую дядька просил принести. Сдернул ее со стола; папка оказалась скользкая, пластиковая, выскользнула из рук, упала — и листки рассыпались по полу.
Пришлось Валерке поползать за ними. Ну и глянуть одним глазком, конечно! Это были фотографии, описания и краткие сведения обо всех пропавших. О тех, искать которых отправились Альфа, Бета, Гамма.
Он старался складывать листки как можно аккуратней, но плохо получалось. К тому же, Валерка спешил: небось, Сан Саныч догадался, что племянник в секретную папку нос сунул, как та любопытная Варвара! А он ни слова не прочитал, между прочим, только на фотографии смотрел!
Наконец осталось собрать последние листки, которые, как нарочно, улетели под диван.
Валерка распростерся на полу, вытянул руку как можно дальше, ногтями подцепил листки и потащил к себе. И вот они уже перед самым его лицом.
И Валерка в них невольно посмотрел.
…Потом он лежал и лежал. Больше ничего не мог — только лежать на полу.
Наконец Сан Саныч нетерпеливо крикнул снизу:
— Ты там живой, Валерка?
Тогда он завозился, поднялся, собрал листки и спустился.
Отдал папку Сан Санычу и наткнулся на его сочувственный взгляд.
И понял, что дядька нарочно его за этой папкой отправил. Как знал, что племянник окажется той самой любопытной Варварой, которой на базаре нос оторвали.
Честное слово, Валерка с удовольствием поменялся бы с ней местами!
Нос оторвали! Подумаешь, нос!
Ганка — то есть Маша! — поглядывала на них обоих с беспокойством, но молчала. Наверное, чувствовала: что-то случилось. Спасибо, не спрашивала, что именно.
Потому что никто не смог бы объяснить!
— Ну, я должен ехать, — сказал наконец Сан Саныч. — Сюда пришлю бабу Катю. И позвоню в отделение, чтобы пришел кто-нибудь к вам.
— Я тоже еду, — решительно заявил Валерка.
Сан Саныч посмотрел понимающе, кивнул.
— И я еду! — вскочила Ганка. — Я не буду мешать!
— Нечего тебе там делать, — буркнул было Сан Саныч, но Валерка примирительно сказал:
— Пусть едет! Она не будет мешать!
Он отлично знал, что в лодку Ганка не сядет. У нее же водобоязнь! Наверное, сама про это забыла, вот и просится с ними.
Но объяснять ничего не стал, потому что это значило бы напомнить Маше о ее собственных словах, то есть — заговорить с ней, а говорить с ней Валерка пока не мог. Поэтому он просто повторил, глядя на дядьку:
— Пусть едет.
Сан Саныч удивился, но спорить больше не стал.
Заперли дом, Сан Саныч что-то сказал бабе Кате, которая стояла у своей калитки. Она внимательно выслушала, нахмурилась, кивнула…
Погрузились в дядькин джип.
Валерка сел впереди, рядом с Сан Санычем. И подумал, что еще полчаса назад отдал бы все на свете, чтобы сесть рядом с Ганкой на заднем сиденье и как бы нечаянно взять ее за руку. А теперь…
Неужели Сан Саныч и правда нарочно послал его за голубой папкой, потому что уже и сам обо всем догадался? Но как это может быть?!
А впрочем, во всей этой истории уже полным-полно такого, чего быть не может.
Не может, но оно есть…
«А вдруг это ничего не значит?» — робким, тоненьким голоском спросила Валеркина надежда.
Но он ей ничего не ответил. Просто не знал, что отвечать.
Подъехали к большой пристани, где держали свои лодки и катера все серьезные местные и приезжие рыбаки. Тут была охрана и отдельный сарай для моторов и весел.
И сразу выяснилось, что Валерка оказался прав. Ганка спокойно шла по берегу, но, как только понадобилось забраться в лодку, девочку затрясло, она побледнела, отбежала в сторону, и ее вырвало.
— Не могу, — прошептала чуть слышно. — Не могу! Я вас там подожду! — И махнула в сторону заброшенного дебаркадера, лежавшего между новым и старым причалами.
— Значит, так, — сказал Сан Саныч. — У тебя часы есть?
Ганка слабо усмехнулась:
— Откуда?
— Ладно, — кивнул Сан Саныч. — Валерка, отдай ей свои часы. Давай-давай, она их тебе потом вернет.
Ганка радостно смотрела на часы. И Валерка подумал, что еще недавно был бы счастлив оттого, что она надевает его часы.
А теперь…
— Ты сиди в дебаркадере, — велел Сан Саныч Ганке. — И следи за временем. Если ровно через два часа нас не будет, беги к бабе Кате. Я ей на всякий случай дал подробные инструкции. Будем надеяться, что этого не понадобится, но всегда надо обеспечить тылы. Поняла, что делать?
Ганка кивнула, исподлобья глядя на Валерку.
Он отвел глаза.
— Счастливо, — тихо сказала Ганка, повернулась и пошла к дебаркадеру.
— Да… дела! — проворчал Сан Саныч.
Валерка подумал, что немедленно утопится, если дядька скажет еще что-нибудь. Но тот молча залез в лодку.
Валерка тоже туда забрался и сел так, чтобы не видеть берег. Но лодка разворачивалась, и они оба увидели, как Ганка понуро бредет по гальке, с трудом волоча ноги в своих кошмарных кроссовках.
Валерка отвернулся, стал смотреть на старый причал, где вчера — только вчера! — увидел ее первый раз. Не хотелось вспоминать, но поневоле вспоминалось, как она появилась из тумана — в этом поношенном сером плаще, с косичками, кудряшками на лбу, с этими своими черными глазищами в кукольных ресницах, и похвалила Валерку за то, что сбросил в воду чалку лодки Урана.
Валерка так и ахнул, завертелся на банке, вглядываясь в удаляющуюся старую пристань. Они шли на самой малой скорости, чтобы мотор не слишком трещал, однако пристань все равно быстро удалялась, а остров приближался.
— Сан Саныч! — крикнул он. — Лодки Урана на месте нет! Он не в городе, он уехал на остров!
— Вот же бес! — проворчал Сан Саныч. — Видно, что-то заподозрил. И помчался предупредить мамашу. Надо спешить! Эх, зря я тебя с собой…
Он не договорил.
Что-то ударило в днище, да так сильно, что лодка подпрыгнула и накренилась.

***

Всплеснув руками, женщина бросилась вдоль речки и с разбегу рухнула на колени. Схватила опаленный зеленый комочек, прижала к груди со слезами:
— Пашка! Глупый! Зачем ты к ним?! Бедный ты...
«Пашка? Почему Пашка?» — разом подумали все.
Тому, что заяц был зеленый, почему-то не удивлялись.
— Ну ладно, Белова. Хватит причитать. — Тон Альфы был суров. — Встань-ка да ответь нам на пару вопросиков.
Она не шелохнулась.
Тогда Гамма раздраженно тряхнул ее за плечо. И вскрикнул невольно: от неловкого движения рука повисла плетью!
А женщина бережно уложила зеленого зайца на траву и встала с колен, по-прежнему не поднимая глаз. То ли слез своих застыдилась, то ли омерзительно было на людей смотреть?
— Послушайте, Белова! — процедил Альфа. — На реке в районе острова за последнее время пропало несколько человек. Вы их видели?
Она качнула головой.
— Вспомните хорошенько! — В голосе Альфы зазвучал металл.
Опять медленно качнулась ее голова, но взглядом она никого не удостоила.
— Хватит врать! — вскричал очнувшийся от боли Гамма. — Где они? Мы нашли их вещи! Живы эти люди или... Говори!
Молчание.
— Да это же просто исчадие какое-то! — возопил Бета. — Как ее только земля носит?!
— Лучше спросите, как она вас носит, — глухо произнесла женщина. — Вы-то разве люди? И разве людьми были те, кого вы ищете?
— А! — насмешливо сказал Альфа. — Вот и проговорилась! Значит, вы их все-таки видели? И если это ваших с сынком рук дело...
И вот тут-то она вскинула глаза, и Альфа ощутил такую ломоту во лбу, словно с разбегу ударился о стену!
Все замерло в лесу. Чудилось, воздух остекленел.
И в эту тишину вдруг ударил незнакомый голос:
— Стойте!
На острове появился еще один человек: высокий, беловолосый, зеленоглазый юноша.
Раньше Альфа видел его только на снимках, но узнал сразу.
Тот самый Уран Белов!

***

«На топляк наскочили?» — подумал Валерка, перевешиваясь через борт и пытаясь разглядеть в глубине затонувшее бревно, на которое они налетели.
И тут же вновь ударило в дно! Лодка опять подскочила — и Валерка головой вперед полетел в реку.
Он погрузился довольно глубоко, перевернулся, торопливо начал всплывать — и вдруг увидел то, что атаковало лодку.
Это было не бревно. Это был осетр — огромный, таких он никогда не видывал! Метра два длиной, не меньше, а в ширину — как хорошее полено!
Валерка тупо уставился на него, а тем временем осетр, проворно развернувшись, пошел на лодку снова. И опять ударил в днище!
Лодка взлетела вверх, перевернулась — и рядом с Валеркой очутился Сан Саныч. Схватил племянника за шкирку и потащил вверх, а то Валерка от изумления даже забыл, что надо вообще-то выныривать.
Они уставились друг на друга, вытаращив глаза и хватая ртом воздух. Потом повернулись к лодке, которая продолжала скакать на воде. Рыбина от нее не отставала и продолжала подбрасывать. Шум стоял такой, будто шла морская баталия.
— К берегу! — выдохнул Сан Саныч. — Доплывешь, чемпион?
Валерка еще не был чемпионом, но плавал хорошо. Эти сто метров, которые оставались до острова, были для него сущим пустяком. Он даже не запыхался — в отличие, между прочим, от Сан Саныча, который от него немного отстал.
Едва встав на ноги на мелководье, оглянулись.
Над водой торчала одна корма, лодка тонула: рыба добилась своего.
— А, так же тебя… — бессильно простонал Сан Саныч. — Сбесился осетр, что ли?! Никогда такого не видел! Да и вообще осетров здесь не видел никогда!
— Сан Саныч, — испуганно сказал Валерка, — смотри!
По воде стремительно шла дорожка мелкой ряби, приближаясь к берегу. Это рыбина приближалась к ним!
— Бегом! — крикнул Сан Саныч и так толкнул Валерку, что тот чуть не упал.
В тучах брызг вылетели на песчаную отмель, потом на траву, вскарабкались на обрывчик, нависающий над кромкой берега, потом оба как-то разом спохватились, что рыба вряд ли побежит за ними по песку, и обернулись.
Река была тиха, только там, где затонула лодка Сан Саныча, еще крутился небольшой водоворот. А на пустом берегу лежала утлая лодка с нарисованными глазами: синим и зеленым.
— Это лодка Урана, — сказал Валерка.
— Да знаю, — отозвался Сан Саныч. — Как это мы ее не заметили, когда бежали?
И осекся.
Лодка лежала точно в том месте, где они выбрались на отмель и откуда по песку тянулись две цепочки их следов.
Если бы она была там раньше, они бы на нее наткнулись! Но ее не было. Она появилась потом… и теперь лежала, глядя на них нарисованными глазами: синим и зеленым.
Оба глаза были открыты.
Сан Саныч схватил Валерку за руку — и они ломанулись в лес.
На бегу Валерка вспомнил, что Сан Саныч взял его только для того, чтобы ждать у лодки. На всякий случай.
Теперь ждать было не у чего, а оставаться на берегу один он не собирался под угрозой расстрела. И всякий случай, кажется, уже наступил…
Сначала бежали, не разбирая дороги, потом Сан Саныч спохватился, схватил Валерку за руку, огляделся:
— Здесь лучше не шуметь. Тс-с! Слышишь голоса? Пойдем туда, только осторожно.
Он расстегнул кобуру, и Валерка подумал, что зря Сан Саныч это делает, ведь они слишком долго пробыли в воде. К его изумлению, пистолет оказался обернут тончайшей пленкой. Сан Саныч распутал ее, смял, сунул в карман и шепнул:
— А ты что думал? Мы где живем? На реке. А живучи на реке, надо в любую минуту быть готовым в воду упасть. И табельное оружие при этом следует сберечь. Этот, наверное, может подвести, вода попала в ствол, — он вынул другой пистолет сзади из-за пояса, осмотрел, с сожалением сунул в карман. — Но тот, что был в кобуре, готов к труду и обороне! И к бою он тоже готов… А теперь пошли, да тихо, не дыша!
Они сделали буквально несколько шагов, как вдруг открылась поляна, избушка посредине — и пять человек, стоявшие перед ней.
Альфа, Бета, Гамма, одетые в камуфлю… а напротив — Уран и высокая женщина с косами, уложенными короной, одетая в какой-то балахон. У нее были белые волосы, как у сына, а глаза не зеленые, а очень светлые, прозрачные, как бы серо-белые.
«Вера-мегера, — вспомнил Валерка слова Ганки. — Не очень-то она на мегеру похожа!»
Она была красивая. Очень красивая…
Но чем больше Валерка смотрел на нее, тем больше хотелось зажмуриться и куда-нибудь скрыться.
Спрятаться, чтобы она не нашла!
Мегера. Да.
— Ложись, чего застыл! — прошипел Сан Саныч, осторожно опускаясь за куст.
Валерка тихонько примостился рядом.
Что-то зашуршало сбоку. Сан Саныч вскинул пистолет, да так и замер: на них безмятежными темными глазами смотрел заяц.
Зеленый заяц!
Раз — и прянул в кусты.
Валерка забыл, что надо дышать…
А Сан Саныч переложил пистолет в левую руку и быстро перекрестился.
Покосился на племянника, который таращился то на тропку, где только что сидел зеленый заяц, то на дядьку.
— У тебя крестик есть? Ты крещеный? — спросил Сан Саныч.
Валерка качнул головой.
— Выпорю Ирку! — грозно прошипел дядька, и Валерка не сразу сообразил, что Ирка — это его мама, младшая сестра Сан Саныча. — Тогда возьми мой!
Он стащил с себя тельный крест и протянул Валерке.
Тот без споров надел крест.
Было не до споров.
Было страшно…

***

— Зачем вы пришли? — крикнул Уран. — Что вам здесь нужно?
— Мы ищем пропавших людей, — сказал Альфа, делая шаг вперед и изо всех сил стараясь говорить спокойно.
Первый шок прошел. Ему не было по-настоящему страшно: слишком много видел в жизни, чтобы испугаться женщины и мальчишки. Но его раздражала эта таинственная муть, которая так и опутывала здесь все.
По-хорошему, надо бы их обоих повязать, но вряд ли это получится так просто, как хотелось бы. Мальчишка одним звуком своего голоса ураган вызывает, а женщина… это вообще какой-то электропровод без изоляции!
Свободной рукой Альфа слегка качнул вперед, сжал кулак. Этот сигнал означал — «будьте наготове». И вытянул указательный палец — «при необходимости стреляйте».
Может быть, придется. И не факт, что только по ногам, хотя тогда уж точно никто и ничего не поймет в этой истории!
— Вам уже сказали — они были не люди, — ответил Уран. — Это были убийцы. Убийцы жизни! В разное время они совершили тяжкие преступления против жизни на земле. Павел Привалов, Пашка…
Он осекся и почему-то глянул на убитого зайца, зеленым комочком лежащего в траве.
Альфа услышал, как позади прерывисто вздохнул Гамма.
— Нервы! — процедил Альфа сквозь зубы.
Стало тихо, но голос Урана снова прорезал тишину:
— Привалов при строительстве своего предприятия по изготовлению краски пожалел денег для установки аварийного оборудования. Произошла утечка огромного количества ядовитых красителей в реку. Река и ее берег были убиты. Васька, Василий Устюгов, — виновник огромного количества кислотных дождей, которые выпадали в том районе, где стоял его завод. Он сэкономил на очистных сооружениях. Смертельно заболели леса, земли, люди. Мария Серегина разрешила начать разработку сланцевой нефти и газа на Волге… Это означает взрыв дна реки, многочисленные раны и боль, ее медленная смерть. Деяния прочих почти так же страшны для природы и для жизни на нашей несчастной планете. К сожалению, превращаться в убийц они начали еще в юности. Ванюша, Иван Печкин, страдал неодолимой страстью калечить деревья. Он выходил ночью в городские парки и сады, где сначала уродовал стволы, вырезал на них гнусные надписи, обрубал или ломал ветки, а потом рубил сами деревья.
Голос Урана звучал сухо, так, как будто он зачитывал приговор в суде:
— За совершенные против природы и жизни преступления эти нелюди были наказаны. Их следовало бы уничтожить, как они уничтожали землю и воду, как уничтожали саму жизнь, но они приговорены к исправлению и осознанию своих гнусных поступков. Как только это произойдет, они вернутся.
— Значит, они живы? — насторожился Альфа. — Где они?
— Вы слепы, — высокомерно усмехнулся Уран. — Вы не увидите их, даже если они окажутся рядом с вами!
Это было последней каплей. Больше сдерживать свою ярость к этим безумцам Альфа не мог.
— Да кто вы такие, чтобы карать или миловать? — вскричал он. — А ну, руки вверх!
И он навел на Урана лазер.
Тот отшатнулся и крикнул:
— Мама!
Альфа, Бета и Гамма хором расхохотались.

***

— Спасовал мальчонка! Мамочку зовет! — хихикнул Сан Саныч и завозился, собираясь подняться и выйти на поляну.
Но Валерка вцепился в его руку и не давал встать, только смотрел испуганно.
Казалось, он чувствовал, что сейчас произойдет нечто ужасное!
Может быть, кому-то это было смешно, что взрослый парень зовет на помощь маму. Но не Валерке. Он вдруг вспомнил одну историю…
Весной на него в глухой арке между домами напали какие-то большие мальчишки — хотели отнять мобильник. Валерка возвращался с тренировки из бассейна и им дорогу подсвечивал, ведь было семь вечера, уже темно… ну вот и доподсвечивался.
У мальчишек были какие-то мертвые голоса, лиц он их не видел, но, наверное, они тоже были мертвые — как у упырей в ужастиках. И Валерка понял, что люди с такими голосами и лицами вполне могут убить его, если он не отдаст им мобильник. И он заорал тогда:
— Мама!
Мама должна была уже прийти домой, не могла она его услышать, Валерка просто от обиды, от злости заорал… но она вдруг откуда-то взялась. Как-то так вышло, что она на работе задержалась и как раз мимо шла.
И что тут сделалось… На этих трех уродов налетела женщина-тайфун! Мальчишки вмиг были оторваны от Валерки и разлетелись из арки в разные стороны. Один врезался в дерево, другой воткнулся в стену, а третий шлепнулся навзничь, а потом приподнялся на локтях и принялся озираться, явно ничего не понимая.
— Еще раз увижу здесь — убью, — спокойно пообещала мама, опуская руку в сумочку и щелкая взводимым курком пистолета.
Мальчишек вмиг не стало в обозримых пределах, а победители ушли — размеренно и спокойно. Оба они молчали — причем довольно долго, только очень крепко держались за руки.
— Мам, откуда у тебя пистолет? — наконец шепотом спросил Валерка, когда они зашли в подъезд, и опасливо оглянулся — не слышит ли кто.
— А, это… — И мама снова щелкнула чем-то в сумке. Это оказалось защелкой ее большой косметички.
С тех пор Валерка точно знал, что мать всегда придет на помощь своему сыну. И горе тем, кто осмелится его обидеть!
Поэтому ему и в голову не пришло смеяться, когда Уран крикнул:
— Мама!
И после того как Альфа и остальные расхохотались, Уран крикнул еще раз:
— Мама! Зови туман!
Вера тряхнула головой так, что корона ее кос рассыпалась. Вскинула руки, и лицо ее вдруг исказилось, как будто она кричала во весь голос.
Она кричала, но никто этого крика не слышал…
— Рот закрой, муха залетит! — издевательски захохотал Альфа.
Но Вера открывала рот все шире, лицо исказилось еще сильней, стало багровым, уродливым, зубы оскалились, на лбу вздулись вены. Чудилось, она надрывается от крика!
Ее трясло, как будто кто-то невидимый схватил ее за плечи и мотал туда-сюда. От этих движений даже косы ее расплелись, и пряди волос реяли вокруг лица, словно летучие змеи.
Валерка почувствовал, что вокруг шевелится земля. Бросилась врассыпную из-под травы какая-то насекомая мелкота, птицы взвились с деревьев, а деревья тащили из земли корни и всплескивали ветвями, словно под порывами ветра.
Но ветра не было, только откуда-то из леса поползли полосы белого тумана, похожие на прозрачные пряди чьих-то длинных волос.
Они шныряли по траве, пробирались к трем мужчинам в камуфляже, которые только что покатывались со смеху, но теперь с тревогой принялись оглядываться, потому что туман обвивался вокруг них, поднимаясь все выше и выше.
Они могли оглядываться, но, как ни старались, не могли поднять рук, словно туман связал их.
Вдруг Вера открыла глаза, округлым движением, словно обнимала пространство, указала на Альфу и проревела оглушительно:
— Этот!
И тут весь туман, сколько его было, отпрянул от земли, деревьев, от Беты и Гаммы, и набросился на Альфу.
Окутал его, как бы заслонил от всего мира непроницаемым коконом, потом отступил — но Альфы не было. Он исчез.
Только его зеленая камуфля мешком свалилась на траву.
Туман быстро, словно бы спеша, утянулся поближе к Вере, и трава, освобожденная от этой белой мглы, показалась какой-то особенно, радостно зеленой. И в ней непросто было различить маленького ушастого зеленого зайца, который прядал длинными ушками и растерянно оглядывался вокруг.
Вера повернула голову к Гамме и начала таким же округлым движением воздевать руки. Рот ее приоткрылся, и Валерка понял, что сейчас она так же крикнет: «Этот!» И камуфля Гаммы мешком упадет в траву, и в траве останется…
Он не успел додумать — над ухом бабахнуло, и во лбу у Веры появилась темная круглая дырочка.
Вера медленно опустила ресницы, а потом тяжело рухнула на спину.
И в тот же миг стоявший чуть поодаль Уран покачнулся — и повалился навзничь, хватаясь за грудь. Как раз напротив сердца кипела рваная кровавая рана.
— Что за черт? — пробормотал Сан Саныч, поднимаясь с колен и заглядывая в ствол своего «макарова». — Я ж не стрелял! Я ж только в нее! Вы стреляли?! — обернулся он к Гамме и Бете, но у тех был совершенно обалделый, полуживой вид, и понятно было, что они вообще забыли о существовании какого бы то ни было оружия.
Валерка стоял на коленях, тряс головой — от выстрела звенело в ушах! — и оглядывался.
Невесть почему ему казалось, что весь остров сейчас набросится на них: и деревья начнут давить, и птицы — клевать, и земля потянет в свои недра, чтобы похоронить заживо… Однако остров словно бы оцепенел.
Валерка видел высунувшиеся из земли корни деревьев, и обвисшие ветви, и птиц, которые медленно опускались на землю на распростертых крыльях.
Мертвая тишина настала вокруг!
Кое-как он поднялся и побрел вслед за Сан Санычем, который осторожно приблизился к Урану.
Вдруг Сан Саныч отпрянул, оглянулся на Валерку с потрясенным выражением и крикнул Гамме и Бете:
— Сюда! Ко мне!
Те неуклюже подбежали, словно отвыкли двигаться.
Подошел и Валерка.
Уран лежал на спине, бледный… как смерть, да, теперь Валерка понял смысл этого выражения, которое раньше казалось ему надуманным. Туман медленно затягивал лицо, и зеленые глаза словно бы выцветали, делаясь такими же серо-белыми, какие были у матери.
Уран сжимал пальцами траву, словно дружескую руку и медленно водил взглядом по сторонам, хотя, кажется, ничего не видел. Но вот заметил Валерку, уставился на него — и чуть слышно прошептал:
— Мы не хотели зла… Бросьте их в воду!
После этих слов бледные губы его сомкнулись, и глаза закрылись, и легкая судорога прошла по груди, и пальцы разжались, выпустив поникшую траву.
— Смотрите… — прохрипел Сан Саныч.
Туман повил грудь Урана, словно забинтовал, и рана исчезла. А может быть, ее просто не стало видно в белой мгле, которая теперь закрывала тело Урана, словно саваном.
— Уходить надо отсюда! — сказал Сан Саныч. — Да поскорей.
— Вещдоки… — пробормотал Гамма, озираясь. — Забрать!
— Поехали, поехали! — закричал Сан Саныч, хватая Валерку за руку. — Вы где пристали?
Бета задумчиво осмотрелся, махнул рукой.
— Пошли! — Сан Саныч подгонял их чуть ли не пинками, но не забыл подобрать камуфлю Альфы.
Валерка оглянулся.
Зеленые зайцы собрались настороженной кучкой и смотрели вслед.
Валерка свистнул им, как щенятам, и они, как щенята, гурьбой ринулись за ним, вперед не забегали и жались к ногам.
Когда люди начали садиться в катер, зайцы беспокойно засуетились на берегу, словно просились с ними.
«Дед Мазай и зайцы», — вспомнил Валерка и, наверное, засмеялся бы, если бы мог. Но как-то не смеялось…
— Ты куда эту нечисть привел? — спросил с отвращением Сан Саныч. — По-хорошему, тут бы все пожечь! А лодку надо пристрелить, а то еще бросится в погоню, зараза!
Хоть слова эти звучали дико — лодку пристрелить! — Валерка его понял. Но он почему-то точно, совершенно точно знал, что теперь никто их преследовать не будет, что все страхи острова погибли вместе с Верой и Ураном. Было даже странно, что этого никто из взрослых не понимает, а ему это ясно как день.
Может, поэтому Уран дал свой последний совет именно ему?..
— Гони их в шею! — рявкнул Сан Саныч.
Но Валерка покачал головой и протянул руки к одному зайчонку. Тот доверчиво подбежал, подпрыгнул, устроился в Валеркиных ладонях — мягкий, пушистый, изумрудно-зеленый, чудесный, неземной и в то же время теплый и мягкий, словно плюшевая игрушка…
Валерка вошел по колени в воду и бросил в нее зайца.

Сан Саныч что-то крикнул хрипло, но тотчас осекся.
Заяц не бился, не пытался выплыть — он просто лежал на воде, которая мягко качала его, и какая-то шла от него зелень, словно шкурка его была крашеная, а теперь линяла. Зелень растекалась, потом начала растекаться его шерсть, потом мелькнуло белое тельце… и Валерка едва успел подставить ладони под крошечного голенького младенца.
Раздался визг — но кто из мужчин визжал, Валерка не знал, да и неважно это было.
Страшно, им было страшно, а ему — нет, он ведь уже понял, он все понял, что было с этими зайцами, что будет, и кого увидит на берегу — тоже понял…
Младенец бился в его руках, и Валерка чуть его не выронил, потому что он тяжелел, рос… Пришлось положить его в воду на отмели.
Через несколько минут это был уже мальчик лет трех, и старше, и вот он уже ровесник Валерки, и юноша, и мужчина…
Альфа!
Очнувшиеся Гамма и Бета бросились к своему командиру, но тот смотрел еще сонно, почти бессмысленно…
— Ничего не помнит! — потрясенно сказал Гамма.
— Он вспомнит, — уверенно ответил Валерка. — Не сразу, но вспомнит.
И, выйдя на берег, протянул руки к другому зайцу. Тот послушно вскочил в его ладони.
Глупый такой, испуганный… ничего не понимающий, где добро, где зло…
Им жалко Веру и Урана? Или ненавидят их, как Маша?
Или жалеют, как Валерка?..
Эти мысли в голове не умещались, от них голова болела, и Валерка больше думать не стал, а просто опустил зеленого зайца в воду.
Сан Саныч медленно вытащил телефон. Руки у него так дрожали, что он чуть не выронил мобильник в реку.
— Здесь же нет связи, — сказал Бета, который тоже достал телефон, но тут же воскликнул изумленно: — Есть!
И они с Сан Санычем начали названивать: Бета — в Москву, докладывая о случившемся, а Сан Саныч — в Городишко, вызывая полицейский катер и катер «скорой помощи». Потом позвонил в район, эмчеэсникам. Эти быстро соображают…

***

Спустя два или три часа к пристани в Городишке подошли четыре катера. В трюме одного из них в пластиковом пакете лежало тело Веры.
Труп Урана исчез, словно туман его унес. Гамма пробормотал что-то про озеро, полное тумана, которое лежало в глубине острова. Группа сотрудников МЧС отправилась туда, а остальные перевозили спасенных людей.
Все они были полуголые: закутаны только в одеяла, которые доставили на катере МЧС. Одевать их было бесполезно, потому что они постоянно росли, и, отчалив от острова детьми, выходили на пристани уже юношами.
Никто ничего не помнил. Вообще ничего!
На берегу стояла полевая кухня, спасенных кормили, потому что вид у них был истощенный. Куриный суп, и кашу, и хлеб они сначала осторожно нюхали, будто что-то невиданное, а потом ели с большим любопытством, переглядывались и хихикали.
Психологи пока стояли кучкой и не знали, к кому подходить первому и вообще подходить ли.
Толпа на берегу собралась невообразимая! Наверное, все население Городишки высыпало!
Откуда ни возьмись, примчалась машина с телеоператорами, которые устремились было к выходящим из лодок, как коршуны, но Бета, уже очухавшийся и принявший командование на себя, запретил любую съемку.
Превращения, которые происходили с телами спасенных, непрестанно фиксировали два оператора в форме МЧС, а досужей публике — Бета так и сказал, — делать тут было совершенно нечего.
Сан Саныч увидел бабу Катю и попросил ее увести Валерку домой. Но тот покачал головой, и Сан Саныч не настаивал. Понимал, что спорить бесполезно. Да и бабе Кате было очень интересно еще немного здесь побыть.
А Валерка на превращения бывших зеленых зайцев уже нагляделся, поэтому на них не смотрел. Он снова и снова обшаривал собравшихся взглядом, но не находил того, кого искал.
Вернее, ту.
Ну что ж, очень может быть, она уже уехала. Что ей теперь тут делать!
Но потом, бросив случайный взгляд в сторону дебаркадера, Валерка увидел там высокую фигуру в знакомом сером плаще.
И пошел туда.
— Я тебя ждала, — сказала Ганка…
Нет, это была уже не Ганка и даже не Маша, а именно Мария Кирилловна Серегина, замминистра экологии. Она сидела на коряжине, плотно завернувшись в плащ, который был для нее уже не слишком широкий и вовсе не длинный.
Она была совсем другая… уже очень взрослая, и видно было, что у нее есть дети и внуки, и позади трудная и долгая жизнь. И только глаза у нее остались совершенно такими же, как у той девчонки, которая подошла к Валерке на берегу.
Черные глаза в кукольных ресницах.
По этим глазам Валерка и узнал ее, когда заглянул в голубую папку Сан Саныча. Там было много фотографий Марии Кирилловны Серегиной с глазами Маши, нет, Ганки…
Именно тогда Валерка все понял. Было только странно, что Альфа, Бета и Гамма не узнали эти глаза, когда Ганка провожала их через туман. Хотя разве они смотрели на нее так, как смотрел Валерка?
— Спасибо тебе, — сказала Мария Кирилловна, а Валерка наконец расклеил спекшиеся губы и пробурчал:
— Не за что.
— Они… погибли? — спросила Мария Кирилловна, и Валерка сразу догадался, о ком она спрашивает.
— Да.
Она молча смотрела в его глаза Ганкиными глазами, и тогда, почти против воли, он рассказал — не ей, а Ганке! — о том, что случилось на острове, что произошло с Ураном и Верой, а потом с зелеными зайцами.
Когда он замолчал, Ганка минуту смотрела молча, с ужасом, а потом опустила ресницы и голосом Марии Кирилловны сказала:
— Я должна ненавидеть их, а мне их жалко. Они хотели исправить, исправить то, что делали мы, исправить нашу жестокость… но оказались так же жестоки. Может быть, все ошибки можно исправить только добротой?
Валерка пожал плечами. Откуда он знал?!
— Я тоже не знаю, — сказала Марья Кирилловна.
Помолчали.
— Я пойду, — сказала она наконец, поднимаясь и старательно придерживая полы плаща. — Пора возвращаться.
Валерка кивнул.
— Знаешь что… — проговорила Мария Кирилловна нерешительно. — Я запишу Сан Санычу свой адрес. Ты должен обязательно приехать к нам — в Москву. У нас прекрасный дом, огромный сад. Мои внуки — твои ровесники, ты с ними подружишься. Мою внучку — мы с ней очень похожи! — зовут Галя, но мой муж всегда называл ее Ганкой…
Тут в глазах у Валерки все расплылось, он никак не мог понять, почему, а когда дошло, что это слезы, Серегина уже ушла.
Теперь и он мог пойти домой.
Солнце клонилось к закату, но Валерка не знал, сколько вообще времени. Посмотрел на запястье — а часов-то нет. Они так и остались у Серегиной.
Да ладно, наверное, Сан Санычу передаст. Зачем они ей?
И Валерка наконец пошел — сначала мимо придорожного кафе, на пороге которого топталась «подушка» Фаня в своей пестрой «наволочке»; потом по обочине федеральной трассы, на которой опять была пробка, поскольку все водители притормаживали посмотреть, что ж за толпа на берегу собралась; а потом и улицами Городишка — под аккуратно подстриженными тополями.

***

Урана на острове так и не нашли, и никакого туманного озера — тоже. Все исчезло, когда исчезли эти мать и сын!
Туманы стали в Городишке теперь не такие густые. В них теперь достаточно хорошо видно, так, что даже по федеральной трассе можно медленно ехать, поэтому пробки у Городишка больше не собираются. Но на реку все равно никто не выходит. Старое правило: «Уйдешь в туман — не воротишься!» — еще живо.
Деревья в Городишке больше никто не подстригает.
Очень многие спасенные с острова обратились к психиатрам. Среди них Альфа.
Мария Кирилловна Серегина теперь активно выступает против добычи сланцевого газа на Волге.
Адрес свой она Сан Санычу оставила, но Валеркины часы не вернула. Забрала себе. Взамен ему пришла из Москвы посылка с «Ролексом».
Самым настоящим!
Мама носить «Ролекс» пока не велела, да Валерке и неохота его носить. Там выгравирована надпись: От Ганки. Поди объясни в классе, что это значит!
Маме, правда, он все рассказал — все, как было.
Выслушав, она отвернулась и насморочным голосом сказала, что Валерка обязательно должен съездить в Москву.

Ну что, может, он когда-нибудь и соберется.

Виталий МАКСИМЕНКО

Даже если на это уйдет вся моя жизнь

Рассказ

Да был ли мальчик-то?
Может, мальчика-то и не было?
М. Горький «Жизнь Клима Самгина»

Легкий шорох шин, урчание мотора, плавное, усыпляющее покачивание. Из динамиков льется тихая, печальная мелодия. Слова разбираю с трудом, но музыка мне нравится, и я прислушиваюсь: «Наша вера безнадежна и темна, а участь наша незавидна. И все равно есть место волшебству — я вернусь...»*. Закрываю глаза, через минуту открываю. Деревья летят мимо широкой пестро-зеленой полосой. А над их темным размытым краем висят…
Сижу на крыльце деревенского дома, подо мной холодные и твердые доски. Пальцы теребят раздавленные теткины шлепанцы, колено стукается о влажный бок бидона с водой. Где-то смеются дети, во дворе гремит цепью собака, вдалеке гудят машины. Может, и наша там — тоже гудит. Я уже не плачу, только всхлипываю иногда и судорожно вздыхаю. Они приедут. Обещали приехать. Обещали.
…молочно-белые, вспученные облака. Песня закончилась. Следующая слишком быстрая, непонятная, ее заглушают голоса. Родные, прекрасные, лучшие на свете. Но сейчас они беспокойны, раздражены, они спорят о чем-то. Голоса не дают окончательно уснуть; тревожные, царапающие нотки выводят меня из дремоты. Тревога заполняет салон машины. Опасность. Страх. Темнота.
Смотришь из темноты, смотришь молча, неотрывно. Будто обвиняешь. Будто я ошибся где-то. Но я не совершаю ошибок. Даже если совершу, сам исправлю. Не смотри так!
Вновь открываю глаза. Прозрачный, ветреный день. Вокруг простор, светлый и прохладный. Огромное облачное небо, насквозь прошитое веером солнечных лучей, летит, кренясь, к горизонту. А навстречу мне летят деревья, кусты и пыльная дорога, и смешные редкие домики вдоль нее. И я в шортах, в сандалиях тоже лечу, мчусь со всех ног. На ходу размазываю слезы по щекам. Я боюсь опоздать. Но вот и тетин дом, тетя стоит у калитки, огромная шляпа-панама скрывает лицо в тени. Тетя что-то говорит мне, но я не слышу, бегу дальше — к машине. Та уже заведена: глухо рокочет и нетерпеливо выбрасывает облачка сладковатого газа. Уже готова забрать родителей, увезти их! Сильные руки подхватывают меня под мышки, отрывают от земли, несут куда-то вверх. Колется отцовская щетина. Вот я снова на заросшей лопухом и подорожником обочине. Лицо мамы близко, она улыбается, но в уголках глаз слезы, я вижу. Утыкаюсь носом в полу ее плаща, вдыхаю запах, словно хочу запомнить его, хочу надышаться им на всю оставшуюся жизнь. Хлопают дверцы, машина угрожающе рычит, помигивая красными огоньками. Покачиваясь и виляя, выруливает на дорогу. Вот и все. Меня оставили здесь одного, на этом пустом и холодном просторе. Оставили и не вернулись. Никогда.
Закрываю глаза и открываю вновь. Белесое небо — бескрайнее и плоское. Оно все ближе, до него можно достать рукой. Приближаясь, небо не растет, а уменьшается, сжимается, приобретает прямоугольную форму. Надо мной висит чистый лист, лишь по краям белизна нарушена тонкими жилками трещин и налетом пыли. С трудом поворачиваю голову — сонное тело плохо слушается. Справа — зашторенное окно, слева — дверь, прямо — письменный стол. Со стола глядит угловатым черным оком открытый ноутбук. У двери — большое настенное зеркало прячет в студеной глубине старые тени. Моя комната. Все на месте. Или?.. Вот именно — или. Каждый раз такое чувство, будто чего-то не хватает. Кажется, что-то вынули, унесли из окружающего мира. Так и есть.
Сажусь на край дивана, потираю лоб — в зеркале, за струями зеленоватого стекла, тоже происходит неясное движение. Интересно, о чем же я забыл на этот раз? А впрочем, не важно. Позже вспомню. Раз стерлось из памяти, то, значит, все получилось. Значит, стерлось из жизни.
Память. Фактически это и есть мы. Теряя память, мы теряем себя. Да, да, конечно. Но только ли себя? Случай, воспоминание о котором утрачено, — он был или нет? Когда осталось только смутное чувство сродни дежавю; когда в голове лишь неясный намек на происшествие, то можем ли мы быть уверены, что происшествие действительно имело место? А вдруг ничего и не было? Просто обрывок сна, промельк непойманной мысли, мимолетная тень на лице и все. Пустота.
Ты ведь знаешь — кто я? Ты так смотришь, что иногда кажется… но нет, нет. Невозможно. Позволь, все же представлюсь, так будет удобнее. Я — мастер пустоты. Иными словами, тот, кто умеет забывать. Забывать по-настоящему. Я стираю лишние, неверные штрихи с листа жизни. Убираю посторонние линии. Вот только, что остается на их месте…
Наверное, это тяжело — так неотрывно, с неослабевающим вниманием, смотреть. Давай-ка я расскажу несколько историй. Надеюсь, они немного развлекут тебя. Можешь ничего не говорить. Впрочем, ты никогда ничего не говоришь. Только молча смотришь. Ну, теперь еще и послушай. Итак, история первая.
Та записка, в шестом классе. Я дал ее Марине — девочке, с которой сидел за одной партой. Когда она решала задачки по математике, то всегда жевала прядку темных непослушных волос. Руки ее были вечно исцарапаны котами; помню, я провел пальцем по одной такой длинной царапине на тыльной стороне ее ладони. Легко-легко, едва касаясь вишневой полосы влажной подушечкой. Соседка посмотрела на меня как-то странно, сквозь ресницы, и спокойно сказала, чтоб я больше так не делал — царапина ужасно болючая. Тогда я и подкинул записку, в которой, как честный мужчина, предлагал дружбу. Марина записку прочла, спрятала в портфель и закусила самую длинную и изжеванную прядку. После большой перемены все девчонки в классе хихикали, поглядывая на меня. На уроке я получил пять записок — в них мои одноклассницы просили, чтоб я предложил дружбу и им. Марина делала вид, что она тут ни при чем. Уши мои горели, я с трудом дождался конца уроков. Больше всего на свете мне хотелось, чтобы история с предложением дружбы была только фантазией. Дурацким сном. Ничем.
Когда пришел домой, то завалился на диван, уставился в потолок и стал шептать: «не было, ничего не было». Но бумажка с моими каракулями настойчиво маячила перед внутренним взором. Тогда я, наоборот, стал вспоминать, как писал, подправляя скачущие буквы, прислушиваясь к колотящемуся, словно у пойманной зверушки, сердцу. Потом представил, что стираю послание волшебным суперластиком — сначала текст, а затем и саму бумажку. Мне это ужасно понравилось — почему-то воображать процесс стирания оказалось очень приятно. Я так увлекся, что не заметил, как уснул. А проснувшись, не мог вспомнить, что же так выбило меня из колеи. Двоек вроде бы не получал, от старшеклассников тоже никаких неприятностей не припомнилось. Но что-то грызло меня, не давало покоя. И я вспомнил записку. Нет, слово «вспомнил» здесь не подходит. Так, припомнил что-то. Как будто дело это произошло не сегодня, а год назад.
Тебе интересно? Молчишь. Смотришь. Мне почему-то хочется все выболтать, выложить, растрепать. Слушай, слушай дальше.
О записке, повторюсь, я помнил очень смутно. Вроде бы после того как познакомился с царапиной на руке Марины, я и хотел написать. Но не решился. Сидел смирно, выполнял задания, отвечал на вопросы учителя.
И в то же время я не мог отделаться от чувства, что записка все-таки существовала.
На следующий день я вошел в класс с некоторым волнением, сам не очень понимая из-за чего должен волноваться. Но все было как обычно. Никто не проявлял к моей персоне повышенного внимания. Марина тоже ни словом, ни взглядом не показала, что помнит о послании. Я не вытерпел и спросил ее сам. Спросил, конечно, осторожно, мол, что было в записке, которую она вчера получила. Моя соседка нахмурилась, потом пожала плечами и сказала, что никаких записок не получала. Конечно, Марина могла хитрить, играя со мной в свои девчоночьи игры. Но вела она себя так, словно бы и вправду вопрос огорошил ее. В общем, я решил тогда, что записка мне приснилась. Хотя чувство, что писал ее, усиливалось. Картинка в голове складывалась более полная, более четкая. В итоге я вспомнил все обстоятельства этого загадочного дела и запутался совсем. Если я ее писал, то почему все так быстро забыли об этом, если не писал, то откуда у меня такие ясные, подробные воспоминания? Тогда вопрос остался без ответа.
Да, забыл сказать: когда я с упоением стер воображаемую записку из памяти и счастливый уснул, то увидел очень странный двойной сон. Я одновременно дремал на заднем сиденье машины и плакал на крыльце тетиного дома. Потом мои родители уезжали, а я оставался с тетей. Эта история, с родителями, очень грустная, я оставлю ее напоследок. А сейчас история номер два.
Когда началась моя учеба в университете, тетка пообещала, что если окончу первый курс без троек, то поеду вместе с ней в тур по Европе. Ни она, ни я за границей еще не были, но очень хотели побывать. Однако если тетка такую возможность себе обеспечила, то я еще должен был доказать свое право на прогулку в тени Эйфелевой башни. Первую сессию я не заметил. Когда экзамены закончились, обнаружил, не без удивления, что в зачетке стоят только требуемые «хор» и «отл». Ко второй сессии я подошел в более сознательном состоянии. Усердно готовился, посещал консультации и все отчетливее понимал, что не тяну, не успеваю, не справляюсь. Я стал нервным и мнительным. Мне казалось, что преподаватели ко мне придираются больше, чем к другим студентам. Началась летняя сессия. На экзамены я приходил невыспавшимся и оттого невнимательным. Путал даты и страны на истории, формы глаголов на английском, но правдами и неправдами вымучивал заветные четверочки.
Последней в расписании стояла информатика. К ней я был готов лучше, чем к другим предметам и мог чувствовать себя относительно спокойно. Однако нас напугали, что испытание будет не по традиционным билетам, а в форме компьютерного теста. Перед экзаменом я всю ночь корпел над шпаргалками и пришел в учебный кабинет с разбухшими карманами и темными кругами под глазами. Я почти не видел вопросов на экране монитора; чувствовал, что разбит, что нездоров, но упрямо шуршал бумажками, выискивая нужные ответы. Доцент Леонтьев, наш преподаватель, стал подозрительно часто останавливаться у меня за спиной. Предупредил, если еще полезу под стол, он меня выгонит. А потом у меня из брючного кармана выпал целый ворох бумажек. Одногруппники похмыкали, повздыхали, кто сочувственно, кто злорадно, и вновь уткнулись в мониторы. Леонтьев недрогнувшей рукой вывел в зачетке размашистый «неуд» и указал на дверь. Мечта о Европе растаяла с равнодушной жестокостью пустынного миража.
Дома, лежа на диване, глядя в потолок, я ожесточенно стирал гневную подпись преподавателя информатики, стирал, бумажка за бумажкой, свои шпаргалки, рассыпавшиеся по полу компьютерного класса, стирал саму память о двойке.
И опять был сон из детства, а когда я проснулся, то обнаружил в зачетке напротив соответствующей графы пробел, то есть пустое место. Да-да. Кажется, еще в самом начале тестирования я почувствовал себя не очень хорошо. Подозвал преподавателя, тот, скользнув взглядом по моему бледному, полуобморочному лицу, пробормотал: «Придете с другой группой» и отпустил на все четыре стороны. Я выбрал сторону, в которой находился мой диван, благополучно добрался до него и вот уже полдня пребываю с ним в полной гармонии.
Но смутно чувствовался какой-то подвох, мерещились некие белые прямоугольнички, легко выпорхнувшие из рук и улегшиеся с тихим шелестом на пол. Постепенно всплывали все новые детали, и к вечеру я был уверен, что схлопотал двояк. Однако все шпаргалки остались при мне. А ведь я помнил (помнил!), что, по крайней мере, половина их предстала пред ясны очи Леонтьева. Он, брезгливо скривив губу, потребовал убрать мусор. И убрать не в сумку, а в мусорную корзину. Что я и сделал.
А может, преподаватель поставил «неуд» в ведомость, а в зачетку забыл? А я, по странному выверту памяти и воображения, решил, что помню, как он делал запись в зачетной книжке? Странно. Странно! Я вновь впал в тревожное состояние. Но на следующий день в деканате подтвердили: все правильно, ведомость по информатике, такой-то — «не явился на экзамен». И вот тогда я задумался. Что же это такое — память? Что я помню по-настоящему, а что придумал? Всплыла записка из шестого класса. Тогда-то и вкралась шальная, совершенно несерьезная еще мысль — а вдруг я особенный, вдруг умею изменять свое прошлое?
Через три дня я пришел с параллельной группой, сел рядышком с тихим очкастым ботаником и во всем следовал его торопливым советам. Сдал тест на твердую четверку. Через месяц мы с тетей любовались стриженой зеленью Версаля.
Та первая поездка за границу подсказала единственное сколько-нибудь логичное объяснение загадочным метаморфозам, происходящим с моим прошлым. Если б я любил фантастику, то, вероятно, скорее бы приблизился к возможной отгадке. Но, поскольку фантастикой мало интересовался, именно парижские улочки, такие будничные и невозможные, натолкнули меня на мысль о параллельных мирах. Она, конечно, не сразу укоренилась в сознании, но в итоге, после ряда удачных опытов по забыванию самых разных вещей, я остановился на этой идее. Если реальность не одна, если их множество, то вдруг границы между соседними не очень плотные? Вдруг я — тот человек, который способен преодолеть преграды? Способен проникнуть через невидимую стенку и попасть в соседнюю комнату, которая почти во всем подобна моей собственной и лишь чуточку от нее отличается. Эта «чуточка» и есть забытая мной деталь исходной реальности. Идея, прямо скажем, не самая солидная, но уж лучше придерживаться ее, чем считать себя законченным шизофреником. Хотя вполне может быть, что одно от другого не слишком отличается.
Да, я обещал рассказать о родителях. Хотя… что тут рассказывать. Мне было пять лет, я рос болезненным ребенком. И меня отвезли на лето в деревню, к сестре матери. Я никак не хотел отпускать родителей, рыдал и просил, чтоб меня взяли с собой, в город. Но они меня, естественно, с собой не взяли. Помню, сидел на крылечке, вытирая слезы, и смотрел на громады облаков, наползавших на небо. Родители попали в аварию недалеко от деревни, лишь выехав на автостраду. Умерли сразу. Воспитала меня тетка. Она переехала в город, поселилась в нашей квартире и потратила свои лучшие годы (она часто так говорила) на меня. Когда я выучился, тетя вернулась в свой дом, в деревню. Изредка она заезжает, иногда звонит. Я никогда больше не был в ее деревенском доме. О том, что тетя полтора десятка лет жила со мной, заменяя мне и мать, и отца, напоминает теперь только старинное зеркало на стене. Зеркало она привезла с собой, а вот обратно забирать не стала. Как-то раз тетя сказала, что в нем остались отражения моих родителей.
Вот и вся история. Не думаю, что она тебе понравилась. А если ты ее знаешь… В любом случае прости, мне необходимо было ее рассказать.
Странный сон о машине-крыльце повторялся всякий раз, когда я пользовался открывшейся способностью. Я научился стирать кусочки бытия, которые мне не нравились; все смелее и искуснее подчищал историю жизни. А ты все чаще обнаруживал себя. Я знал о твоем присутствии по холодку на затылке. Этот взгляд преследовал меня в путешествиях по прошлому. Преследовал все настойчивей, становясь тяжелее и пристальнее, наливаясь холодной молчаливой силой. Да кто ты?! Выступи из хаоса бликов и теней, выскользни из замусоленной колоды памяти!

***

Наконец-то в голове прояснилось. Память возвращается, очень хорошо. Ероша волосы, прошелся по комнате, вновь уселся на диван. Так, значит, Пал Палыч. Старый лис. Мясистое красное лицо, темный алкоголический нос в синих прожилках, простодушно-хитроватый взгляд чуть прищуренных глаз. Голос с уютной хрипотцой, шумное дыхание астматика. Я давно подозревал своего старшего компаньона в махинациях, но чтоб так нагло и бесстыдно хапать! Оказывается, он временно выводил мои активы из игры, прокручивая их через надежных людей в банке. Но это только цветочки. Пал Палыч беззастенчиво пользовался общими прибылями, чтобы покрывать убытки в своих неудачных проектах. Переводил, якобы от нас обоих, мои деньги на счета подставных фирм, а потом выполнял липовые работы по договорам с этими фирмами. Но... если б только это, если б только…
Я б забыл кое-что нужное и кое-что ненужное, и все мои финансы вернулись бы. Что-что, а забывать я научился качественно. И вообще, свои люди, — как говорится, — сочтемся.
Сегодня утром я обнаружил в кабинете компаньона первую редакцию устава нашей компании. Там в качестве соучредителей двое: Пал Палыч и мой отец.
А еще в сейфе нашелся пожелтевший от времени, подробный план какой-то местности.
Я сидел в кресле Пал Палыча, сыпал пепел на красное дерево его стола и изучал план. Головинское… так называется деревня, где живет тетка. Вот отворот с шоссе на проселочную дорогу, ведущую к деревне. Помню, помню пестро-зеленую полосу за окном и неподвижные облака. А вот второй выезд, обведенный бледно-красной ниточкой выцветших чернил. Это выезд на другое шоссе, проходящее южнее Головинского. А почти сразу за отворотом — мост, и у моста — крестик, теми же чернилами. Что бы это значило? Кто делал пометки и зачем? Если карта лежит в сейфе Пал Палыча, то не значит ли… А куда, собственно, ведет эта дорога? Я полез в интернет, шоссе номер такой-то, оно вообще мимо города. Километрах в сорока от Головинского по этому южному шоссе, находится Елизарово, а там база отдыха нашей компании. Де-юре — собственность фирмы, а де-факто — вотчина Пал Палыча. И тогда, двадцать с лишним лет назад, если не ошибаюсь, уже была его вотчиной. То есть отца вполне мог пригласить к себе друг-компаньон. Провести время на лоне природы. Но отец доехал только до моста, а что конкретно произошло там — на мосту — вопрос. Честно говоря, никогда не интересовался. Почти уверен — ни свидетелей, ни других потерпевших там не было.
Я курил, ронял пепел на стол и складывал пазлы в картинку. Почему он не уничтожил эти старые бумажки? Ведь бомба же! Хотя, что по этим желтым листам можно доказать? Смешно. Но зачем он их сохранил? Зачем взял меня в свою (после смерти отца) фирму, дал неплохие бонусы, а потом сделал компаньоном? Может, таким неожиданным боком повернулось чувство вины Пал Палыча? Может быть. Не знаю, не знаю.
Но, кажется, теперь я знаю, что же хотел сегодня стереть. А вернее, кого. Неужели?.. Кровь прилила к лицу. Нет, не может быть! Я уничтожил Пал Палыча? Исключил из списка живых и вообще когда-либо живших на Земле? Но ведь человек — это не отметка в зачетной книжке. Сколько людей: родственников, друзей, сотрудников теперь резко изменили свою жизнь? Представить трудно. Нет, не мог я уничтожить его — это просто не в моих силах. Но даже то, что пытался — ни в какие ворота не лезет. А вдруг он и вправду исчез?!
Нет! Исчез не он. Исчез я! От этой мысли потемнело в глазах. Исчез из того мира, где был Пал Палыч. Перенесся туда, где он даже не рождался. Тогда, может быть, я попал в мир, совсем не похожий на мой родной? Сколько отличий я насчитаю за дверью комнаты? Нет, это какое-то наваждение!
Тугой ком подкатил к горлу, рот наполнился горькой слюной, я зажмурился и сглотнул. Перевел дыхание. С трудом поднялся. Стены комнаты качались и плыли. Я кинулся к столу, застучал ящиками, судорожно стал вытаскивать какие-то бумажки. Их оказалось немного, и нигде ни одного упоминания о моем компаньоне. О компании тоже нигде ничего. Я оживил ноутбук, тот же результат. Потыкался по комнате в поисках портфеля, но не обнаружил его. Должно быть, оставил в машине. Ах, нехорошо. Оставались ли у меня дома документы с работы? Теоретически могли. Ну хоть самые незначительные — бланки какие-нибудь, старые отчеты. Хотя твердо я не помнил. Это понятно, когда что-нибудь убираешь, память о стираемом возвращается не сразу и не в полной мере.
Так что же… Я остановился напротив зеркала и взглянул в него. Я стер и компаньона, и компанию? Но ведь ее основал не он, вернее, не только он. Я перевел взгляд на старое фото, висевшее рядом с зеркалом. Свадебное. Родители тут моложе меня; смотрят из своего счастливого прошлого, улыбаются. Вы, только вы неизменны в моей памяти. Вы — маяк, который светит мне сквозь десятилетия. Непроизвольно стал сравнивать черты своего лица с отцовскими. Мы похожи. Только подбородок у меня не такой волевой. Мое лицо тоньше, длиннее. А так, сходство заметно. Такой же правильный, строгий нос, те же настороженные бледно-голубые глаза, тонкие ироничные губы.
За дверью послышался шум, кто-то вышел из туалета, спустив воду. Отчетливо прозвучал детский голос: «Мама, мы пойдем гулять?» Женский голос ответил что-то неразборчиво. Я похолодел. Ну да, конечно. Как я мог… Зоя… Леня… Сердце забилось бешено, дико; перед глазами заплясали мелкие мутноватые светлячки. Так, все хорошо. Все в порядке. Они здесь, я их помню. Сколько лет Ленечке? Четыре или пять? Пять. Или… Шатаясь, я сделал несколько шагов до дивана и повалился на него. Мою жену зовут Зоя, у нее темные волосы, глаза… какого цвета у нее глаза? Так, возьми себя в руки! Многие мужчины забывают, какого цвета глаза у их супруг и сколько лет их детям. Но ты ведь помнишь! Осторожные поцелуи той осенью, когда вы познакомились. И блеск ее глаз, и прерывистый шепот. Или это было не с ней? И не с тобой? Из какой это книги? А сын? Помнишь, как подбрасывал его, плачущего, к небу. А как он бежал по пыльной дороге, и тетка стояла у калитки в своей огромной, размером со стадион, панаме… нет, не то!
О, Боже! Я сжал виски пылающими ладонями, я хотел раздавить череп, выпустить память на свободу, размотать ее, словно киноленту. Вновь подсел к ноутбуку. Должны сохраниться какие-нибудь фотографии. Мы много фотографировались. В Париже, например, у Триумфальной арки, в Лувре; тетя фотографировала... Где, да где же они?! Постой-ка, вот текстовый файл, «о жене и сыне». На белом листе три строчки: «У моей Зои густые темно-каштановые волосы, глаза карие, теплого, орехового оттенка. Леня — сынок, вылитый я в детстве. Он еще ходит в детский сад, но уже хорошо читает. По выходным мы гуляем с ним в парке». Странно, зачем я это писал. Если боялся их стереть, то ведь и файл бы тогда не сохранился. И сколько же ему лет? Пять? Или уже шесть исполнилось? Но раз текст сохранился, то, стало быть, все в порядке? Да и с чего бы им исчезать. Даже если бы они имели хоть какое-то отношение к Пал Палычу, то все равно… Ведь стереть человека невозможно. Но возможно перейти в другой мир, где его никогда не было. Нет, я не верю! Тем более, он не имеет никакого отношения к… или… Почему меня так трясет? Неужели я не вспомнил чего-то важного? «Береги мою Зойку…» — чей это одышливый шепоток? Ерунда! Мои родные здесь, в соседних комнатах. Перепугался чего-то. Надо завязывать с уничтожением прошлого. А то, как бы не погубить ненароком настоящее. Вероятно, появились новые, незнакомые мне побочные эффекты. Похоже, информация иногда исчезает только из моего бедного мозга, но, хвала небесам, сохраняется в жизни.
Из коридора послышалось шлепанье босых ног. Смолкло у двери. Я сидел беззвучно, сердце гулко бухало в груди. Шлепанье возобновилось, шаги теперь удалялись. За стенкой приглушенно забормотал телевизор. Что они там смотрят? Я уставился на дверную ручку. Встань, открой дверь. Ты глава семьи или безвольная, перепуганная тень? Выйди, обними жену. Подойди к ней сзади, чмокни в шейку, она это любит. Ущипни липкую от сластей щеку сына. Давай! Выйди! Выйди из гроба, Лазарь!
Преодолевая ватное онемение всех членов, поднимаюсь и тяжело двигаюсь к выходу. На полпути останавливаюсь. Перевожу дух. Точно! Как сразу не сообразил. Надо найти номер Зои в телефоне. Телефон на столе. Одним прыжком достигаю стола, грабастаю мобильный. А… как она у меня записана… вечно забываю… должна быть в последних входящих-исходящих. Не то, не то. И почему все звонки такие старые? Последний был позавчера. Черт! Да где же она?! Лезу в «Контакты», номера и имена скачут перед глазами. Нет, так не найду. А вот теткин номер. Повинуясь неосознанному желанию услышать хоть какой-то надежный, верный голос, нажимаю на «вызов». Гудок, еще один.
— Дорогой мой, что случилось?
Голос тетки грудной, чуть дрожащий, с пришепетыванием — к старости у нее осталось маловато зубов. Она немного взволнована. Ну да, ну да. Ведь я почти не звоню ей. Всегда она беспокоится, как у меня дела.
— Теть Валь, все хорошо. Решил позвонить, узнать, как ты.
Недоуменное сопение в трубку.
— У тебя точно все в порядке?
— Да! Да. Я звоню… слушай, а Зоя с Леней… — выжидающе замолкаю.
Опять пауза. Молчу, чувствую, как капелька пота стекает по носу.
— Что? Я не поняла? Какая Зоя?
Отнимаю трубку от уха. Теткин голос озабоченно пищит:
— Что случилось? Какая Зоя? Ты почему молчишь? Ответь…
Отключаюсь. Пространство распадается на мириады порхающих бабочек. Их трепещущие крылья осыпаются ворохом теней и бликов. Время застывает гигантской стеклянной каплей; в искривленной тусклой поверхности — десятки далеких, смутно различимых лиц. Они растворяются, тают, тонут в зеленоватой толще. Вновь всплывают, приобретая знакомые черты. Марина, закусив прядку, задумчиво смотрит на меня. Доцент Леонтьев поглядывает исподлобья, прижав зачетку, словно подраненную птицу. Заговорщицкий шепоток Пал Палыча: «Что, у тебя с моей Зойкой серьезно?..» Нет, не то; неправильно что-то с Зоей и с Леней, да и с самим Пал Палычем. А что правильно? Что вспомнить? Кого? Вот отец подбрасывает меня к бело-голубому небу, губы его улыбаются, а глаза смотрят холодно, внимательно, неотрывно. Звучит тихая мелодия, едва слышны слова припева: «Даже если на это уйдет вся моя жизнь…» Взлетаю в холодную, прозрачную высь и растворяюсь в ней, исчезаю. Мелодия остается.
Телефон дрожит в руке, песня растет у меня на ладони. Тетя. Прикладываю аппарат к уху.
— Дорогой мой, что…
— Тетя, вспомни, пожалуйста. Вспомни точно, где разбились родители? Очень надо. Они разбились на мосту? Когда ехали в Елизарово? Так ведь?
Молчание. Слышится только хриплое старческое дыхание.
— Елизарово? Не знаю про такое. Они ехали обратно, в город. Прямо на трассе в них и врезались.
Опять молчание. Тетка всхлипывает.
— Как они тебя с собой не забрали, радость мою. А то бы и тебя…
Опять всхлипы и шмыганье.
— Ты так просился с ними. Прямо криком кричал. Ревел. На дорогу падал, говорил: «Заберите меня от этой злой тети!» Плечо так сильно о камень ушиб, что мама хотела тебя обратно в город отвезти, в больницу. Но Слава настоял, чтобы оставили. Спас тебе жизнь, отец-то. А Веру, лапушку мою, не уберег.
— Спасибо.
Я не узнал свой голос, не узнавал лицо в зеркале. Невнятное, искаженное лицо с бледно-голубыми пристальными глазами. Кто ты? Почему так смотришь? Как ты похож… Но ты не отец. Ты не имеешь права… Но ты и не мое отражение. Нет-нет, ты — другой. Ты пришел из тех пауз, лакун, что слились в одно унылое, бесконечное молчание. Родился из неисполненных желаний, непреодоленных трудностей, несовершенных ошибок. Из тех областей бытия, которые остались только смутным и неверным воспоминанием. Твой подбородок еще слабее моего, а глаза совсем блеклые, выцветшие. Как у старика. Но ты не отец мне, нет!
Знаю, что сейчас скажешь. В чем обвинишь. Дескать, нет у меня ни жены, ни сына, и не было никогда. Я их выдумал, чтобы заполнить ту великую пустоту, которую сам же и сотворил внутри себя. Я стирал память, стирал события, якобы исправляя ошибки, но не мог заменить их ничем, кроме бездействия, пассивности, вялости. Пустоты становились все больше, пробелы пугали меня, и я придумал яркую, увлекательную имитацию жизни. Прямо как в телесериалах, к которым пристрастился от безделья. Нет у меня ни бизнеса, ни счета в банке, ни машины. Хитрого компаньона-тестя я придумал. И как лихо закрутил сюжет: старый друг, предавший отца, жена — дочь кровного врага, месть, пропавшие родные, отчаяние. Ха-ха, хо-хо! Пошлятина!
Вот что скажешь. А мне нравился этот мыльный пузырь. Я так наслаждался своей радужной иллюзией. И все-таки стер ее. Тем же способом, каким стирал реальные события.
— Но, позволь, — спрошу я, — а что же было правдой? Что не иллюзия?
— Правда в том, что ты нигде не работаешь, ты сдаешь две комнаты родительской квартиры симпатичной молодой семье: пара твоего возраста и мальчишка-дошкольник. На выручаемые средства живешь в третьей, дальней, самой маленькой комнате. Выходишь из нее крайне редко, только в магазин, да еще к квартирантам, посмотреть очередной выпуск какого-нибудь дурацкого сериала.
Правдой является то, что ты мог спасти родителей…
— Что? Нет! Ведь я был ребенком! Что я мог?
— Ты и сейчас можешь. Всегда мог. Ты постоянно возвращаешься в их машину в те, последние, секунды. Тебя тянет обратно. Тогда, в тот ветреный, облачный день ты настоял на своем. Родители пожалели плаксу-сыночка и повезли обратно в город. После аварии ты не умер, хотя и был близок к этому. Выходя из комы, предпочел забыть последнюю поездку. Ты вернулся на тетино крылечко и тихо там плакал, разглядывая облака.
— Но что я могу сейчас?!
Вопрос остается без ответа. Отражение молча глядится в меня. Всколыхнутые было тени вновь скрываются под стылой, темноватой гладью.
Насвистывая памятный печальный мотив, сажусь на кровать. Ложусь на спину, гляжу в потолок. Вновь начинать с чистого листа. Дыхание успокаивается, мышцы расслабляются.
Я вернусь. Стану забывать — день за днем, шаг за шагом. Пока не сотру все. Под конец забуду, что родители погибли. Буду переходить из комнаты в комнату, из мира в мир, молодеть, превращаться опять в ребенка. Вероятно, это запустит каскад других случайностей и ошибок, включит иные причинно-следственные связи, но дальше все пойдет своим ходом. Пап, мам, я не знаю, что будет дальше. Зато ясно помню, что было. И обещаю — я вернусь. Даже если на это уйдет вся моя жизнь.

__________________________________________________

* Песня Вадима Демидова «Даже если на это уйдет вся моя жизнь».

Елена СУПРАНОВА

Чужаки

Рассказ

«Родится она у красной девицы от Змея
Огненного. С виду кикимора тонешенька,
малешенька, голова с наперсточек, а тулово
не толще соломинки. Видит она далеко по
поднебесью, скорей того бегает по земле.
Никем не знаючи, пробирается она
в крестьянскую избу, никем не ведаючи,
поселяется за печку…»
Славянская мифология

– Ступай, дочерь наша! И помни: ты не такая, как они, хоть по облику теперь — человек. Забудь о матери своей! Не было ее. Не было, а значит и нечего о ней. Будет тебе день и будет ночь. День — не твоя забота, лишь ночью ты везде будешь дома. Много тебе дано, да немного ты взяла…
— Ой, батюшка, не отпускай меня, горемычную, от себя! О-ой! Да куда ж ты меня провожаешь без моей волюшки и охотушки-и! Батюшка миленький, упаду в ножки тебе-е, что ж не слышишь ты дочь свою, что ж ручки не подаешь, родименький? Да протяни ко мне ручки свои, приласкай, как ласкал всегда, приголубь.
— Мала твоя дочь, ох, как мала, Змеюшко. Куды ж ее в Заоблачье отпускать?! Там посмеются над ней — жесток вар людской, ох, как жесток, — а дело свое она не сделает. Ведь вон как запричитала, ровно не в жизнь идет, а смертушку принимает. Не в пример сестрам-беззаботницам сидела подле няньки, путала по узору пряжу, училась холсты ткать. А должно-то наоборот! Чегой-то у ней все не так. Пускай бы годок еще побыла при тебе, подросла б малость.
— По ихним меркам она — как раз. Старшие все пристроены, живут себе, горя не знают. А эта… Ведь младшие подпирают, вот-вот в мир запросятся. Надо отправлять, и не уговаривайте меня, не травите мне душу!
— Так ведь оно, так, да только… Куды ж ее таку махонькую — в мир! Росточек у ней… охо-хо… ровно былиночка она. Шейка тонюсенька, ручки невесомые, горсточка, что наперсточек, не боле трех зерен и возьмет. Да и те… отберут у ней. Наставники жаловались, мол, раздумчивая она. Пропадет еще там.
— Батюшка родименький! Не отпускай меня в чужой край-сторонку! Пропаду я там, испечалюся! Коли я тебе так нелюба, коли нету у тебя на сердце более заботы обо мне, тогда, что ж, положу в котомку краюху хлебную, опущу свои глазыньки долу да и поплетуся восвояси-и.
— Все! Как я сказал — так и будет! Разве мне тебя не жалко?! Там ты — кто? Кикимора при доме человека. А здесь кем тебя оставлю? Ну, подумай: что скажут про нас. Негоже мне, Змею Огненному, послабление давать своим. Так-то. еще посмеешься над слезками потом, когда пообвыкнешь. И мне тогда, ну, если в хорошести пребывать станешь, дашь знать: хоть птицу пошли или еще кого… Ладно уж, пускай Сокол с Орлом будут с тобой. Вот их и пошлешь ко мне, ежели что. Ну а не стерпишь мира, не очарует он тебя, тогда… Закричи только: батюшка родной, возьми к себе! Я и заберу тебя назад.
— Тогда побегу, сготовлю ей дорожное: снеди положу, одежи какой. А то кинется без всего…
— Так, батюшка… знать, мои слезыньки не проняли тебя… Повинуюсь. Да только свидимся ли?..

***

«Избы-то, избы какие… Батюшка говорил, крылечко у каждой… Где ж эти крылечки с перильцами, оконца резные? Где колодцы-журавли, мельницы-ветряки? Почему все — мимо да мимо. Никто в глаза не заглянул, никто не приветил… Куда ж притулиться, где избу искать по нутру? Дома — не дома, терема — не терема… Окошек сколько… а дымов не видно. Вот попадешь в такую избу, только там печь не топлена, настыло все, тоска. Животины нет никакой у изб… Что ж батюшка говорил: ежели не понравится мне, то лишь крикнуть…»
Последний мартовский снег падал крупно, лепил деревьям шапки, гнул ветви до самой земли. Он прикрыл в последний раз ее предвесеннюю черноту, снова сковал проезжие пути, сгладил ледяные надолбы. Уже к ночи ветер погнал косо крупку, натрусил снега под двери подъездов домов, намел сугробы у самых стен, и все валил и валил… Редкие прохожие, не поднимая глаз, медленно брели по чуть угадываемым дорожкам домой, домой…
До утра она простояла в подъезде многоэтажного дома, не смея постучаться в жилище человека. Но лишь захлопали двери квартир и народ стал сбегать по лестницам вниз, не дождавшись лифта, она снова оказалась на улице и побрела в одиночестве — среди людей.
К обеду взыграло солнышко и стало топить снег изо всех своих весенних сил. Зажурчали ручьи, одетые в кружево льда, истончая его и увлекая ледяные корки за собой в дальнее плаванье — в реку. Ее-то и разглядела она сквозь пелену слез, а, разглядев, остановилась на мосту.
— Папа-аа! Смотри, девочка гуляет одна, а ты мою ручку не отпуска-а-аешь.
— Это взрослая девочка, она уже в школу ходит, а ты еще маленькая. Давай быстрей! Миля Андреевна не пустит нас после полдевятого. Или без завтрака останешься.
— Наша Миля Андреевна сама опаздывает каждый раз. Лиля Витальевна сказала, что уволит ее. Пап, а как это — «уволит»?
— Уволит — значит, она без зарплаты останется, и туфли ей не на что будет ремонтировать.
— А нашей Миле Андреевне Вовка из первого подъезда сто туфлей купит. Я тоже, когда вырасту, стану красить волосы, и мне Вовка деньги будет давать. Сто-тыщу денег! Миля Андреевна сказала: ой, Бурлака, смотри, как бы мой Вовка на тебя не перекинулся.
— Ну и щука, ваша Ми… Минуточку, Танюша, дай я поправлю шапочку на тебе!
— Пап, почему большая девочка плачет? Не плачь, пойдем с нами!
— С нами нельзя, в садик чужих не пускают. Нас бы пустили… Опаздываем.

Тренькнул будильник, нарушив сон капитана Мамбика. Он моментально выпростал руку из-под одеяла, кнопкой прервал звонок и всмотрелся в лицо спящей жены. Крепко спит. Что ж, пора вставать. Закинув свою часть супружеского одеяла на жену, он осторожно перелез через нее, потом убрал с нее кучу из одеяла, расправил на своей стороне кровати и снова посмотрел на нее. Спит Лилька! Нащупал ногой тапочку, потом другую.
На кухне подымил сигаретой, привычно прищуривая правый глаз, спасаясь от дыма. Сигарета, как и всегда, была прелюдией к началу утра. А утро шло своим ходом — по расписанию.
Капитан Мамбик демобилизовался два месяца назад. Несколько первых недель они с женой навещали родственников, сначала с ее стороны, ну а потом — и с его. Лилькина родня — пухлые, рыжие и веснушчатые, с оттопыренными ушами, безбровые — были почти все педагоги. Они сразу тащили Мамбика за стол:
— Мишенька, родимый наш! — кричала Лилечкина тетя Галя, повисая на нем и целуя крепко-крепко. Прижмурив глазки-бусины и приподняв дуги бровей, нарисованные черным на рыжем лице, удивлялась: — Какой же ты бедненький, а худой-то!.. Какой тощенький, и головушка твоя дынькой!
Действительно, капитану Мамбику пришлось стричься короче, потому что после одного случая его голова стала потеть даже в прохладе. А случай был из ряда вон: с армейского склада исчез ящик тротиловых шашек, четыре ящика патронов, шесть противотанковых мин, ну и еще кое-что по мелочи — запалы и снаряды. Пришел приказ боеприпасы вывозить, а тут приемщик ушлый — ни в какую принимать не стал без оформления недостачи. Капитан подал рапорт, не под трибунал же идти в мирное время…
Вот с тех самых пор и стала потеть его голова при всякого рода психических ситуациях, и при такой прическе теперь она стала еще больше походить на дыню.
Тетя Галя преподавала в одной из многочисленных академий, которых во Владивостоке за последние годы образовалось множество. Естественно, она была многоумной, в очках черной оправы. Ее труды — рефераты, обзоры новинок литературы — ежегодно печатались в специальных журналах. Она уже защитила кандидатскую и планировала довести до защиты докторскую.
— Тетя Галя, — вздохнул очень натурально Мамбик, — если б вы не были моей родственницей…
— Дальней, — дыхнула она ему в лицо только что съеденным зеленым огурчиком, пальцем зацепившись за его ремень.
— …Если б вы не были родственницей моей Лилечки, а я не был бы (тьфу-тьфу) женат, то, возможно, за вами даже поухлестывал бы.
— Мишенька, — в эту минуту подала голос жена, — тетя Галя скоро станет бабушкой. Правда ведь, Галюнь?
Грустно кивнув, тетя Галя отошла к своей временно широкомощной невестке Людочке.
Застолья большой семьи Мамбик были одинаковые — салаты, картошечка, мясо по-капитански, водочка только местного разлива (патриотично, правда?), песня о Каховке, про Катюшу и о соловьях в исполнении тенора дяди Пети, и все вместе — про утро туманное; устраивались в честь воина-защитника званые обеды, ужины и даже завтраки. Ему пришлось срочно купить костюм для визитов, модный галстук и еще кучу прочего: от носков на полтона светлее костюма, дюжины дорогущих носовых платков в магазине на Светланской — до модного перстня в ювелирном.
Перед визитами к мужниной родне Лиля придирчиво разглядывала его самого, удовлетворенно хмыкала и подергивала плечиком, если все сходилось: и рубашечка была без морщинок на воротнике, и дезодорант — в меру, и очочки не выпирали из кармана.
— Ну, — командовала она, — пошли на смотрины, что ли.
Вечера, обеды и завтраки у многочисленной Лилиной родни также проходили за салатами, мясом по-капитански и водочкой, но московской — напоминание о бабушке, почти москвичке, которая в своей ранней молодости ездила в столицу поступать в МГУ на юридический, поступила, выучилась на юриста, чудом получила распределение в столичную нотариальную контору, проработала четыре месяца помощником нотариуса, один месяц даже нотариусом, но потом встретила дедушку, выскочила — дура — замуж за него, выпускника МГУ, и оказалась здесь, за девять тысяч километров от западной цивилизации.
— Спросите: почему? — обращалась сухопарая тетя Вика к пышногрудой и задастой Лилечке и сама же отвечала, не дождавшись вопроса от нее. — Все очень просто: наш дедушка-москвич, родившийся в самой Первопрестольной и ниоткуда не приехавший, имеющий законную прописку по рождению, получил, идиот, распределение сюда, во Владивосток! И поехал, балбес, и потащил за собой свою жену, нашу дуреху бабушку Дусю на ее родину!
Вот на одном из таких ужинов, именинном, после песни про сирень-черемуху, и посоветовали Лилечке не связываться с этими центрами занятости, толкающими всех бывших военных, и Мишеньку уж обязательно толкнут, в их программы реабилитации.
— Нужно самим сорганизоваться так, чтобы восстановление организма осуществлялось ежесекундно, — растолковывал молодой шурин Федор Беломаз. — Берете листок бумаги, сворачиваете его в длину, слева пишете время, справа же — дела. И пошел жить наш дядя Миша по-мирному! Это и есть реабилитация по-беломазовски. Дарю, — сказал задорно и протянул Михаилу чистый лист бумаги, свернутый трубкой и готовый принять любую программу на себя.
Такая вот реабилитация получилась. Подъем — в шесть, завтрак — в семь, обед — в два, ужин, как и на службе, — в шесть. Но на службе завтраки, обеды и ужины не всегда были в семь, в два или в шесть. Перебои часто случались там с этим. Подъемы зычно объявляли до ноля, иногда после ноля и перед самым утром. А еще: ночные броски, спартакиады, эстафеты, правда, все это происходило до службы на складском хозяйстве; также бывали походы, засады и стрельбы не только по фанерным мишеням или в тире.
— Ты, дорогуша, — рассказывал Михаил притихшей после ночных ласк жене, — и представить себе не сможешь, что мы там ели… А что пили… Хорошо, тебе со мной не пришлось мотаться по этим горам-долам. Приеду, бывало, к тебе во Владик, отдохну пару месяцев, покупаюсь на Шаморе, полежу на песочке, мамуську проведаю — и туда, охранять Родину, беречь от чужаков.
Лилечка плакала тихо-тихо, сглатывая льющиеся слезы, жалея мужа и желая ему светлой реабилитации, а также того, чтобы он нашел себе работу по сердцу и по здоровью, ну, хотя бы охранником или, на худой конец, кладовщиком на Фадеевской оптовой базе, потому что недалеко и в обед ему можно будет бегать домой.

Мамбик заглянул в расписание. Так, все правильно, оно предписывало с шести и до шести пятнадцати утренний туалет, затем необходимо было выпить кружку отвара шиповника, заботливо оставленную на кухонном столе женой — для насыщения витаминами, и приступить к получасовой зарядке.
После зарядки — по расписанию — завтрак, потом нужно отвезти двумя автобусами соседа-первоклассника Игорька в гимназию.
— Ну, Игорек, как ночевал? В школу-то неохота? И какие такие в субботу могут быть занятия, да? — капитан снял с мальчишки рюкзачок, поправил шарф и протянул руку. — Пошли!
— Дядь Миша, у нас в классе новенькие! — стал делиться новостями Игорек. — Один — во какой большой. А девчонка плохо говорит, слова не наши.
— Беженцы? Как фамилии?
— Один — Алик, а девчонку Наной зовут. У нее косы длинные, как змейки, и глаза красивые.
— Не обижают тебя?
— Не-е… Я чужаков теперь к себе не подпускаю, как ты учил. И домой звать не стану! Сам в компьютере буду играть.
— От них, чужаков, все наши беды, Игорек. Вот и зеленый загорелся. Вперед!

Девица осторожно ступала по скользкой дорожке, а над нею в вышине кружили птицы — Орел да Сокол. Дорожка привела ее снова к высоким домам и завела во двор-колодец. Она долго стояла под молоденькой березой в центре двора, прижав ладони к стволу, потом махнула птицам рукой. Они опустились на крышу дома.
«Что ж, — подумал Орел, — можно жить поблизости за речкой, на сопках».
«И здесь живут, обживемся — полюбим. Жаль, леса нет», — огорчился Сокол.
Девица присела на коробку детской песочницы и обернулась воробейкой…

После школы — свежая газета, а потом нужно бы…
Мамбик выглянул во двор. Никого. Суббота, все спят. Он столько успел переделать работы, а все еще спят! Его взгляд заскользил по балконам четвертого этажа, пятого, по крышам и выше и утонул в расцветающем небе. Оно — румяное — уже готово было расступиться и впустить на землю нетерпеливые весенние лучи.

Процветай же, родная держава.
И победная песня, звени!
В дни боев умножали мы славу,
Приумножим и в мирные дни!

Эта реабилитация заводит, понимаешь, настроение поднимает… поднимает…

Несокрушимая и легендарная,
В боях познавшая радость побед,
Тебе, любимая, родная армия,
Шлет наша Родина песню-привет,
Шлет наша Родина песню-привет!

— Так… Вот это да!.. — присвистнул он.
На правом доме-близнеце, на самом краю крыши сидели две крупные птицы.
Голова капитана вспотела, и на носу сразу же повисла капля. Рукой он смахнул каплю и сорвал со стены бинокль: не может быть!
Точно… Две крупные птицы спокойно сидели на крыше пятиэтажки.
— Беркут! Откуда? А рядом… орел. Ну да! Сапсан.
Он отнял от глаз окуляры, сморгнул и метнулся в нишу — за ружьем и патронами. Левая рука сорвала обертку с пачки, сбросила крышку и нащупала два патрона; правой привычно отодвинул собачку затвора, потом переломил ружье, послал в стволы патроны: сначала в левый, затем в правый; закрыл ружье; перекинув его с левой руки в правую, вышел на балкон.
— Сидят, голубчики, — прошептал он, вскинул ружье и прицелился в сокола.
А сердце пело:
Тебе, любимая, родная армия,
Шлет наша Родина песню-привет…
Палец нащупал курок и чуть принажал… Капитан набрал полную грудь воздуха и замер.
— Да… — выдохнув, протянул он в досаде, — птицы редкие…
Орел повернул голову к соколу и стал перебирать лапами…
Еще раз… Прицел!
…Шлет наша Родина песню-привет!..
— …Редкие, блин! — сказал с сожалением, опустил ружье и вернулся в комнату.
И тут сквозь рамное стекло он увидел воробья, скачущего по коробке песочницы, чуть присвистнул, взгляд его быстро заскользил по окнам домов. Тихо… Суббота ж! Тогда он мгновенно снова выскочил на балкон.
…Воробейко вдруг почуял беду, чирикнул…
Капитану показалось, что на том самом месте, где только что была малая пичуга, сидит девушка в цветастом сарафане. Она запрокинула голову, испуганными глазами искала что-то и не находила там, на краю крыши. Мамбик ладонью провел по лицу, словно убрал наваждение. Птица. Ну да! Обыкновенная, городская. Почудится же… Свободной рукой нащупал на подоконнике бинокль и взглянул еще раз на серый комочек на песочнице. И вдруг увидел он, что в глазах птахи мечется настоящий страх…
Фу ты, глупость какая! Прицел!
…Воробейко взлетел невысоко и стал кружить над березой…
Бэмс!
— Батюшка! — раздалось (или капитану показалось?)... и птица кувыркнулась в песок.
Невесомые перья кружили и кружили над детской песочницей и, оседая, покрывали серый песок.
— Разлетались тут… — засмеялся капитан запаса и громко пропел еще раз:
Шлет наша Родина песню-привет!
Захлопали двери балконных дверей, проснулся-таки народ.
Крепко же спит Лилька!
И загорелся первый луч солнца как раз над крышей, там, где только что сидели редкие птицы.

Павел ПОДЗОРОВ

ТРИ РАССКАЗА

ВЛАСТЕЛИН

Утро началось как обычно.
Изучил обстановку и свежие новости. Всё как всегда. Ситуация в городах спокойная, граждане работают, недовольных хватает, но пока это некритично. Дороги строятся, поля возделываются…
Тишь да благодать. Ничего нового. Кочевники, правда, обнаглели. На отдаленные селения все чаще набеги делают. Но и это не проблема: пошлю туда войска — вмиг присмиреют.
Тоска…
Дело в том, что Я — Единый и Всемогущий ВЛАСТЕЛИН этого мира! Я управляю всем и вся. Мало того — Я создал этот мир. Благодаря МНЕ он существует и до тех пор, пока Я этого хочу!..
Ладно, что-то ты, Властелин, разошелся …

Так. Что у нас дальше?.. Ага, советники на прием выстроились. Надоели они мне — хуже горькой редьки. Опять денег просить будут. А где их — лишние — взять?.. Только у одного забрать и другому отдать. Эх, доля наша тяжкая… Но и не выслушать нельзя.
Я отдал поручения правителям городов и начал прием советников.
Как я и предполагал — все наперебой требовали финансирования. И на развитие науки нужно, и на армию, и на культуру… Ладно. Обстановка сложная — культура подождет. Еще часть со статьи развлечений для граждан можно оттяпать. Недовольных, правда, прибавится. Но ничего, потерпят. Вот, наладим торговые пути к Вавилонянам, казна пополнится. Несколько караванов со специями, фруктами и шелком уже в пути. Да и на востоке, в неисследованных землях, должны поселения быть. Как только армию увеличим — отправим на разведку.

Устал я от государственных дел. А главное — Тоска… Скука. Хоть бы напал кто. Тогда и армии дело найдется, и казну пополним, да и захваченные в плен работники к месту придутся — давно пора северные болота осваивать, руды в горах добывать. Вон, у соседей — металла в избытке. И бронза, и сталь, и, главное, золото. Наши-то залежи иссякают потихоньку.
Кто у нас тут недалеко?.. Шумеры. Вот им-то войну и объявим. Повод, правда, надо. Хотя чего долго думать. Потребуем золота, а откажутся — значит, недоброжелатели. Враги! А врага нужно уничтожить.
И понесутся мои бравые колесницы, поскачут конники, пойдет пехота. Сокрушать врага, захватывать поселения…
Ну-с, приступим…

***

— Коля!... — я не сразу понял, что это обращаются ко мне.
— Коля, — повторила жена, — заканчивай свои игры. На рынок нужно сходить. И соль у меня закончилась.
Со вздохом сохраняюсь и неохотно закрываю бук.

«Ладно — повезло пока Шумерам, вечерком с ними разберемся, после ужина».

***

…Изможденный Верховный жрец вышел из транса и обессиленно рухнул на каменные плиты пола. Тени, возникающие от мерцания факелов, казались живыми, находясь в непрерывном движении. Ряды жрецов первого ранга, неподвижно стоявшие вдоль стен Пещеры Заклинаний, безмолвно взирали на Верховного жреца. На небольшом возвышении, на троне, восседал сам Повелитель…
— Говори же, Верховный жрец, — молвил он гулким властным голосом, — помогли ли твои заклинания?
Верховный жрец с трудом приподнял голову и слабым голосом молвил: — Да, мой Повелитель… Чары мои, направленные на женщину, помогли… Теперь мы можем подготовиться к Войне, у нас есть время — до вечера…




ВТОРОЕ ПРИШЕСТВИЕ

ОН осмотрелся… Дааа… мир очень изменился. Огромные дома, самодвижущиеся повозки, люди в немыслимых одеяниях.
Отец предупреждал, что будет сложно… С чего начать?.. О! В конце улицы храм! Быстрее туда.
Красивое строение. Купола, похоже, золотые. Негоже это. Ведь, чай, недешево! Неужто все богатеями стали?.
Пока смотрел на купола и кресты, к нему подошла бабулька в туго замотанном платке. По сравнению с теми, кого видел на улице, одета вызывающе просто. Лицо суровое. Взгляд хмур и недоволен чем-то.
— Ты что это так вырядился?!! — сурово сказала она. — В этих лохмотьях в Храм Божий хочешь?.. Эх, ты!.. Молодой, здоровый… Работать надо!.. А не в мешковине ходить. Чего тебе тут?.. Деньги-то хоть на пожертвование найдутся?.. Или на свечу?..
ОН непонимающе смотрел на грозную бабушку. Потом медленно двинулся вовнутрь. Сзади раздавалось недовольное бурчание.
На входе ОН растерянно остановился. Что это? Все разукрашено с невообразимой помпезностью. А справа… ОН не поверил своим глазам. Справа торговали свечами и иконками. В Храме Божьем!!! Непостижимо!
Сделав еще несколько шагов на непослушных ногах, он увидел… Нет! Это невозможно! Не может быть!!!
В углу стояло большое распятие с горящей лампадкой. Все украшенное и ярко расписанное… А на коленях стояла старая бабушка. Она молилась и непрестанно кланялась распятию.
ОН бросился к ней.
— Что вы делаете?.. Встаньте.. Зачем?.. Вам же тяжело, — он лепетал слова, пытаясь поднять старушку с пола.
Но та лишь оттолкнула его и злобно прикрикнула: — Иди отсюда!.. Безбожник…
Разодетый в невообразимо сверкающие наряды служитель неодобрительно смотрел на него…
И тогда Иисус бросился к распятию, изо всех сил вцепился в него и, обдирая руки в кровь, выдрал его и бросился вон из этого здания…

***

В камере было пусто, сыро и холодно.. ОН сидел на полу и, не переставая, обращался с молитвой к ОТЦУ. ОН молился за людей, за их прозрение, а в памяти стояла старушка на коленях.
За решеткой ходили и разговаривали двое.
— Ну и что с этим… теперь делать?.. Ни документов, ни денег…
— А оформи-ка ты его на пятнадцать суток. А дальше видно будет…




МАТЕМАТИКИ

Профессор математики Рассветов шел по улице. Он задержался на службе и теперь быстрым шагом направлялся домой, пытаясь успеть до дождя. Небо хмурилось.
Хмурился и сам профессор, вспоминая сегодняшний разговор с нерадивым студентом Пилипчуком. Негодник посмел заявить, что математика абсолютно неприкладная наука и в жизни бесполезна.
— Деньги считать уметь только, да балы в зачетке, — сказал Пилипчук, за что и был отправлен восвояси с «неудом». И все-таки какой-то неприятный осадок от разговора остался. Профессор был очень молод. Ему только на днях «стукнуло» тридцать лет. Естественно, что не все студенты воспринимали его серьезно. Но таких он быстро ставил на место.
Возле сквера на скамейке сидела и рыдала девушка. Рассветов по инерции проскочил мимо, но что-то в лице девушки заставило его остановиться.
— Я могу вам чем-то помочь? — вежливо поинтересовался он.
Девушка подняла глаза и Рассветов увидел, что она молода и очень хороша собой. Даже слезы ее не портили.
— Чем вы мне поможете?.. Мобильный в канализационный сток уронила. Толкнула меня тетенька, я и не удержала, — она всхлипнула. — Это не просто телефон. Подарок это. От бабушки в честь поступления в институт. Она с пенсии целый год откладывала.
Ее глаза вновь наполнились слезами. Рассветов растерянно молчал. Несмотря на внушительное звание, он был еще очень молод. И вот теперь перед ним сидит и плачет красивая девушка, а он, со своей математикой, бессилен ей помочь…
Девушка горько плакала.
И вдруг ему пришла мысль. Рассветов выхватил из папки лист бумаги и ручку.
— Математику, надеюсь, помните?.. Смотрите.
Девушка, всхлипывая, недоумевающе посмотрела на листок.
— Я… кстати, на факультете… прикладной… математики учусь.
— Отлично! Вот сейчас мы ее и «приложим». Итак: а, икс, — он быстро писал — АХ, где А — вы расстроены и Х — у вас пропал телефон. Далее... ВХ, где В — вы спокойны, а Х, как мы условились выше — пропажа телефона.
На листке образовалась простенькая формула:
АХ = ВХ
— Имеем… С одной стороны, вы лишились телефона и вы расстроены, с другой — вы лишились телефона и вы спокойны.. Поскольку телефон утрачен и в том и в ином случае, мы… сокращаем икс. В результате имеем…
Он быстро зачеркнул иксы.
— А=В. В результате: А — вы плачете или В — вы спокойны. Выбор за вами.
Рассветов посмотрел на девушку… Она отвлеклась, наблюдая за его примитивными вычислениями, и уже не всхлипывала.
— Правильно! Математически все верно…
Она посмотрела в глаза Рассветову, и он увидел в них интерес.
— Вы правы. Не стоит сожалеть о том, чего нельзя исправить… Спасибо вам.
Девушка застенчиво улыбнулась и пошла вниз по улице…
Рассветов направился в противоположную сторону. «Вот и математика пригодилась», — думал он. Домой не хотелось. Его непреодолимо тянуло назад. Первые капли дождя упали на мостовую. Перед внутренним взором Рассветова стояло лицо девушки. То жалобное, то улыбающееся.
Больше всего на свете он желал, чтобы девушке вернулся телефон. А еще лучше, чтобы телефон вернул он — Рассветов. А потом они бы просто шли по улице и говорили. «Даже о математике — будь она неладна!» — подумал Рассветов.
И в этот момент ударил такой раскат грома, что Рассветов подпрыгнул. Сверкнула ослепительная вспышка, а когда зрение немного восстановилось, он увидел под ногами небольшой прозрачный полиэтиленовый пакет.
Осторожно подняв его, Рассветов обнаружил внутри белый мобильный телефон и блестящую карточку с текстом.
На ней было написано:

Мобильный телефон системы «MotoEricNokSung — БЭдроид 54875» — 1 шт.
Восстановлен на кварко-глюонном уровне на основе математического анализа утраченного образца.
(Привет от математиков XXIV века!)
Старший научный сотрудник
Всеземного института времени
Сергей Рассветов

А ниже, от руки, второпях и мелким почерком было нацарапано: «Дерзай, пра-пра-прадед! Верни телефон пра-пра-прабабушке и не обижай ее» …и смайлик :)

…Рассветов медленно развернулся и со всех ног бросился вслед за девушкой.

Валентин БЕРДИЧЕВСКИЙ

ДАВАЙ ДОГОВОРИМСЯ!

Рассказ

Ранним утром, пятого января, в ударивший накануне тридцатиградусный мороз еду я в психбольницу.
Праздники, не перевалив еще Рождества, словно выдохлись. И, прежде чем рухнуть через пару дней к неизбежной своей кончине, с ее агонизирующими фейерверками, отвратительно судорожным шампанским и пугающими собак ночными стрельбами, оцепенели теперь в ледяной взвеси.
В семь утра город почти не подает признаков жизни. В полутемном, промороженном, как рефрижератор, троллейбусе лишь я да кондуктор — нахохлившаяся груда тряпок на сварном насесте.
Водителя не видно. Его словно и нет вовсе. И легко представить, как неуправляемый, но неумолимо влекомый гигантским, укрытым в самой сердцевине ночи магнитом, мчит в никуда дребезжащий троллейбус, все убыстряя ход, мимо переметенных снегом остановок, по бесконечным черным улицам вечно ночного города…
Картина, скажем прямо, встает вполне себе безумная. Ну, да ведь я и сам большую часть своей жизни провожу на обочине здравого смысла, по ту сторону реальности, которая и на торной дороге не совсем то, что она позволяет о себе думать.
И маршрутом этим я езжу без малого двадцать три года. А сумасшедшие и вовсе мой хлеб…
Я психиатр. Веду прием в диспансерном отделении областной психиатрической больницы. Дважды признавался лучшим по профессии, имею высшую категорию, недописанную, в силу природной своей лености и недостаточной материальной мотивации, кандидатскую, кучу грамот и звание почетного донора.
Я здоров. Нахожусь, как известный персонаж, в самом расцвете сил, и ничего меня здесь особо не напрягает.

Место моей работы после ремонта сильно похорошело. Не так давно больничка с размахом отметила свое первое столетие, и от большого пирога нам тоже кое-что перепало.
Плитка, пластиковый водопровод, подвесные потолки сменили вздутый линолеум, облезлые, не крашенные со времен коллективизации стены и круглогодичную капель прогнивших труб.
Даже раздолбанные дорожки, по которым и посуху-то было не пройти, совместно с подвергнутыми трудотерапии больными к осени заасфальтировали.
Полгода диспансер лихорадило. Шум, пыль, долбежка. Регистратура ютилась в закутке, справа от входа, из которого на время убрали аптеку. Толчея, неразбериха с карточками; очередь спускалась с лестницы, кольцами тянулась во двор.
Но уж теперь… Аптеку, правда, назад так и не вернули. Пусть сумасшедшие с рецептами по городу помотаются. Зато в фойе просторнее.

Открываю заиндевелую железную дверь. На первом этаже прохладно, светло, непривычно пустынно. В регистратуре вместо шатких стеллажей установлены теперь бутафорские сейфы со сдвигающимися дверцами и колесиками вместо ручек. Обновленная конструкция, вероятно, символизирует новый уровень защиты врачебной тайны.
За стеклом — одинокая регистраторша Амина.
— С Новым годом! — она глотает гласные и улыбается. Впрочем, улыбается Амина всегда. Даже в будни, когда сражается с клубящейся очередью.
За стойкой, напротив, под щитом с расписанием врачей — охранник в тельнике и камуфляже, он же вахтер Петрович, с полгода как уволившийся из армии прапорщик. У него круглое красное лицо, толстая серебряная цепь с крестом и испепеляющая страсть к зимней рыбалке.
Здороваюсь, беру ключи от кабинета. Даже сегодня он все о своем: подлещики, чебаки, окунь…
— Олег Петрович, голубчик, — говорю я по-отечески строго, — грань между увлечением и манией тонкая, как апрельский ледок…

Пока поднимаюсь к себе на второй этаж, слушаю эхо собственных шагов. Пятиэтажное, чисто вымытое здание пусто. Даже дневной стационар, он наверху, распустили на каникулы.
Забавно, но не все мои коллеги с легким сердцем соглашаются дежурить в такие вот праздничные дни. Ну, кого сейчас можно встретить? Разве что тень отца Гамлета забредет? А ведь в будни на прием запросто может заглянуть не только сам принц Датский, но даже его автор собственной персоной, а то и в нескольких ипостасях.
В кабинете сажусь, наконец, за свой стол. Прием до двенадцати тридцати. Медсестры Леночки сегодня нет, и некому будет скрасить мужское одиночество.
Женщины — по злой воле Эльвиры Николаевны, нашего завотделением — с первого по десятое отдыхают. Завтра дежурить придет Леша Колбышев и до одиннадцатого все врачи вне зоны доступа. Если что — вызывайте скорую психиатрическую помощь.
Пока же я извлекаю из тумбочки подаренную мне в канун Нового года бутылку «Дойны» — чудесного, девятилетней выдержки, молдавского коньяка. «Дойна», как и многие ее собратья, несколько лет как исчезла с прилавков, и теперь меня гложет тревога: а не коснулся ли ветер перемен ее когда-то превосходного качества?
Есть, конечно, проверенный способ определить выдержку коньяка. Встряхнув бутылку, надо посмотреть, с какой скоростью стекают капли по стеклу. Но бутылка заполнена почти доверху, и это сильно затрудняет расчеты.
Пробовать же коньяк, по крайней мере, до конца рабочего дня в мои планы не входит.
Слаб человек и немощны усилия его, — вздохнув, я определяю бутылку в нишу на стеллаже между толстенным желтым томом Гурджиева и серо-зеленым избранным дедушки Фрейда. Выглядит очень гармонично, и видно бутылку только с моего места. Если и принесет сегодня кого-нибудь, то — будьте любезны! — присаживайтесь.
Стул для посетителей стоит напротив, и содержимое полок скрыто от них боковой стенкой шкафа.
Я же, усевшись прямо, упираю кончик языка в небо над верхними зубами, уголки рта приподняты, и впериваю немигающий взгляд чуть выше коричневой этикетки, в кристаллик света, мерцающий в глубине золотисто-медовой жидкости.

Солнце Дубоссарских виноградников. Горячий дурман луговых трав. Тяжелые головки цветов, запах просыхающего ночного дождя в глянцево-красных лепестках. Запах щекочет ноздри. На языке, уже в горле тягучая обжигающая влага.
Кожу на лице пощипывает горячее полуденное солнце. Обволакивающее тепло, волна за волной, поднимается к темени…

Если я до конца приема не напьюсь, это будет означать сокрушительную победу моего несгибаемого духа над моей же изнемогающей от жажды плотью, но куда важнее был бы совсем иной результат.
Когда-то, еще в бытность мою студентом-медиком, писал я курсовую по теме «Влияние внушенных органолептических ощущений на биохимический состав крови».
Суть работы была предельно простой. Я погружал своего товарища по комнате в общежитии в состояние гипнотического сна, после чего он выпивал 100 (сто) граммов чистого медицинского спирта. Для молодого, привыкшего к большим нагрузкам организма доза, разумеется, опасности не представляла.
Установка, которую он получал, была нехитрой: «В стакане вода!»
Пробужденный по моей команде, он не только оставался трезв, но смело мог бы дохнуть в трубочку самого озабоченного гаишника.
Спирт полностью расщеплялся на воду и сахара!
Обратный же ход у меня решительно не получался, что приводило меня к мысли о том, что разница между сотворенным Спасителем чудом обращения воды в вино и медицинским экспериментом все-таки существует.
Но боль давней неудачи не смогла убить во мне исследователя. Получить доступную методику дистанционного опьянения — это ли не цель для настоящего ученого?
Вот уж поистине был бы вклад в сокровищницу мировой культуры. А где, как не в психбольнице, его и вносить?
Иногда мне кажется, еще один подобный юбилей — и пафосную литую надпись над главным входом: «Учреждение высокой медицинской культуры» можно будет оптимизировать до простого «Учреждения культуры».
Да если б в память о каждом ее деятеле, когда-либо зависавшем в этих кирпичных, цвета свежих внутренностей, корпусах, осталось хотя бы по скромной мемориальной доске, безобразный административный корпус облагородился бы мрамором, по крайней мере, по самые свои решетки…
Вот, говорят обыватели, пока не побывавшие у нас, — дурка, психушка, клейкая лента для потерявшихся насекомых…
Невежи!!! Да психбольница — тот же театр! В регистратуре, точно в театральных кассах, — всегда аншлаг. Залитые ярким светом коридоры полны. Тихие стайки погруженных в себя пациентов-зрителей плавают в ожидании как будто одного, и все же каждый надеется получить здесь свое.
Кажется, большинство из них я встречаю в обоих этих местах. Некоторые верят в излечение. Иные надеются по билетам получить ответы на вечные вопросы от вечных же, как персонажи Стокера, каких-нибудь «Трех сестер».
Но, главное, что роднит оба учреждения — сговор! Сговор о взаимном доверии. Разве не о нем взывал классик: «Верю — не верю?!»
Больной верит врачу. Зритель режиссеру. Психиатрия и театр заняты одним делом, имя которому — экзорцизм (примитивная форма целительства).
Актеры — то же евангельское стадо свиней! Разве не сказал Чехов о них: «Пустые, насквозь прожженные самолюбием люди»? Именно внутренняя пустота — суть актерской профессии. Чтобы было куда войти временно покинувшей зрителя нечисти.
Конечно, впрямую ее никто из зрителя не изгоняет. Это иной уровень исполнения. На сцене клубятся акцентуализированные личности-психопаты всех мастей, параноики, больные всеми формами шизофрении, психозами, депрессиями, навязчивыми состояниями и прочая, прочая… из списка психических заболеваний, приводящих в жизни, в лучшем случае, к инвалидизации больного.
Страсти, смерть, сгусток всех мыслимых грехов — репертуар любого успешного театра!
И вот, повинуясь всеобщему физическому закону, согласно которому все вращается вокруг собственной оси и падает, одновременно, к ближайшему центру тяготения, отдельные сущности исходят из зрительного зала на сцену, к сгущению себе подобных.
Актера никак нельзя лишать роли! Лишь в роли он заполнен, пусть временно, пускай и чужой личностью, и только этим жив бывает. Без роли пустота его пожирает душу его. Что это, как не грех лицемерия, возведенный в образ жизни? Но и это жизнь…
«Актеры — скот, — сказал как-то один очень маститый режиссер. — А скот или стригут, или режут».
Цинично, но понимание сути вопроса у него сопоставимо только с врачебным. Правда, и сам мэтр лишь старая клистирная трубка. А хороший спектакль только клизма для души.
Ну, и ладно…

Мысли мои постепенно рассеиваются, бегут, как легкие облачка, не задерживаясь, легко скользя по прозрачному голубому небу. Я уже чувствую: я на пороге, вот-вот все у меня получится.
Волны, нет, еще только их предощущение, предвкушение такого долгожданного опьянения подступает, начинает окружать, легко отрывает меня от пола.
И тут дверь в кабинет открывается. Входит, не постучав, Амина.
— Скучаете, Виктор Васильевич? А я вам больного привела!
И жестом Деда Мороза, раздающего подарки на детском утреннике, она кладет передо мной тонкую белую папку.
— Некогда нам скучать. Представляешь, по данным ВОЗ, сорок процентов населения Земли нуждается в психолого-психиатрической помощи.
Узкие, сильно загруженные макияжем глаза Амины округляются до миндалевидных. Но она все еще улыбается.
— А остальные, — я зловеще поднимаю палец, — у нас просто не обследовались!
Она наконец исчезает.
Твою мать! Похоже, просветления мне сегодня не достичь. У нас, конечно, не театр, мы тут ничьих тараканов не сублимируем…
Потерев лицо, чтобы окончательно «вернуться», я водружаю на нос бутафорские очки в тяжелой роговой оправе. Настоящие очки мне пока не нужны, но так солидней и у некоторых больных отбивает охоту праздно изливать душу психиатру.
— Заходите…
Посетитель молод, худ, сильно сутулится. Прежде, чем он успевает присесть, замечаю, что голова его мелко подрагивает.
— Со сном у меня плохо, — говорит он глухо и замолкает. Лицо его, потухнув, сжимается в кулак.
Я никак не могу его разглядеть:
— И вы пришли за снотворным…
— Нет. Я сплю много. Я все время сплю… Но во сне я становлюсь другим… человеком.
— Солнце мое, и наяву-то люди не такие, как о них думают!
— Я его знаю. Мы в армии вместе служили. Во сне я в нем. Я даже он, но одновременно я еще я. Только меня теперь совсем мало…
— Там народу есть?
— Где?
— В регистратуре…
— Нет там никого…
— Ну, тогда все сначала и по порядку.

Поерзав, он начинает что-то рассказывать, монотонно, очень глухо, почти не интонируя.
А я рассеянно, чтобы не смутить, рассматриваю его. Среди моих коллег бытует мнение, что опытному психиатру достаточно двух минут, чтобы определить, болен человек или нет. И для этого даже не так важно, что он говорит. Мне, обычно, хватает минуты. Но тут, кроме следов многолетних занятий боксом и землистого, ни кровинки, цвета лица, я ничего не вижу. Слиппер хренов! И я начинаю прислушиваться.

…Служить я попал в Волгоградскую область, во внутренние войска. После курса молодого бойца ребята стали проситься, кто в артиллерию, кто в саперы. А мы, впятером, только в разведку.
Мы еще в поезде, когда ехали, думали, как бы нам в спортроту попасть. Нас там пять спортсменов было. Офицер с нами ехал, сопровождающий, сказал, — спортроты нет. Есть разведрота, тренировки каждый день. Мало не покажется.
А тут канун двадцать третьего февраля. Впереди первенство части по рукопашному бою.
Нам говорят: в разведку, — тесты разные. Или в соревнованиях поучаствуйте, мы посмотрим.
Выступили мы хорошо, нас заметили. Я даже в сборную части сразу попал.
А в разведроте служить было интересно. Стрельбы, тактика. Налет, разведка, засада, поиск. Горная, водная подготовка. Постоянные марш-броски с полной боевой.
Учили нас не по шаблону. Офицеры свой опыт передавали. Им и по тридцать не было, а у каждого по три-четыре войны за плечами. Три взвода у нас было. Один — условный противник, второй, третий — догоняют. У каждого свои вводные.
Выбросят нас за Дон, и начинается. А кормили нас хорошо, вкусно кормили. В разведроте еще и доппаек, — сгущенка, соки, масла двойная норма.
А потом в Дагестан перебросили.
Поучаствовали мы… Много операций и ни одного раненого, ни одного убитого. Брали объекты, засады устраивали.
Дошло до того, что за голову комроты пятьдесят тысяч долларов обещали. Кизляр, Махачкала.…
Пока в сентябре не получили приказ — захватить ретранслятор в горах. Вышка там с радиоаппаратурой стояла. Народ к войне призывали.
Разведрота наша захватывает гору, бригада село штурмует. Мы сверху огнем поддерживаем.
Погрузили нас в крытые КамАЗы, скрытно провезли через блокпосты. Десантировали уже в горах.
Всю ночь поднимались, ни одного привала. Проводника местного взяли, он такими тропками вел, дух захватывало.
Ближе к рассвету он уперся: — Все. Дальше не пойду… Метров, — говорит, — сто пятьдесят, и вышка будет…
Пошли мы. Ядро группы, головной, боковой дозор.
Головной докладывает: — Вижу боевиков.
Уточняет: — Вижу ретранслятор. Охраняет один человек.
Рота разделилась. Нас, второй взвод, с одной, первый и третий с другой стороны.
Тут комвзвода подзывает двоих наших снайперов и еще одного, прикомандированного, из спецназа «Русь». У него винтовка бесшумная, без вспышки.
А дождь все моросит, скользко. Толком еще не рассвело, видимость никакая.
У вагончика боевик топчется. Здоровый такой, бородатый, как в кино показывают. Да еще и ОЗК натянул, человек-гора.
Командир говорит: — Если он промажет (снайпер из «Руси»), с первого не убьет, тогда наши стреляют. Все равно себя обнаружим.
Но он не промазал. КМС по стрельбе, и винтовка не то, что у наших, «Драгунов»... Точно в шею попал, с первого выстрела уложил.
За руки, за ноги в сторону его перетащили. Командир одними губами: — Вы, снайперы, в те окопы. Мы врываемся в вагончик. Вы нас, если что, огнем поддержите.
И пошел первым.
Ребята тихо все сделали. Ветка нигде не хрустнула, да и сумерки еще не разошлись. Как тени вагончик окружили — и к двери.
Только внутрь, а оттуда такой огонь!..
Парни назад отошли, а лейтенант лежать остался, он первым был, на себя все принял.
Огонь настолько плотный был, что залегли все за камни. И тут, Илюха, пулеметчик наш, пулемет свой бросил и под таким огнем, согнувшись, обратно к вагончику. Под пули.
— Куда?! — орем. — Ложись!!
Вытащил он старшего лейтенанта. В руку и в голову тот ранен оказался. У него мозг уже из раны вытекать начал. Он потом в госпитале умер.
А два боевика, что в вагончике оставались, выскочили и вниз, к селению. Как раз на первый взвод. Их в упор и расстреляли…

А мы начали окапываться. Почва — камень. Хороший окоп не выкопать. Я копал, пока лопатка саперная пополам не согнулась. А туман такой, — три метра и ничего не видно.
Торопились, надо было к рассвету успеть. Бригаду огнем сверху поддержать. Но что-то там не срослось.
Как после сказали, боевиков в селе оказалось в разы больше, чем было известно из разведданных. На штурм идти — надо хотя бы четырехкратное преимущество иметь. А получилось примерно поровну. Все равно бы село не взяли. Все бы там полегли. И на штурм не пошли…
А боевики, поняв, что вышка захвачена, пошли ее отвоевывать.
Поднялись они быстро — местность для них знакомая, туман не помеха. С соседней вершины мы хорошо просматривались.
Нас у вышки было пятьдесят четыре, с контрактником пятьдесят пять. А их около пятисот.
Но мы ничего этого не знали! Окопы, как могли, выкопали, костер развели, завтрак готовить начали, тушенку разогреваем.
Неожиданно туман рассеялся. Резко так, минуты не прошло. Стало так красиво! Кругом зелень после дождя блестит. Внизу село как на ладони. Ясно так, как только в горах бывает. Все даже замерли. Замолчали. Тишина несколько секунд стояла полная…
И вдруг началось. Такой огонь ударил!..
Боевики с соседней горы били. Работали двойками — снайпер и пулеметчик. Ребята только успели в окопы попрыгать. Лежим, в камни вжимаемся. Окопчики мелкие, голову не поднять. Пули над нами, только камни сыпятся.
Остальные боевики взяли гору в кольцо и поднимаются.
Отстреливаться толком невозможно. Чуть шевельнулся, снайпер с соседней вершины бьет. Так, автомат выставишь, постреляешь. Гранату бросишь.
Долго держались. Часа четыре. Потом из соседнего окопа к нам Витька Соломатин перебежал. До сих пор удивляюсь, как он при таком плотном огне перебежать смог? И не ранило, не убило его…
Витька кричит:
— Парни, Колю убило!!
А у них окопчик впереди был. Коля — пулеметчик, он боевиков первым встречал. Из-за него они к нам подойти не могли.
— Может, показалось?
— Нет, убили. Я ему сам глаза закрыл. Когда ленту менять стал, его снайпер точно в глаз убил.
В том окопе еще Паша Птицын оставался, один. Он кричит:
— Пацаны, прикройте! Я к вам бегу!
А мы ему:
— Паша, подожди! Прикрыть не можем пока!
Так и перекрикивались через грохот.
— Птица, ты как?!
— Нормально!
— Смотри, чтобы через тебя не прошли!
— Хрен пройдут через меня! Устанут проходить!..
И вдруг он замолчал.
Мы ему:
— Птица, ты как?
Тут грохот на миг прекратился. А в ответ стоны:
— А-а-а…
Ему в окоп граната попала. Таз ему весь разворотило. Умер он быстро…
А боевики идут. Совсем близко уже. Голоса слышны. Слова отдельные разобрать можно.
Нас в окопе восемь человек было. У каждого свой сектор обзора, чтоб не пропустить. Чтоб не подбежали близко, в упор нас не расстреляли. Лежим мы так, каждый на свой участок между камнями бруствера смотрит. Вдруг, не знаю зачем, голову назад поворачиваю.
Смотрю, у Артема Каледина, он с другого края лежал, на спине граната лежит, Ф-1. Гранаты и до того падали. То дальше, то ближе, со всех сторон сыпались. А тут точно. И на спину ему.…
А он не чувствует ничего. Там же боль, грохот, горячка. Подумал, может, его кто прикладом или локтем задел. Или еще что…
Ф-1 граната серьезная, оборонительного действия. У нее разлет двести — двести пятьдесят метров. Если б взорвалась, там месиво было бы…
Когда чеку выдернешь, кидаешь, три-четыре секунды — и взрыв. А боевики, что поопытней, выдернут чеку, одну-две секунды подождут и бросают. Чтоб уж наверняка. Чтоб обратно не выбросить…
Но, тут, видно, неопытный кидал. Хотя время в бою по-другому течет. Это правда. Я смотрю — она лежит.
Я к нему, через ребят, но тут Вова, снайпер наш, он рядом лежал, как почувствовал что-то. Схватил гранату и донес до бруствера. Медленно, показалось, медленно… Взрыв…
Головы подняли, он кричит:
— Ребята, я гранату выкинул!..
Смотрим, а у него правой кисти нет. Ногу ему еще посекло, кровь штаны заливает.
Еще Женьку ранило. У него больше двадцати осколков из головы достали. Но он жив остался. Только левую сторону парализовало. Правда, потом она разработалась. Но и сейчас видно: идет, а одна сторона не догоняет.
А мы все лежим, отстреливаемся, но патроны уже кончаются. По рации подмогу запрашиваем, а нам одно:
— Инициативу не отдавать! Держаться до последнего!
А до последнего — что ж? Мы, когда служили, нам офицеры, что не одну вой-ну прошли, говорили:
— В плен сдаваться не вздумайте! Последний патрон для себя, только не плен. Замучают…
Ну, лежим мы так, а Женька, он же в голову раненный, лежит лицом вниз. Его тошнить начало. Он стал захлебываться. Локтем ему голову чуть поднимешь, чтобы рвота наружу вытекала, и снова вниз.
Потом Ленька Мухин кричит:
— Пацаны! Что у меня с глазом?!
А ему глаз выбило. Мы ему:
— Муха, терпи! Нету глаза!
А боли тогда не было. Ни у кого боли не было. Шок, адреналин. Боль в бою не чувствуешь. Боль потом приходит…
Артему, у которого гранату со спины сняли, и Коле-пулеметчику, которого первым убили, им родители повязали такие черные пояса-обереги. Там еще молитва написана.
И везде они с этими оберегами. В баню ходили, кушать… Никогда их не снимали. И вот Артем начал молиться. И, видно, позу поменял. Чуть приподнялся ненароком. Голову повернул так неудачно. И его снайпер в голову убил.
А мы все лежим. Лежим, уже не надеемся. Все. Помощь не придет. Последний патрон берегли. Если что, в себя…
Мне кажется, я уже тогда умер… За минуту до того, как снайпер мне в голову попал.
Наших в том бою пятеро погибли. Трое там и двое потом в госпитале от ран умерли. А всего двадцать шесть раненых. Разной тяжести…
Радиста нашего, когда последний раз помощь у бригады просил, его другие услышали. На нашей волне были. Услышали, что разведка помощи просит. Отряд спецназа «Русь» нас услышал.
Видно, где-то неподалеку были, со своим заданием. Они со своим командованием связались, запросили:
— Там разведка в окружение попала. Разрешите помочь?
Командование дало добро…
А боевики нас уже в плотное кольцо взяли. Поняли, что патроны у нас кончаются, почти вплотную подошли.
Все, думаем… Еще минута, две… и последняя пуля…
И тут спецназ вышел со стороны леса и шквальным огнем отбросил боевиков.
Подошли к нам. Собрали раненых, убитых. Тогда только подполз к нам наш санинструктор, старший прапорщик, и вколол промедол.
Боль все не приходила, но ребята боялись — вот-вот начнется.
Вовка, у которого кисть оторвало, просит:
— Уколите еще!
А у прапорщика слезы по бороде текут:
— Вован, там столько раненых! Промедола на всех может не хватить. Давай я всех обколю, если что останется, я тебе еще вколю!

Ну и все… Собрали нас, раненых, убитых, расстелили плащ-палатки, положили и понесли. Разделились на две группы, одна прикрывает отход (боевики нас все время преследовали), другая уносит убитых и раненых. Кто устает нести, идет прикрывать отход.
Меня Паша Филимонов нес. Сам раненый, его снайпер по касательной в голень ранил. А там кочки, кочки… Плащ-палатка подо мной о них терлась, терлась и прорвалась. Я из нее и вылетел. Был бы жив, снова убился бы, наверное.
Тогда пацаны взяли автоматы, по двое за дуло и приклад, а ремни мне под спину. Так меня на этих автоматах и тащили. Часов пять тащили, высота-то большая. Мы отходим, а боевики все время следом, не отстают.
Когда к подножью спустились, там уже ждали нас. Внутренние войска. Дагестанский ОМОН. Тогда только отстали.
Нас сразу в машины погрузили. Ребята, кто цел остался, рядом. На руки взяли, бушлатами накрыли, и в госпиталь… Там анестезия, и стали к операции готовить…

Кажется, я с тех пор и сплю. А как жить, если все спишь, и сны эти душу до корки высасывают? Если не умер, так жить надо, или уж умереть совсем, успокоиться… Устал я от такого, не могу больше лежать, понять хочу.
Как все так вышло? Рота наша уже ночью в горы пошла. Утром штурм начаться должен был. А на рассвете вдруг оказалось, что боевиков слишком много. Кто за ночь их посчитал? Какая разведка? Мы сами разведка… Когда пять сотен в гору пошли, ретранслятор отбивать, село, выходит, пустым осталось?
Что ж, нас подыхать бросили и сами в село не вошли. Может, я чего не понимаю, думал. Не солдатское это дело, понимать.
Сам искал им оправдания, мне оно нужней было: раз боевики ушли, зачем в село входить? Знаю, слыхали: каждый мнит себя стратегом…
Но нас-то даже не пытались спасти! «Держитесь, — говорили, — до последнего!»
Знали ведь, выбора у нас нет. Так и так в ад, всех пацанов, строем!
После бы роту геройски погибшей объявили. Срам свой за чужими могилами спрятали.
Почему боевики не сами себя, а друг друга. Чтоб живыми не сдаваться.… Веруют разве больше?
Почему «Русь» только нас услышала? Почему бригада сама помощи у соседей не запросила?
Может, пацаны бы живы остались, может, и я бы пулю поймать не успел…
Парни, что с оберегами погибли, говорили: на все воля Божья. Как же это? Они ведь молились все время. Родители их, знаю, молебны разные заказывали.
Взводный наш, что в вагончик первым ворвался, он Афганистан прошел, первую Чеченскую, вторую, а тут…
Пулеметчик, он их несколько часов сдерживал, мы голову поднять не могли. Птица один в окопе отстреливался, мы ему перебежать не дали, может, жив бы остался.
Гранаты все обратно выкидывали, почему Вован — Герой? Он, что, собой ее накрыл? Свою жизнь спасал, наши только заодно со своей. А нужна мне такая жизнь, ни жить, ни умереть, меня об этом спросили?! Может, лучше остался бы там, у вышки, и конец мороке…
Я с тех пор и не живу, сплю только. Ну и ладно бы. Но во сне другая жизнь приходит, не моя. С этим-то что делать?
Вначале я даже радовался. Во снах жизнь была, девушки.
Вот я вроде курсант. Жив, здоров, форма на мне снова. Вот на машине новой по городу еду, и лихо так. В президиуме сижу, все вокруг суетятся, а я сижу. Я будто всё наверху, выше других. И хорошо мне от этого. Запомнить старался, как-то историю выстроить из мелькания, впрок жизнью запастись. Жить-то, на самом деле, хотелось, наверное.
Но скоро понял, сны не мои! То есть сны-то мои, но жизнь в них чужая. И я уже догадывался, чья. Во сне я все левой делал, и ловко так делал, будто с детства левша.
Пригляделся, — я уже научился тогда «картинку» останавливать, мир чужими глазами видеть, — а на правой-то у меня протез!
Тогда и сложилось все. Вован письмо министру нашему написал. Для него, как для Героя, исключение сделали. Он в училище наше поступил. Куда-то там избрали его, председателем обществ разных сделался. Свадебный генерал, короче, и все у него в шоколаде.

И я его возненавидел! Может, больше за то, что так долго его жизнь за свою принимал. Умом понимаю, не за что мне его ненавидеть, любой бы на его месте гранату выкинул. Так фишка легла. Но ненависть не проходит! Куда-то мне выместить ее надо. Ломает меня от этого! Я убить его хочу. И знаю теперь, что могу. Во сне я в нем. Вижу его глазами, руль одной левой кручу, лихачу. Баб его…
Вот он жениться осенью собрался, дом строит. Невеста его, то ли Юля, то ли Вика, я во сне плохо слова разбираю, больше вижу или так знаю. Он с ней или ночью в парке, или на людях почти, чтобы на нерве. Просто так не может.
А у меня невесты нет. У меня ничего нет, даже жизни своей нет! Только одно желание осталось — убить. И ведь могу! Я за него теперь не только в постели обломаться могу, я руль повернуть могу. Раз… и на встречку! И все кончится. Сны мои кончатся…
А убить хочу. Хочу и могу, оттого, наверное, не убиваю…

Он замолчал, будто раздумывая, продолжать ли еще. Но темные губы уже слиплись, взгляд сделался потухшим. Невидящими глазами уставился он за мое плечо, в черное по-ночному окно.

— Ну да, ну да…
Подождав немного, я отложил ручку. Пока он говорил, я все черкал на листе какие-то рисунки, значки. Непонятные мне самому схемы, мудреные спиралевидные конструкции.
Сумасшедший наоборот на мою голову! А ведь так хорошо день начинался… У нормальных-то психов в их больную голову обычно другой кто-то подселяется, мысли разные нашептывает, картинки показывает. Этот же сам в чужой голове окопался, и я его теперь оттуда выуживать должен. Не то он, видите ли, убьет Героя в собственном сне. Верю — не верю?.. Станиславский, твою мать!..
Галлюцинаторный бред! Срочная госпитализация! Галоперидолом тебя лечить надо, в лошадиных дозах, пока не поздно. Впрочем, поздно уже давно было…

Этого я ему, конечно, не говорю. Лучше так, на его языке.
Вот твои вводные. Несправедливость. Противоположные чувства к одному и тому же человеку. И, наконец, сны.
Касаемо несправедливости. Не секрет, что подвиг обычно результат чьего-то разгильдяйства. Часто он совершается из страха. Страха за других, за себя, страха подвиг не совершить, струсить, проявить слабость. Бывают спонтанные, почти мгновенные действия, не связанные с осознанным самопожертвованием. Это случай.
Несправедливость в чем? На войне атеистов не бывает. По крайней мере, в судьбу верят все. Так вот, ваши окопные жизни оказались нужны этой самой Судьбе. Зачем, вопрос не к психиатру. И Герой ваш, вернее, рука его, — всего лишь рука Судьбы, которая, после совершения действия, руку свою обратно у него забрала.
Блага же, свалившиеся на него, всего лишь небольшая компенсация за ваши, нужные, возможно, куда больше, чем его, жизни. Вряд ли бы он сам, добровольно, совершил бы этот обмен. Он только орудие! А орудие ненавидеть глупо.
Командование, что вас бросило, — Бог им судья. Парни же, что обереги носили, да и погибшие все, — это Господь их спас!
Уберег души их от невозвратных потерь, от греха самоубийства. Даже «смотрящие» на небесах до конца точно не знали, чем дело кончится. Не все на Земле предрешено.
«…да будет воля Твоя, — сказано, — яко на Небеси, и на Земли…» Молится, выходит, остается за то, чтобы здесь было, как там, наверху, и делать то, что надо делать. Что вы и делали…
Раз ты спасен был, значит, нужен был. А если нужен, значит — должен. Нужен и должен — достаточный смысл жизни.
Теперь о твоем желании убить. Хочу убить и не убиваю. А у кого не так? «Царь в голове» — нынче большая редкость. Чаще с утра один, в обед другой, вечером вообще пиво пить пошел. И каждый косячит, как халиф на час, в полной уверенности, что имеет право. А расплачиваться-то другому или всему целому. И хорошо, если не всю оставшуюся жизнь.
Отсутствие единства заложено в нас природой.
Отче наш… Мы, выходит, дети Его. Но мы и рабы Его, что вовсе не одно и то же.
Весь вопрос в умении договариваться. В доверии, но никак не в вере.
Вера спасает лишь, когда весь ты веришь, но кто теперь так верит?
С доверием много проще. Доверие — это вера на разумных началах. Мы еще не верим, но уже доверяем, доходим до веры, добираем ее разумом, осознанием жизненной необходимости веры.
Доверяем — значит, верим тому, что думаем, но при этом всегда думаем о том, чему верим.
Доверие помогает сохранить рассудок. Доверие лучше маловерия.
Маловерие — игра с верой, игра в веру. Лицемерие, актерство — суть внутренняя пустота. А пустота необходимо заполняется. И, перекрестившись, мы идем к гадалкам, магам, экстрасенсам.
Мы сами садимся между стульями, а после недоумеваем: что это с нами?! Откуда такой аншлаг в психушке?
Доверие — единственный способ примирить разум и веру, не проломить хрупкий лед над бездной безумия…

Этого, однако, я тоже ему не сказал. Пока речь готовил, передумал. Краткость, говорил мой завкафедрой, и психиатру сестра.
Что ж, выходит, в семье не без урода. Но парню при всем желании столько не съесть. В его голову и так много чего прилетело.
И я говорю:
— Солнце мое! Этого бояться не надо. Выпишу таблеточки, азалептин, по 0,25 мг. Доза минимальная, почитаешь инструкцию, будет нужно, увеличишь до 100. Через месяц ко мне. Современный нейролептик, легкий, плющить не будет. И снотворное попьешь. Шесть-семь часов сна, утром встаешь, как огурчик, и без привыкания.
Знал бы ты, кто в этом кабинете на твоем месте сиживал. И у больших людей проблемы случаются.
Возьми хоть Наталью Бехтереву, да-да, внучку того самого, великого. А ведь директор института мозга была! По молодости тоже чужие мысли слышать начинала, даже развивать способности пыталась.
Так вот! Вовремя спохватилась. Ни одних переговоров провести не могла, ни одного совещания.
Представляешь, что она о себе слышала? Но, попила таблеточки, сама себе, благо, и выписать могла, способности и ушли. И сны чужие у тебя уйдут, свои-то видеть перестанешь.

Положив перед собою чистые рецептурные бланки, достаю из сейфа коробочку с печатями.
О, времена! Четыре печати на рецепт! По спецназначению…
Тяжела ты, жизнь психиатра…
Но мой больной неожиданно поднимается.
— Я ухожу.
Голос его звучит нутряно, глухо. Темные губы не шевелятся, как у чревовещателя.
— Леонид Петрович! Вам совершенно необходимо лечиться! Не хотите в больницу, я вас в дневной стационар после праздников устрою. А пока, — я стараюсь быть убедительным, — если хотите вернуться к нормальной жизни, попринимайте лекарства. Аптека на Иркутской, в двух шагах отсюда…
— Вернуться, — повторяет он эхом. — Пора вернуться…
Тусклые, замутившиеся глаза его становятся незрячими. Пятясь на негнущихся ногах, он исчезает, забыв притворить за собой дверь.
Я еще слышу, гулко, издалека:
— Он просто рука…
И шаги его затихают в чисто вымытом пустом коридоре.
«Просто рука…» Кажется, парень, действительно, слышит мысли.
— Прием окончен, — говорю я и достаю телефон. Мне срочно нужен Интернет, а компьютеры в кабинетах выхода в сеть не имеют. Вдруг злодеи решат похитить персональные данные тысяч наших больных…
Торопливо набираю: «Лопухин Леонид Петрович».
Перехожу по ссылке.
«…смертью храбрых… в 1999 году… во время проведения спецоперации… награжден… посмертно…»
Смотрю еще раз, не веря, в карточку: «Лопухин Леонид Петрович. 1980 года рождения…»
Звоню по внутреннему:
— Амина!! Мой больной не проходил?!
— Только что вышел…. А что вы на меня кричите, случилось что? — в голосе регистраторши сквозит неподдельная обида.
— Ничего…
Я кладу трубку, и на этом мои душевные силы иссякают. Даже сталь без присадок — штука довольно хрупкая.
И я достаю «Дойну».
Вытащив пробку, щедро, до стограммовой риски и выше, до краев, наполняю узкую лабораторную мензурку. Подхожу с коньяком к новому белому платяному шкафу, распахиваю створки.
С обратной стороны большое зеркало медсестры Леночки. Не люблю пить в одиночку.
Из зазеркалья на меня смотрит высоченный справный мужик в бутафорских роговых очках, толстом исландском свитере (дресс-кода у нас нет) и с седой щетиной на круглой розовой голове.

Во что мы верим, то для нас и реальность. И потому иногда, как антидот, необходима не вера и даже не хваленое мною доверие, а неверие!
Неверие даже очевидному. Но «…дедушка говорит: бурундук — птичка, значит, — летат?!» С этим-то что прикажете делать?
А выкусить! Бурундуки не летают. И даже когда я своими собственными глазами (а зрение у меня, как я уже говорил, до сих пор «единица») увижу парящего в небе грызуна, я не поверю им!
Иллюзия, обман зрения, пить надо меньше… — скажу я себе и пойду дальше своей дорогой.
Раз и навсегда я договариваюсь, вступаю с собой в сокровенный и самый нерушимый изо всех возможных сговор: я не верю в то, что не укладывается в рамки моего персонального представления об этом мире.
Не верю, значит, и быть такого не может!
— Так выпьем за сговор! — с пафосом предлагаю я своему отражению. — Сговор между верой и неверием, между разумом и безумием. За тонкую невидимую грань, разделяющую два мира, за единственную границу, которую человеку лучше не нарушать.
За рассудительность, которая больше мудрости!
И бережно, чтобы не пролить ни капли, я поднимаю наполненную до краев мензурку.
Двойник в зазеркалье, с точностью повторяя мои движения, охотно тянется ко мне.
И коньяк при этом, поправ законы отражения, он тоже держит в правой руке…