H X M

Публикации

Подписаться на публикации

Наши партнеры

2015 год № 5 Печать E-mail

Роальд ДОБРОВЕНСКИЙ. «Забастовка соловьев»

Александр КУЛИКОВ. «Рэндзю на тему стихов Роберта Блая»

Иван ЕРПЫЛЁВ. «Триста дорог»

Елена СОСНИНА. «Портрет в подарок»

 

 


 

 


Роальд ДОБРОВЕНСКИЙ

Забастовка соловьев

 

Впасть в детство


...опять начнется детство,
пускай оно называется старостью.
Грибоедов в романе Тынянова


И впасть, как в ересь, но не в простоту,
Не в пустоту, не в густоту, откуда
Вниз головой влетаем в кавардак,
Холодный, жуткий, бешеный, кипящий,
Крича от страха (мир кричит в ответ
На тыщу голосов, все множа отклик).
Впадать вдруг в тишину, которой нет
Нигде помимо детства. В морок сна,
В мычанье мамы, сладкой, полуспящей,
Когда в ней мир, весь белый, благодатный,
Весь нежный, весь кормящий сразу всем:
Любовью бывшей, будущей разлукой,
И молоком проснувшихся вулканов,
И этноса покалываньем в чреслах,
Тем русским бунтом, заумью еврейской,
Арабской вязью, готтской прямотой.
Младенец, встреться в человеке с старцем,
Сойдись, приход с уходом. Смерть, в расход
Пусти восторг и жадность, силу-слабость,
Дай перезревшим семенам упасть
В нутро земли — и храбро прорасти
Навстречу тем же гибелям и славам.



Клёво

Неба зелень и синь плюс закат золотою каймой.
Мятежи, потрясенья, пожары остались за кадром.
Ветер с севера. Чайки, как в песне, летят за кормой,
Будто гонятся души несчастных за новою кармой.

Ветер с севера дует, и в горле какой-то комок.
Мир, знакомый до слез, притворился до слез незнакомым.
По законам поэзии белые чайки летят за кормой,
По велениям прозы, как все мы, ныряют за кормом.

Птицы чайки, вам море, закат и обед задарма,
Вам шторма нестрашны и не нужно ни ложа, ни крова,
Что ж вам так полюбились посудины нашей корма
И матрос, оценивший сквозь зубы Вселенную: «Клёво?..»



Гобелен

Благородный мой олень,
Ты на древнем гобелене
Жив, нелжив никак не мене,
Чем вся эта дребедень.

Мотылек, ты жил не впусте.
Век твой краток, как и мой.
Скоро нас с тобой отпустят
В небеса — к себе домой.

— Ты куда? Куда ты, ворон?
— Полетел считать ворон!..
Я неловок, ты проворен.
Я рожден, ты сотворен.

Муравей мой, муравей,
На минутку отвлекись ты!
Мы с тобой одних кровей,
Мы одной рисунок кисти:
Я — левее, ты — правей.



Рисунок тушью

Глухая ночь.
Свернувшись в три погибели,
А может, и в четыре, спит народ,
Куда мы плыли и куда мы прибыли,
Не помня. Обмелевший небосвод
Перебредают призраки толпой,
И невозможно разглядеть в потемках,
Горбы ли, крылья, просто ли котомки
У серых, сирых теней за спиной.
Заря уж бредит славой Герострата, —
Потерпит, перебьется как-нибудь.
Поблескивая галькой, Млечный путь
Не выглядит дорогой без возврата.



Выходим в море

Траченые молью,
Это не про вас.
Мы выходим в море,
Море входит в нас.

Всех забот пропажа,
Антисуета.
Долгота все та же,
Та же широта.

Все случиться может.
Будущее здесь.
Век еще не прожит.
Мир еще не весь.

Может все случиться.
Свод небес высок.
Непочатый, чистый
Времени кусок.

Богу всех ракушек
Молится моллюск.
Не скажу, кому я
Тоже помолюсь.

Ты не хочешь с нами
В море как-нибудь —
Поделиться снами,
Вечности глотнуть?



Забастовка соловьев

Ветер может серебряным быть, золотым и железным,
А бывает в ночи — тяжелее свинца.
Как мы долго поля и леса не жалели!
Нас теперь не жалеют поля и леса.

Или кажется мне, будто забастовали
И молчат несогласные петь соловьи?
Что деревья вокруг притворились дровами,
Что цветы отшатнулись, что как не свои

Смотрят звери лесные на нас исподлобья,
Словно думая: были же божьи подобья,
Жили-были, любили, трудясь и надеясь,
Помним, были же люди! Куда они делись?



Девушка с веслом

Привет, советская античность.
Ну, здравствуй, девушка с веслом!
Твой мир давно пошел на слом,
А ты вполне аутентична.

Ушедший мир, до точки сжатый!
О, ностальгическая грусть
И старшей пионервожатой
Незабываемая грудь!

Ведь пол-отряда сна лишали,
Рождая горла пересох,
Начатки нежных полушарий;
Где это все? Ушло в песок.

А ты, виновница мечты
Не-пионерской и преступной, —
Все так же недоступна ты,
Почти все так же неотступна.

Мальчишеского вожделенья
Невинный, в сущности, предмет,
Все так же чист и в отдаленьи,
За дымкой опытов и лет.

Прости, заветная скульптура,
Ваятельской халтуры плод.
С тобою целая культура
Ушла навек под толщу вод.

Обшарпана и безыдейна —
Идею время унесло —
Позволь в тебе любить раздельно
Ту девушку и то весло!




Каталог облаков

Жил я долго, особо ничем не блистая,
но баклуши не бил. Результат же таков:
я составил и детям в наследство оставил
самый полный на свете
КАТАЛОГ ОБЛАКОВ.
Всяких: перистых, легких, сквозных, кучевых,
исхудалых и, наоборот, полнотелых,
и почти что оседлых, и кочевых,
ослепительно, по-лебединому белых,
и унылых и серых, как жизнь без любви,
и веселеньких, солнцем позолоченных,
и багровых, как триллер, погрязший в крови,
и чреватых угрозою, иссиня-черных.
Я использовал лучшую аппаратуру,
я исследовал вес их, состав и структуру,
я по карточкам, ящичкам их рассовал,
я их классифицировал, зарисовал.

Одного никогда не пойму: на черта они
то и дело меняют свои очертания?



Снежное утро

Год ведет себя
Просто как дикарь:
На дворе апрель,
А на вид — декабрь.

На дворе снега,
На дворе дрова.
— Слышь, ты жив?
— Ага!
— Ну и я жива!

Мы ведем себя
Вызывающе:
Я живой пока,
Ты жива еще!



Немного ревности

Вот неопровержимые улики:
Свет, словно бьет прожектор изнутри.
Другому предназначенной улыбки
Слепящее сиянье. Посмотри,
Как ты умеешь быть прелестна. Что ли
Забыла, как при мне, со мною ты
Была права такой же правотою,
Красива жуткой той же красотою,
Что вдвое откровенней наготы?
Мне, что ли, незнакома эта дрожь
Напополам с кошачьей, хищной ленью?
Ты, женщина, видать, не признаешь
Любви, когда она не преступленье.



Заря

Зазря сгореть торопится заря,
О зрителях ничуть не беспокоясь.
Так в подсознанье тлеющая повесть
Вдруг вспыхнет в середине мартобря.

Там, как ни странно, есть на все ответ:
Кому встречаться, а кому проститься,
Кто вправе разговеться, кто — поститься,
Кому прощенья нет, кому простится.
И толща всех дождей,
И зим и лет
Спрессованная масса прет наружу,
Не спрашивая, лучше или хуже
Ей будет на свету. А ты стоишь,
Застигнутый внезапностью прорыва.

Опять заря сгорает торопливо
Над гребешками леса, кромкой крыш.

Ни белый лист, ни повесть, ни рассвет
Не ждут вниманья или одобренья.
Им безразличны ваши слух и зренье,
И целью света вечно будет свет.

Понятно ли, о чем я говорю?
Нельзя приватизировать зарю.
Жизнь, вечный крах ее и торжество —
Всегда ни для чего, ни для кого.
И авторского права обладатель —
Создатель.

 

Беглец

Андрей Белый —
Андрей беглый.
Улизнувший от окаянства
Как времени, так и пространства,
От немоты и от слова,
От Блока, от Соловьева,
От той Прекрасной Дамы,
Дабы
Сковырнуться с земного
с катушек слетевшего шара.

Отшатнувшийся
От мирового пожара,
От
Разорванных мировою войною артерий,
Артиллерий и кавалерий,
От
Пехот,
От расхристанных, фамильярных и жадных
Пожарных,
Все гасивших огонь человеческой кровью.

От себя точно так же бежавший, не скрою,
Навсегда отлетевший от имени своего,
Чтобы из ничего
Вылеплять эти странные грозди фамилий двойных,
Невозможных, уродских, нелепых,
И прекрасных, как сердце в калеках,
И носителей, да, и носительниц их,
Взятых намертво, точно ударом под дых,
Вместе с тоннами
Щек и носов,
Бакенбардов, турнюров, усов
И скольжений ужиных,
И ужимок,
Шагов и поступков,
Перемигиваний, перестуков.

Бедный беглый
Белый Андрей
Всех безумнее
И уж, конечно, мудрей,
Колобок, убежавший от бабки и деда,
Голубок, улетевший в тугие пределы,
Кто тут смелый — в погоню, лови беглеца!
...И созвездие вместо лица.

 

В ночном

Лошадь звездным кормится овсом.
Э, их две! Гуляют осьминогом.
Расскажу немного обо всем,
Помолчу немного о немногом.

Расскажу немного обо всем,
Но с чего, товарищи, начну я?
Лошадь звездным кормится овсом.
Это Вологодчина. Ночное.

Это детство. Это костерок.
Это губы мягкие лошадки.
Это ветер. Это свежесть впрок.
Это мир устойчивый и шаткий.

Волнами накатывает сон...
Так на чем бишь я остановился?
Лошадь звездным кормится овсом,
Глядя черным оком ясновидца.

Через век ладони протянуть
И тепла давнишнего коснуться.
Расскажу немного обо всем,
Только не давайте мне проснуться.




Большая Берлога

К чему о любви, когда сосны полночные живы,
Когда мы с тобой — продолжение света, и тьмы,
И шепотов, шорохов, всплесков... И мир одержимый
В себя вроде вслушался. Вслушались тоже и мы
В себя и друг в друга. Услышали: сквозь капилляры
Со звоном, толчками протискивался кровоток.
И твой силуэт под звездою продрогшей Полярной.
И Спутника шалого там, по соседству, виток.
Большая Медведица. Очень Большая Берлога.
Почти что невидима, ты мне шепнешь, наклонясь,
Что если найдется во всем этом все-таки место для Бога,
То, может быть, все же найдется оно и для нас.





Привет краснокожим

Когда и ночи невпрогляд,
И дни несносны,
И нервы, подлые, шалят,
Ищу я сосны.

И краснокожая — красна,
Как три индейца,
Мне внятно говорит сосна:
Живи, надейся,

Упрись корнями в эту твердь,
Башкою в тучи,
Поверь в себя, в меня поверь,
В мир этот сучий.



Я тут

Я в этих буквах, этих строчках.
Я в этих запятых и точках.
Не сомневайся, весь я тут.
Не только я: окрестный воздух,
Электровоза дальний возглас
И осторожный дятла стук.

Переверни еще страницу —
Найдешь вчерашнюю зарницу,
И ветра вздох, и речки всплеск.
Тоску по горестной отчизне,
Тщету и смысл прошедшей жизни,
И нищету ее, и блеск.

Качнется Млечный Путь в колодце,
На трассе прошумят колеса.
Иголка пропадет в стогу.
Сожмется Космос, потеснится,
Чтоб влезть в открытую страницу,
Вот в эту самую строку.

И ты, и ты со мною вместе,
Мы вместе, наподобье вести,
Нашедшей адресата в срок,
Настырные, как чувство долга,
Глядишь, останемся надолго
Как в строках, так и между строк.

 

 


 

 


Александр КУЛИКОВ

Рэндзю на тему стихов Роберта Блая


Поэма


I

В субботу к Роберту Блаю приехали гости,
на ферму, что в округе Биг-Стоун, штат Миннесота:
профессор Уилсон, историк и политолог,
а в юности хиппи, боровшийся против войны во Вьетнаме,
жена его (кажется, третья по счету), Ванесса,
моложе его лет на сорок, спортсменка и феминистка,
она по отцу, говорят, санти-сиу, по матери шведка,
поэтому ей говорит, улыбаясь, хозяин: «Gomorron!»,
как будто настойкой календулы горло полощет.

II

Вчера целый день со своим ремингтоном охотился он на фазанов.
Изрядно продрог, а под вечер и ног под собою не чуял.
Присел отдохнуть в чистом поле под ивой,
единственным деревом где-то на семь, восемь акров сухой кукурузы.
Сидел, слушал, как кукурузные стебли
шуршат. И глядел, как холодное солнце,
легко прожигая промерзшего космоса дали,
в ветвях застревает и вяло, теряя последние силы,
скользит по древесной коре, словно пальцы по коже.

III

«Вернулся ни с чем. Кроме насморка», — Роберт
гостям говорит, усмехаясь. А гости еще подъезжают.
Приехали Майкл и Агнесса, которые в шутку
себя называют упрямою парой крестьянских лошадок,
что тянут и тянут повозку. Приехала дочь их, Агата,
похожая на молодую Джейн Фонду из «Барбареллы»,
с собой привезла две бутылки «Бурбона»
и внуков Агнессы и Майкла — Шарлиз и Гомера,
за лето подросших, как и положено детям.

IV

За час до обеда приехала Мэри, а с ней Алессандро, конечно.
«Рут! Папа!» — «Ах, Мэри!» — «Ну, как вы?» — «А вы? Как Тоскана?» —
«Как сон на рассвете. Вот-вот и — проснешься.
Тем более что повторял Алессандро все время:
«За мною иди». Как Вергилий. Хотя подходило здесь больше:
«За мной поезжай». Мы ведь брали велосипеды.
На них и доехали как-то до самой Флоренции. Это
«Брунелло ди Монтальчино» мы там и купили.
По правилам если, открыть его нужно сейчас, а пить через сутки».

V


Открыли. Бутылку поставили в кухне на полку до завтра.
А сами в столовой расположились компанией дружной.
Вкус стейка на гриле со вкусом «Бурбона» из бочки дубовой,
внутри обожженной, соединился. Глядела сквозь окна
на пиршество осень, одетая ярко и броско в шифон разноцветный.
Беседа текла. Об Ираке заговорили. Волнуясь,
Уилсон спросил: «Почему мы молчим? Почему не возвысим свой голос?
Иль время великих глашатаев — Пабло Неруды, Ахматовой, Торо
и Дугласа Фредерика — ушло, как и совесть?»

VI

«Молчим, как воробушки в кустиках! Надо кричать! Вон как дети
кричат, когда чувствуют голод, иль жажду, иль несправедливость».
За окнами ветер поднявшийся кроны кленовые взвил, будто пламя
над крышами в Аль-Джавадейне. Во двор улизнувший
Гомер, сын Агаты, нашел развлеченье такое:
на досках, прикрывших осеннюю лужу, качался,
подобно матросу на палубе ноги пошире расставив.
Вверх — вниз, влево — вправо, и будто валы — кроны сосен,
и листья ольховые стайками наискосок вдоль пригорка…

VII

Назавтра весь день провели на реке Миннесоте, рыбача, смеясь и болтая.
Сначала поехали Роберт и Алессандро, чтоб все подготовить:
палатку поставить, шезлонги и столик. Костер развели — было сыро.
Гусиными крыльями ночь опадала. Кусты проступали сквозь сумрак.
Кричали пронзительно сойки. «Вот крики, которые будят меня на рассвете, —
сказал Роберт Блай. — Эти сойки, они будто первыми все называют.
«Вот это пусть будет енот какомицли», — кричат. —
«Какомицли! Енот какомицли!» —
крик сверху раздался пронзительно, как откровенье.
Совсем рассвело. Миннесота молочно текла, облака отражая.

VIII

Курчавые, как вавилонские боги, они над землею парили,
над лесом, где красные сосны стояли, как будто полки ассирийцев у стен Вавилона.
«И все-таки как эти парни похожи на саранчу!» — произнес Алессандро,
в «Стар трибьюн» загубником черной бриаровой трубочки тыча.
«А знаете, друг мой, когда одиночка-кобылка, живущая тихой растительной жизнью,
становится стадною и агрессивною саранчою? — спросил зятя Роберт. —
Когда ей жратвы не хватает. Тогда-то одни начинают сородичей жрать, а другие
от хищных сородичей бегством спасаться, и тоже становятся саранчою,
прожорливой тварью, восьмою египетской казнью, посланцами пятого Ангела смерти».

IX

«Смерть — высшая степень свободы, штампованной траками танков», —
сказал Алессандро, датч-микстом своим затянувшись. Дымок ароматный,
как белая бабочка, с трубочной чаши вспорхнул и растаял.
И тут остальные подъехали. Их голоса раздавались
и смех. Взяли удочки, стали рыбачить, и первого карпа,
добытого с боем, запечатлев полароидом, тут же и отпустили.
Агнесса и Рут на спиртовке омлет приготовили с сыром
и спаржей, наделали сэндвичей. Кто-то поставил кассету.
И тихо поплыл над рекою прелюд из «Орфея и Эвридики»…

X

Вернулись, когда уже солнце зашло за верхушки деревьев
и отблеск багровый как будто из-под земли пробивался наружу.
Пока возвращались, все только и говорили о выходке странной Гомера,
который, когда все грузились в машины, вдруг взял и пошел по тропинке
в лесную чащобу. Ему вслед кричали. И мать, и сестра его звали
отчаянно. Мать: «Ну, куда ты, несносный мальчишка?! А ну-ка, негодник,
вернись!» А сестра: «Эй, Гомер! Ты оглох или крыша отъехала на фиг?»
Но он даже не обернулся. Как будто и вправду оглох или стал невменяем.
Его, словно куль с кукурузой, обратно принес Майкл, дед, положив у пикапа.

XI

И, вспомнив об этом, Блай вспомнил стихи о тропинках,
которые в желтом осеннем лесу расходились.
И он вдруг подумал о возвращенье в исходную точку, —
что это возможно. Подумал о новых дорогах,
далеких портах и о новой, еще не изведанной жизни.
Он в спальню зашел в это время, чтоб переодеться,
застав лунный свет, заполняющий комнату млечно.
Снаружи на ветках лежал он, как звон колокольный, торжествен,
чист, будто вода подо льдом, и звенящ, будто лед у закраин.

XII

И Роберт ступил в лунный свет, будто в реку, и рыбою пахла
одежда, им снятая. И показалось ему на мгновенье,
когда надевал он другую, что в зеркале кто-то другой отразился.
И комната стала какой-то другою, и шкаф, и диван, и плетеное кресло,
уже пережившее метаморфозу в судьбе тростниковой,
и книга раскрытая, прежде шуршавшая в роще листами своими,
и лестниц ступени, скрипевшие там же когда-то, и где-то на кухне
вино из Тосканы, которое ждало рассвета, как приговоренный
к распятью, и хлеб деревенский для тостов. Все было другим в лунном свете.

XIII

Он глянул в окно и увидел, что были другими
и двор, и ограда, и сад, и сторожка, где прятали грабли,
которыми листья сгребали, и лес вдалеке, и дорога.
Все было другим в лунном свете. Возвышенным, ясным,
как соль бытия. Он глядел и глядел на дорогу,
луною облитую, плавно текущую, как Миннесота.
Она уводила не в царство гадюк и не в город барсучий,
чьи киники бродят ночами по луковым грядкам.
Он ясно представил, куда уводила дорога.

XIV

Туда, где качаются волнами стебли сухой кукурузы.
Туда, где стоит одинокое странное дерево — ива,
верхушкой касаясь небес, а корнями — дна Ахерона.
Вокруг него листья коричнево-желтые в черных прожилках,
как будто на древнем пергаменте буквы из серебра почернели.
Один за другим обрываются листья под шорох печальный
сухой кукурузы. Закатное солнце багрово. Воскресная ночь наступает.
Кого восходящие звезды сегодня застанут? Какого Авраама?
Костер еще тлеет, но некому палкой золу ворошить до рассвета.

XV

Он вышел из дома — во двор — в темноту. Под ногами
какая-то мелочь в траве прошуршала. Деревья
вздыхали. Крутились костлявые лопасти мельницы. И облака дождевые,
несясь к Ортонвиллу, полнеба уже заслонили.
Был воздух прохладен, как после дождя. Блай подумал,
что, кроме него, в этот час никого, кто бы бодрствовал, нет. За стеною
затихшего дома мужчины и женщины спали, которых
любил он. Их лица он ясно представил. Луной освещенные, были
они в этот миг будто слепками снов, то веселых, то грустных.

XVI

Рут, Мэри, Агнесса, Майкл, Франклин Уилсон, Агата,
Шарлиз, ее дочь, Алессандро, Гомер, странный отрок,
Ванесса… Пошел редкий снег. Поначалу похожий
на те, что собой вечера украшают, торжественно наземь спадая,
как мантии складки; потом все быстрее порывами ветра гонимый —
волна за волною. И вот уже, как саранча, облепил он деревья
в саду, и траву возле дома, и стебли сухой кукурузы, шуршащие в поле.
В лицо он впивался, за брови цепляясь и в шарф запуская буравчики-лапки.
А следом еще подлетали, и щелканье крылышек тонких звучало повсюду.

XVII

И вот уже, как саранча, облепил он пространство,
и землю, и небо, и лес, между ними парящий,
и ветер, и тьму, что от страха забилась в вигвамы бухлоэ,
бизоньей травы. В нарастающей буре
один лишь амбар с кукурузой, как Ноев ковчег, на плаву оставался:
чем гуще валило, тем тверже держался он курса, —
туда, где качаются волнами стебли сухой кукурузы;
туда, где стоит одинокое странное дерево — ива,
верхушкой касаясь небес, а корнями — дна Ахерона.

XVIII

Идти по дороге. Пока еще листья последние не облетели,
коричнево-желтые листья в черных прожилках
(как будто на древнем пергаменте буквы из серебра почернели).
Идти по дороге навстречу бурану, не пряча от снега
лица. По дороге идти, как в пустыне Предтеча, акриды глотая.
Кричать: «Эй, Гомер! Вот енот какомицли!» Как сойки кричат на рассвете.
Как дети кричат, когда чувствуют голод, иль жажду, иль несправедливость.
Пока еще тлеет костер, в чью золу попадая, снежинки
становятся слезами боли, печали и скорби…

 

 


 

 


Иван ЕРПЫЛЁВ

«Триста дорог»

 

Мне подарили целый куст герани…

Мне подарили целый куст герани!
Поставил я ее на подоконник,
По горлышко насыпал чернозема,
Исправно по субботам поливаю,
Казалось бы, чего? Цвети и пахни!
Но не цветет, возникли две проблемы:
Все ветки безнадежно искривились,
Стремясь заполучить в объятья солнце,
И листья стали сохнуть незаметно.
Кто виноват? Воды ей, что ли, мало,
Иль знойное дыханье батареи
Ей не дает цвести?
Иль просто
Капризная досталась дама мне?


***

Как свиристель, угрюмая ворона,
Рябины кисть померзшую клевала
И еле-еле лапами держалась.
Под тяжестью хоть небольшой, но птицы,
Шел снегопад локального масштаба,
Укутывая зябнущие корни.
В сугроб, как незатейливый орнамент,
Оранжевые шарики вминались
И весело — как маленькие солнца —
Сверкали обмороженной вороне.
Она, увидев легкую добычу,
Слетела вниз и жадно собирала
Опавшие зародыши созвездий.
Тут налетела гадина-поземка,
Засыпала законную добычу
И унеслась, проклятая стихия!

 

Бедные люди

Думаете, чиновником быть легко?
Черта с два!
Посочувствуем им!
Целый день надо решать проблемы
каких-то людишек,
возомнивших, что у них есть права.
И ни один не скажет спасибо!
Выслушивать вопли начальников,
принимая резолюции на свое сердце.
Приходить на работу к девяти,
уходить с тяжелыми сумками.
Сидеть в банке с тараканами,
опасаясь доноса.
Тысячу раз в день делать одно и то же.
Вся жизнь уместилась в абзаце
должностной инструкции.
И никакой зарплатой
не прикроешь духовной наготы.
Вот уж поистине — бедные люди.



Превратности любви


— В напряжении большем,
Чем между рогами троллейбуса,
Я хриплю и взываю, но что мне еще остается.
Потому и взываю, чтоб булыжники не возопили,
Чтобы улица вместе с деревьями дыбом не встала.

— Все взываешь? Взывай. И козел к помидору взывает,
Но не может заморское сердце растрогать.
Ишь, краснеют нездешней зарею томаты.
Что козел им? Привыкли к взыванию ламы,
А особо спесивым — так им подавай крокодила
Из заросшего тиною озера Тлелопоука.
Крокодил — не козел, он галантности не понимает,
Обойдется и без провансальского он трубадурства,
А сожрет помидор и заплачет от жалости горькой.



раздватричетырепять

раздватричетырепять.
Можно написать с пробелами.
Но я экономлю время.
Сейчас его не хватает.
Будто в сутках восемь часов,
и те уходят на сон.
За время мы боремся.
Мы глотаем фразы.
здрась

Нам некогда изучать грамматику.
какдила

Но мы хотим быть оригиналами.
превед, кросавчег

Мы хотим общаться
(добавляйтесь в контакте),

чтобы обсуждать интересные вещи:
самец есть?

Красиво жить не запретишь.
Диор. Бентли. Сваровски. Сен Лоран.
Но чтобы жить, нужны деньги.
Денег всегда мало. И времени.
Тогда мы идем в кино
на «Реквием по мечте».
Да, как в романе Хэмингуэя —
мы чувствуем обреченность наших усилий.
Не распустятся розы на песке сердец.
Колокол звенит — по нашей юности,
Так быстро ставшей банальностью.



Ода пульту

Это почти что член семьи,
Всеобщий любимец.
Бабушки заботливо заворачивают его
в полиэтиленовый пакет —
чтобы не простудился.
Простые работяги
тычут жирными от селедки
пальцами в его нежные кнопки
и непременно заливают пивом.

О, этот пульт — лампа Аладдина.
И если ковер-самолет — это боинг,
а скатерть-самобранка —
грязный макдональдс за углом,
то для артефакта восточного
искателя приключений
других аналогов нет.
Женщины живут сериальным счастьем,
вместо того, чтобы поцеловать мужа.
Мужчины смотрят на роту
мощных мужиков с мячом,
вместо того чтобы делать зарядку.

Счастье гарантировано каждому,
а если оно не по вкусу —
не сравнивайте эрзац с Арабикой.

Даже лампа Аладдина
не поможет прошибить головой
стеклянный экран телевизора.



Песнь земли

Скованы инеем ветви —
Вены на старых запястьях.
Тянутся из-под асфальта
Тысячи, тысячи рук.

«Я их поила весенней,
Сладкой, искрящейся брагой,
Корни впивались мне в душу,
В черный и прелый прах.
Небо, косматое небо,
Снегом секи их, градом,
Злобным ломай ветром
Руки твоих детей».

Но не ответило небо.
Серая, стылая накипь
Будто навечно застыла
на белоснежном снегу.



О зубах

При взгляде на вывески
многочисленных зубных клиник
и стоматологических кабинетов
во рту появляется привкус бормашины.
Граждане укрепляют клыки
не для того, чтобы грызть гранит науки.
Только саблезубые смогут отхватить
лакомый кусок от чужого пирога.
Остальных зубная нить импортного производства
Вычистит на сто первый километр
современного бытия.
Популярно отбеливание зубов,
но не совести.
Опытные дантисты
беспощадно высверлят кариес
из зубов и умов.
В тихом сумраке лечебниц
делают протезы
на беззубые жвалы
громоподобной саранчи
апокалипсиса.


Хороши ли беляши


Чем больше ларьков с сочными чебуреками,
тем меньше популяция бездомных собак.
Этот феномен еще предстоит изучить
на кафедре математической статистики
богоспасаемого политеха.
Потребители беляшей скоро закончатся,
число приблудных щенков
возрастает по экспоненте.
Сейчас модно причитать вслед за Есениным
над глазами рыжей суки,
которые покатились в снег золотыми звездами.
Поборники уличного гринписа
даже открыли и быстро закрыли
приют для бродячей живности.
От одной остановки к другой
по Ленинской — Чкалова — Гагарина
путешествует старый клошар
с целым выводком озверевших псин.
Псы принюхиваются к тощим баулам
слабо протестующих теток.
Я видел людей, до седых волос
заикавшихся из-за того, что в детстве
их напугала бездомная собака.
Рьяные защитники зверья
не протестуют против убийств
миллионов комариных личинок,
Против того, что пескари плывут
в неудобной для них позе — вверх брюхом
в сточных водах
газоперерабатывающей промышленности.
Защищайте-ка лучше ценные породы
пуховых губерлинских коз.
Можно собирать деньги
на поддержку амурских тигров,
но никак не оренбургских бобиков.
Вспомните, как вы умилялись бездомному щеночку,
когда громадный пес вцепится прямо в нос
вашему ребенку.
Не жалейте за счет других.



Красота на экспорт

Богатый господин из Бирмингема,
Не думаешь ли ты, что на Арбате,
Среди ушанок, вымпелов, матрешек
Отыщешь горделивые обломки
Поруганной империи былой?
Учись глядеть за лаковым фасадом,
Купи билет на рейсы Оренэйра.
Вот дворик оренбургский. Посмотри
На сломанные лавки у подъезда,
На выбоины, мусорные баки.
Отметины собачьего помета
Чернеют незатейливо кругом.
А желтые отметины сияют
Как краски на картинах Рафаэля.
Такое не увидишь в пыльном Лувре!
Вот женщина идет в песцовой шубе,
Сжав губы. А под шубой — синяки.
Вот бабушка с авоськой ковыляет,
Свои гроши спешит она пристроить.
Вот топает сантехник дядя Витя,
И малолетки курят папиросы
Под криками кочующих ворон.
Блажен тот иностранец, кто увидел
России неземную красоту.



Баллада о выборе

Триста звезд — самых ярких —
И триста дорог
На пороге сомкнули лучи.
В доме чисто и жарко,
А чуть за порог —
И навек потерялся в ночи.
Неужели оставишь
Меня без забот? —
Вопрошает задумчивый дом.
И мой сытый товарищ,
Мой дымчатый кот
Под кроватью свернулся клубком.
Вдруг все выше и выше
Живого огня —
Вереницы болотных огней.
Двести семьдесят вспышек
Обманут меня.
Только тридцать — небесных кровей.
Так несладко в дороге —
Сплошной караул...
Я поднял свой тяжелый рюкзак,
Постоял на пороге
И все же шагнул
В непроглядный, заманчивый мрак.
Двадцать девять бокалов
Разлились слезой —
По числу неслучившихся звезд.
И одна засверкала
Над страшной грозой —
Самой лучшей из всех моих гроз.



Несостоявшийся пророк

Как я без портвейна душу разбережу?
Приступы все чаще, поводы все реже.
Ларь для стеклотары — там, за перекрестком.
Полиняла совесть от вседневной носки.
Лягу и забудусь, а наутро — в офис.
Взлетов и падений составляет опись
Строгий, при погонах, шестикрылый пристав.
Был и я когда-то ревностно-неистов,
Только растворился в офисном планктоне.
В сером море буден безнадежно тонем.
Козлища — налево, кроткие — направо,
Лоцману — веселье, приставу — забава,
Но, когда исчезну в брюхе кашалота,
У кита начнется легкая икота.
Ждите, ниневийцы, нового Иону.
Он из нас восстанет, из глубин планктона.

 

 


 

 


Елена СОСНИНА


Портрет в подарок

 

Весенний Дзен

— Целое входит в часть. —
Так говорит сенсей.
Мы ощущаем власть
Теплых весенних дней.

Грядка трещит по швам —
Лезет наверх цветок.
Ходит по головам
Солнечный осьминог.

Вместе со всем живым
Выйдем на чистый луг.
Там, как зеленый дым,
Стелется первый лук.

В норке енот возник,
Белки кричат: «Ура!»
Вот он — бесценный миг
Завтрашнего вчера!

Новое все вокруг —
Небо, кусты, холмы...
Встретились север, юг,
Запад, восток и мы.



Тяжелая песня

Боялась, извиваясь, как змея,
Была совсем уже почти не я,
И в музыку вошла чужую боком.
Там в гости ожидали соловья,
И ключ скрипичный крикнул мне с порога:
— Здесь занято! Тут нет свободных мест!
Полно других свободных королевств!
Уйди и унеси свой робкий голос!
А времени уже совсем в обрез,
И я решилась. Сердце раскололось.

По нотам электричество прошло,
И было мне ужасно тяжело,
Но я пропела, выжив эту пытку.
И время, мое время, истекло...
И жизнь моя свернулась, как улитка.



The Autumn Leaves

— Тексты и музыка измельчали. —
Произнесла ты, из чашки отпив
Вечнозеленого крепкого чая,
Вечнозеленый вплетая мотив

В нить разговора. Осенние листья
Медленно кружатся в кадре окна.
Ты независима, живописна,
Едкой иронией защищена.

Камешек в стекла! Ты вздрогнула рыбкой
И оглянулась. Робка... Бледна...
Ты, несомненно, играла на скрипке
В самые разные времена.



Поговорили на ходу

Ты субъективен и предвзят!
Опять! предвзят и субъективен.
Так было двадцать лет назад,
Так и сейчас... На этой ниве

Ты отрастил свой самомнень,
(Так и читай, тут нет ошибки!)
Мне тоже не до перемен —
Я саркастической улыбки

Скрывать не буду. По пути
Поговорим, и будем квиты.
Мы разучились быть детьми
Под этим небом ядовитым.


Идеи двойственной природы

Как мне потрогать небосвод,
Как мне достать с высот звезду,
Как мне из маленьких пустот
Слепить большую пустоту?

Как мне добро и зло сдружить
Одним решительным штрихом
И мысли путаные сшить
Одним продуманным стежком?

Как научиться отвечать
На твой вопрос ни «да», ни «нет»,
А просто мудрости печать
Нести на лбу, и весь ответ!

И как мне «быть» или «не быть»
Втащить в один и тот же дом,
И ум тревожный заменить
Алмазным солнечным умом?


В закулисном Аfter-Рarty


В шоколадном послевкусии,
В арманьячном аромате
Ты теряешь нить дискуссии...
В закулисном after-party.

Голоса пересекаются
В разговорчиках спонтанных,
И вино переливается
В незатейливых стаканах.

Но твое сознанье ясное,
Ведь сидит на стуле рядом
Это чудо синеглазое
В ожидании зарплаты.

Сыплет шутками и баснями —
Остроумное соседство!
И волна огнеопасная
Поднимается из сердца.

Наконец авансы розданы,
Но потерян где-то шарфик.
И мечта в румянце розовом
Улетела, точно шарик...

Хоть и острое, как лезвие,
Неслучившееся чудо —
Вся могучая поэзия
Появляется оттуда.


Утопическая мечта

Я не умру ни в сорок два,
Ни в шестьдесят, ни даже в семьдесят.
Когда исполнится мне сто,
Я тоже сразу не умру.
Не припечет меня молва,
Не огорчит худая пенсия.
И на себя я ни за что
Не наложу прекрасных рук.

Я не преставлюсь и тогда,
Когда земля по швам распустится,
Когда закончится история,
Когда наступит время тьмы...
Я вновь отстрою города,
Восстановлю дома и улицы
И заселю их только добрыми
И только честными людьми.


Сорок, круглое число

Сорок, круглое число,
К новой мысли привело:
Все задачи мне под силу,
Все решимо, выносимо.
Я — прозрачна, как стекло.

Сквозь меня ты видишь луг
И деревья, сорок штук.
Я смеюсь над всей наукой
И раскидываю руки,
Обнимая все вокруг.

Но и это не предел!
У меня есть много тел,
И одно из них летает.
Выдаю я эту тайну,
Чтобы ты за мной взлетел.

Все, кто верит в небосвод,
Приглашаются в полет!
Можно просто силой мысли
Унестись легко на триста
Лет назад и лет вперед.
разводящийся должен знать

Разводящийся должен обязательно знать,
Что развод — довольно будничное дело.
Он дает право на то, чтобы продолжать изменять,
Но уже без привязки к определенному телу.

Разводящийся должен быть осведомлен,
Что ему предстоит дележ имущества —
И его партнер сменит цвет, словно хамелеон,
И, как комар, превратится в кровососущее.

Разводящийся должен зарубить себе на носу,
Что не напрасны были его опасения.
Развестись — как ночью напороться на сук,
И треск будет слышен даже на Крайнем Севере.



Пожелание самокритичному

Нет, ничего не изменилось!
И в сорок шесть, как в двадцать два,
Ты все в такую же немилость
К себе впадаешь, и ботва

Твоих мозгов висит гротескно.
И ты совсем не защищен
От новых кризисов и стрессов —
Ты сам собой порабощен.

Что пожелать на день рожденья? —
Поменьше думай, больше ешь
И без суда и сожаленья
Ботву мозгов своих отрежь.


Репетиция

Сцена полна дыма «Made in China».
Ян симпатичен Лизе до отчаяния,
Но ему все шутки да прибаутки,
А она после каждой песни понимает смутно,
Что пространство рядом с Яном искривилось,
Свернулось в бант и потом раскроилось
На сотни белых ромашек,
На которых и гадать-то страшно.

Репетиция летит, как скорый поезд.
Жарко, Лиза снимает свитер, пояс.
Музыканты застывают в пол-обороте,
А Ян брюзжит о кривой Лизиной ноте.
Между прочим, она Лизе тоже не нравится,
Но зато она сейчас — красавица.
Пусть не звучит ее каденция,
Она как будто впадает в детство —

Скачет на одной ноге, хохочет паранормально,
Посылает Яну флюиды сигнальные.
Ломает ритм, дает петуха:
— Ну, извините, бывает, ха-ха...
В десять вечера приходит «подтанцовка»
С ее профессиональными уловками.
(Лизе никогда не давался пируэт).
Ян каламбурами засыпает балет.

Лиза решает не идти на сближение,
Пока не будет ответного жжения!
Решает: «Ян меня полюбит, клянусь блюзом,
Я стану его вечной музой,
Куда там балету с его батманами.
Не видать им Яна!»
Ян и Лиза вышли покурить при луне...
Оставим их наедине.



Портрет в подарок

Я шла по ист-двенадцатой со своим портретом в обнимку.
Обычным воскресным вечером между осенью и летом.
Свернула на Кони-Айленд в сумрачной дымке,
Там было все точно так же, как до портрета.

Русский клуб на углу, одиозный, мавзолейный.
Кафе «Турецкая кухня с доставкой на дом»,
Магазины: винный, цветочный, галантерейный...
Радиостанция, банк, химчистка... Все, что надо — рядом.

Даже солярий умудрился втиснуться в промежутке
Между парикмахерской и велосипедным магазином.
Почтамт напротив старой телефонной будки.
Свадебное ателье рядом с прокатом лимузинов...

Дошла до скамейки, развернула пакет с картиной.
Месть и лесть художника одновременны!
Сходства со мной там было наполовину,
А вторая половина была похожа на Лену.

 

Архив номеров

Новости Дальнего Востока