Игорь ЦАРЁВ. «Переводы с языка колокольцев»

Андрей ЗЕМСКОВ. Между городом Ха и городом Ха...

Игорь МУХАНОВ. Господнее лето

Михаил МЕЗРИН. «На задворках Земли»

Анна САФОНОВА. «Созревает тихо слово…»

Игорь ЦАРЁВ

«Переводы с языка колокольцев»

Красные ягоды черной смородины

В поисках смысла не раз обращался я к Высшему Разуму:
Многого ль стоят смиренные души в молитвах склоненные?
И небеса мне однажды подкинули странную фразу, мол,
Ягоды черной смородины — красные, если зеленые.

Годы как волны качали причалы и звездные пристани,
И удивленно найдя в отраженье виски убеленные,
Я осознал вдруг, что эти слова соответствуют истине:
Ягоды черной смородины — красные, если зеленые.

Мудрую суть превращений души постигаю не сразу я —
Для настоящей любви не всегда созревают влюбленные,
Но на вопросы о вере юнцам отвечаю я фразою:
Ягоды черной смородины — красные, если зеленые.

В поисках слова

Восток — дело тонкое. Дальний Восток — тем более.
Как понять, что, родившись там, я живу в столице?
Память детства дрожит комочком сладчайшей боли,
Храня щепоть золотых крупиц — имена и лица.

Я, испытав все прелести ветра странствий,
Планеты шарик не раз обогнув в самолете гулком,
Стал со временем избегать суеты в пространстве,
Предпочитая движение мысли иным прогулкам.

Все объяснимо — меня голова, а не ноги, кормит.
А голове отдыхать приходится крайне редко.
С каждым годом все дальше крона, все ближе корни,
Все дороже мечты и вера далеких предков.

Один мой пращур «всея Руси» был архиепископ,
Другой штаны протирал когда-то на троне Польши,
А я в Москве десять лет не мог получить прописку,
Но, получи ее раньше, навряд ли успел бы больше.

Пишу стихи. А у тех, кто пишет — своя дорога.
И не нужны им — ни трон, ни митра, ни «мерин» чалый.
Во все эпохи поэты слушают только Бога,
И ищут Слово, чтоб в этот мир возвратить Начало.

Переводчик

Перед небом я и босый, и голый...
Зря нелегкая часы торопила...
Сердце бьется, словно раненый голубь,
Залетевший умирать под стропила...

Ну, не вышло из меня капитана!
Обнесла судьба пенькой и штормами,
Не оставила других капиталов,
Кроме слов, что завалялись в кармане.
Вот и жарю их теперь каждый вечер,
Нанизав строкой, как мясо на шпажку.
Даже с чертом торговаться мне нечем —
На черта ему душа нараспашку?
Толмачом и переводчиком чая,
Задолжавшим и апрелю, и маю,
Полуночную свечу изучая,
Языки огня почти понимаю.
Остальное и не кажется важным.
Согреваясь свитерком ацетатным,
Я однажды стану вовсе бумажным
И рассыплюсь по земле поцитатно.
Дождь заплачет, разбиваясь о ставни,
Нарезая лунный лук в полукольца…
На полях ему на память оставлю
Переводы с языка колокольцев.

Зимняя дорога

Бывают зимы в Чили и Гвинее —
Когда дожди становятся длиннее,
Но вызревшим под пальмой золотой
В горячке белой невообразимы
Российские пронзительные зимы,
Царящие над вечной мерзлотой.

Ни волооким мачо Сенегала,
Которых смертной вьюгой не стегало,
Ни кучерявым хлопцам Сомали
Ни дать, ни взять исконно русской дани —
Купания в крещенской иордани
У краешка заснеженной земли.

А нас-то как сподобило, а нас-то!..
Поджаристою корочкою наста
Привычно закусив дешевый спирт,
Пофлиртовав с метелью-завирухой,
От Коми до Курил под белой мухой
Страна в снега закуталась и спит.

Лишь наш «зилок» — раздолбанный, но ходкий,
К Алдану пробираясь из Находки,
Таранит ночь то юзом, то бочком...
А в тишине значительной и хрупкой
Якутия дымит алмазной трубкой,
Набив ее вселенским табачком.

И чтобы удержать тепло и радость,
Поем и пьем лишь повышая градус.
А как иначе угодить душе,
Когда зима — не просто время года,
А в дебрях генетического кода
Невыводимый штамп о ПМЖ...

Я рядовой словарного запаса

Ко мне не липнут лычки и лампасы,
И без того порука высока.
Я рядовой словарного запаса,
Я часовой родного языка.

Неровной строчкой гладь бумаги вышив,
Пишу, еще не ведая о чем,
Но ощущая, будто кто-то свыше
Заглядывает мне через плечо.

Не детское

Идет бычок, качается...
Агния Барто

Ветром выбриты височки, брюки клеш,
По досочке, как по памяти, пройдешь
Через годы — от сучка и до сучка...
Коротка ж ты оказалась, до-соч-ка!
А бывало, что на Шире и Двине
Жизнь казалась нам и шире, и длинней.
Обещалась она пухом с тополей
Обогреть и сто дорог, и сто полей.
Но, едва и половину одолев,
Притомилась, головою побелев.

...Выплывает на фарватер катерок,
А за ним витиеватый матерок,
И за темными домами вдалеке
Из тумана раздается по реке
Пьяный голос моториста с корабля:
— Эй, на вахте, где же пристань?
— Скоро, бля...

Кама впадает в Каспийское море

Из толщи северного льда,
Уральский полируя камень,
По Каме*, словно вниз по гамме,
Гиперборейская вода
Торопится на зов равнин,
Где воблы вкус и воздух волглый…
Где посвист иволги над Волгой
Ни с чем на свете несравним.
И я, конечно, не берусь
Оценивать изгибы судеб
Двух рек, которые, по сути,
Своей душой вспоили Русь.
Они — теченье наших дней.
В величии не ищут славы:
Едины, как орел двуглавый,
Не выясняют, кто главней.
Пусть канет прошлое на дно.
Веками вместе с облаками
Нам всем по Волге ли, по Каме
До моря плыть — не все ль одно?..

Золотой Кожим

Золотая река, своенравный Кожим*,
Многожильным течением неудержим,
Закипая в базальтовом тигле,
Прячет редкие тропы под мороком льда.
Ни Мамай, ни какая другая орда
Самородков его не достигли...

Рассыпаются прахом оленьи рога,
За века не изведав иного врага,
Кроме острых зубов росомахи...
Но, признайся мне честно, сакральный Урал,
Сколько душ ты невольно у неба украл
В необузданном русском размахе?

Вот и снова, едва ты кивнул: «Обожди!»,
Я влюбляюсь в твои обложные дожди,
И холодные волны с нажимом,
И тревожные крики последних гусей
Над уже побелевшей горой Еркусей
И сметающим камни Кожимом.

Не печалься, Урал, твоя совесть чиста,
Как забытые кости в расстрельных кустах
И мелькание снежных косынок!
Но, гляди, как седая старуха-заря
Каждым утром обходит твои лагеря,
Будто ищет пропавшего сына...

Смерть музыканта

Колыма — и конец и начало,
Всех крестов не сочтешь, не увидишь.
Столько всякого тут прозвучало
И на русском тебе, и на идиш...
Тени призрачны, полупрозрачны,
Силуэты неявны и зыбки,
Под чахоточный кашель барачный
Стылый ветер играет на скрипке
И конвойным ознобом по коже
Пробирает до дрожи, до боли...
В эту ночь помолиться бы, Боже,
Да молитвы не помнятся боле,
Хоть глаза закрывай — бесполезно!
Пляшут в памяти желтые вспышки…
Или это сквозь морок болезный
Злой прожектор мерцает на вышке?
А во рту третьи сутки ни крошки...
Заполярной метели бельканто...
Но синкопы шагов за окошком
Не пугают уже музыканта:
Смертный пульс камертоном ударил,
Громыхнул барабаном нагана,
И буржуйка в органном угаре
Заиграла концерт Иоганна,
И заухали ангелы в трубы,
И врата в небеса отворили...
А его помертвевшие губы
Шевельнулись вдруг: Аве Мария!

Большому поэту

Б. Окуджаве

Грустный взгляд бровями взят в кавычки.
Прожигая время папироской,
Ты молчишь, сутулясь по привычке,
Чтобы показаться ниже ростом.
Каждым шагом в зыбкой почве тонешь,
Сея звезды, словно зерна гречки,
Смотришь, как клюют с твоей ладони
Маленькие злые человечки.
Тлеющий огонь душевной смуты
Не погасишь чаем из стакана.
Смех высокомерных лилипутов
Унижает даже великанов.
Но строка — чернильная, святая —
В небо колокольное стучится.
И над ней перо твое летает,
Так и не привыкнув мелочиться.

Назло печали зимней

Уже не течь небесной силе
По синим жилам горловым
Безумцев, что судьбе дерзили
И не сносили головы.
Каким неосторожным танцем
Мы рассердили небеса?
Когда чахоточным румянцем
Еще горел Нескучный сад,
Когда на паперти осенней
Вовсю гремели торжества,
И тени смутных опасений
Кружила падшая листва,
По звездам, по венозной гжели,
По выражению лица,
Ах, ворожеи, неужели
Вы не предвидели конца?..
Снегами копится усталость
В тени оконного креста,
И что же нам еще осталось —
Начать все с белого листа?
И греться в нежности взаимной,
И друг у друга есть с руки,
И жить назло печали зимней,
Любя и веря вопреки.

Август

Август просит подаяния у двери,
Но за утро не наплакал и полушку —
Ведь народ слезам Москвы уже не верит,
Только взглядом и одарит побирушку.
Не предвидел даже лис Макиавелли,
Как срастется блуд с молитвой в Третьем Риме —
Окривели наши души, очерствели
Позабытою горбушкой на витрине.
От несбывшихся героев нет отбоя —
Нахватали звезд на лентах из муара.
Настоящих — схоронили после боя,
А несбывшиеся — пишут мемуары.
Вот и я еще копчу седое небо,
Не отложенный судьбою в долгий ящик —
Оттого ли, что в бою ни разу не был,
Потому ли, что герой не настоящий
И проник в Театр Абсурда без билета,
Чтоб с галерки переполненного зала
Посмотреть, как впопыхах хоронят лето,
Будто нищенку с Казанского вокзала.

Октябрьская эволюция

Заката раны ножевые
кровоточат в пяти местах.
С. Бирюков

Дымится кровью и железом
Заката рана ножевая —
Еще один ломоть отрезан
От солнечного каравая,
Отрезан и почти доеден
Земным народом многоротым,
И мир вот-вот уже доедет
До пустоты за поворотом.

Массовке, занятой в параде,
Воздав под журавлиный лепет,
По желтой липовой награде
Под сердце осень щедро влепит,
Одарит царственно и канет,
И снова щенною волчицей
Тоска с обвисшими сосками
За нами будет волочиться.

И снова дробь свинцовых ливней
Катая пальцами под кожей,
Мы удивляемся наивно,
Как эти осени похожи!
Лишь сорок раз их повторив, мы
На сорок первом повторенье
Вдруг понимаем — это рифмы!
В бо-жест-вен-ном стихотворенье...

Портрет Жанны Самари

Круг не должен быть круглым.
Пьер Огюст Ренуар (1841–1919)

Опять рисует Ренуар*
Не деву в розовом трико,
Но аромат «Мажи нуар»,
И волшебство «Мадам Клико»,
Парижской моде вопреки —
Не дорогие телеса,
А только ломкий взмах руки
И странный свет в ее глазах…
Мон шер ами, какой резон
Бросать на холст парижский дым?
Никто не купит этот сон
С осенним привкусом беды!

Судьба выводит вензеля,
Но что вам сказочный сезам,
Когда в друзьях Эмиль Золя,
Тулуз-Лотрек и Поль Сезанн,
И ваш непризнанный талант
Затмил над Сеной фонари.
Сидит у краешка стола
Красотка Жанна Самари.
Она весьма удивлена —
Вы не подняли головы.
Вам безразличен вкус вина,
Но интересен цвет травы.
Звезда из Комеди Франсез
Не посещает дом любой.
Ей жаль, что творческий процесс
Для вас важнее, чем любовь.
Как карамелька за щекой
Могла бы сладко таять жизнь.
Но вы меняете покой
На краски и карандаши,
Рисуя моде вопреки
Не дорогие телеса,
А только ломкий взмах руки
И странный свет в ее глазах…

Пасхальное

Отодвину хлопоты под сукно
И, воздав пасхальному куличу,
Потянувшись мыслями, за окно
В кумачовых сумерках улечу.
Проскользну за облако на закат,
Огибая пряничный городок,
Посмотрю на жизнь свою свысока,
Ощущая гибельный холодок.

Утонуло прошлое подо льдом,
Еле виден призрачный палисад,
То ли дым за озером, то ли дом,
То ли кони в яблоках, то ли сад...
Не осталось даже черновика
Прошлогодних трав, тополиных строф,
Что казалось писаным на века,
Разметало копотью от костров.

Но по небу катится не слеза —
Что апрелю плакаться, смерть поправ?
Он уже на кладбище снег слизал,
Очищая место для новых трав.
Заглянуть бы надо, поправить крест,
Пусть стоит прямехонько — не во лжи...
А сегодня праздник: Христос воскрес!
Хоть один у Господа заслужил...

Ангел из Чертаново

Солнце злилось и билось оземь,
Никого не щадя в запале.
А когда объявилась осень,
У планеты бока запали,
Птицы к югу подбили клинья,
Откричали им вслед подранки,
И за мной по раскисшей глине
Увязался ничейный ангел.

Для других и не виден вроде,
Полсловца не сказав за месяц,
Он повсюду за мною бродит,
Грязь босыми ногами месит.
А в груди его хрип да комья —
Так простыл на земном граните...
И кошу на него зрачком я:
Поберег бы себя, Хранитель!

Что забыл ты в чужих пределах?
Что тебе не леталось в стае?
Или ты для какого дела
Небесами ко мне приставлен?
Не ходил бы за мной пока ты,
Без того на ногах короста,
И бока у Земли покаты,
Оступиться на ней так просто.

Приготовит зима опару,
Напечет ледяных оладий,
И тогда нас уже на пару
Твой начальник к себе наладит...
А пока подходи поближе,
Вот скамейка — садись да пей-ка!
Это все, если хочешь выжить —
Весь секрет как одна копейка.
И не думай, что ты особый,
Подкопченный в святом кадиле.
Тут покруче тебя особы
Под терновым венцом ходили.
Мир устроен не так нелепо,
Как нам чудится в дни печали,
Ведь земля — это то же небо,
Только в самом его начале.

Мои Палестины

Часть поэтических путевых заметок —
итог посещения Святых земель

1

Багровеет луны апельсин —
Недоверчивый глаз суховея.
Разговевшись на гриле хайвея,
По Бат-Яму гуляет хамсин.
Он удушлив, как влажная шерсть,
И заносчив, как римский патриций.
На термометре где-то под тридцать,
А в Москве, говорят, минус шесть.

2

Время все-таки не терапевт,
Как мясник, отрезает кусками…
И рукой опираясь о камень,
От волнения оторопев,
Хоть на йоту поверить хочу,
Что вчера еще пил я на Сходне,
А сегодня у гроба Господня
Зажигаю святую свечу.

3

Нервный пульс, как удары хлыста…
Тут святые места, кто не в курсе.
Колесят караваны экскурсий
По тернистым дорогам Христа —
Вслед за гидом маршруты торят,
Чтобы позже за чашечкой кофе
Рассуждать о судьбе и Голгофе,
Представляя, о чем говорят.

4

Освященное древней бедой,
По-особому небо бездонно
Над долиною Армагеддона,
Над седой иорданской водой.
Но за нас все грехи отмолив,
В глубине неприметного сада
Снова тянется к небу рассада
Из «семян» гефсиманских олив.

5

В день отъезда я встал на заре,
Свою тихую веру лелея.
И налево была — Галилея.
А направо лежал — Назарет.
Иудея — небесный престол,
Пуп земли, где не только для вида
Полумесяц и звезды Давида
Уживаются с нашим крестом.

* Когда-то именно Кама впадала в Каспийское море, а Вол­га текла совсем в другом направлении и впадала в Дон. Потом ледник перегородил ей дорогу, и она стала впадать в Каму, при­чем практически под прямым углом. По всем законам гидрологии именно Кама по-прежнему является основной рекой и впадает в Каспий. А Волга — лишь ее приток. Но народная любовь слепа, и с ней не поспоришь.

* Кожим течет в Приполярном Урале. До 1995 года эти места были закрыты для посторонних из-за золотодобычи.

* Французский художник-импрессионист Пьер Огюст Ренуар при жизни никогда не был любимцем судьбы. Несколько раз он повреждал и ломал руки. И с возрастом из-за артритных болей уже не мог удерживать в пальцах кисть. Тогда он стал прибинтовывать ее, продолжая рисовать до своих последних дней.
Зная это, понимаешь, насколько выстраданы его слова: «Творчество — высшая форма торжества человека над самим собой, победа его в борьбе с роком».

Андрей ЗЕМСКОВ

Между городом Ха и городом Ха...…

Сон

Мне снится сон: я выхожу на сцену,
А в зале — пусто. Я уже привык
За пустоту платить большую цену
И в пустоте развязывать язык.

Я должен быть как при аншлаге весел,
До пота выжать все, что жжет внутри.
Пусть упадут во тьму свободных кресел
Мои слова — со смертью на пари.

Пусть микрофон заводится до свиста,
Сбоит гитара — штекер из гнезда!
Раз вышел — пой. Такая у артиста
Работа: самолеты, поезда,

Вчера — аншлаг, сегодня — не до жиру,
Вчера богат, сегодня — ни гроша.
Легко по небу ехать пассажиру,
Коль весь багаж его — одна душа!

Мне снится сон, которым наказали,
Должно быть, за гордыню и за лень...

И вдруг проходит и садится в зале
Владимира Семеновича тень!

А я пою — нелепо, бестолково...
Сквозь рампу вижу: заполняют зал
Тень Башлачева Саши, тень Талькова,
А дальше те, кого не знаю сам:

Бойцы с передовой зашли погреться —
В окопах сорок первого метель.
И мужики-старатели от сердца
Кричат: «Давай сибирскую, земель!»

Сержант-афганец и казак-амурец,
Моряк Владивостока и поэт
Передо мною, то смеясь, то хмурясь, —
В набитом зале. И допев куплет,

Я рву струну и просыпаюсь тяжко...
Господь послал на бис меня в конце.
Я просыпаюсь. На спине тельняшка
Мокра от пота.
Трудный был концерт.

Борису Чичибабину

По ранней поземке, по лужам
Шагает, одетый тепло,
Борис Алексеич Полушин —
Бухгалтер в трамвайном депо.

Рукой прикрывая зевоту,
Сморкаясь в линялый платок,
Торопится он на работу.
Скользит под ногами ледок.

Друг друга толкают плечами,
Штурмуя трамвайный вагон,
Его земляки-харьковчане,
Такие же с виду, как он.

И общей толкучке послушен,
Сжимает казенный билет
Борис Алексеич Полушин —
Без права на Слово поэт.

«На ты» с нелюдимой судьбою,
Он права достиг одного:
Жить в мире с людьми и с собою —
И быть не от мира сего.

Заветные строки до срока
Под спудом тяжелым лежат.
Терниста к свободе дорога,
Непреодолима межа.

И все же, и все же, и все же
Не выпита чаша до дна.
Ударит морозом по коже
Звенящая строчка одна,

Заставит рыдать и смеяться,
Зажжется свечой на окне, —
И мысли о том, чтобы сдаться,
Сгорят в ее чистом огне.

Взойдет, говорят, что посеешь.
Захочешь свернуть — да нельзя.
Не Вам ли, Борис Алексеич,
Дарована эта стезя?

Игорю Царёву

Весь апрель никому не верь,
Да не верится в ту примету.
За поэтом закрылась дверь.
Светлым был — и ушел по свету.

Несусветная наша жизнь,
Суета, маета, работа...
Вспоминаем опять кого-то,
Лишь споткнувшись о край межи.

В сотый раз — тот же самый ход,
Не убавить и не прибавить.
Верный рыцарству Дон Кихот
Был всегда равнодушен к славе.

И — взаимно. Она к нему
Тоже нежности не питала,
Потому что ничтожно мало
Ее блеска — рассеять тьму.

Нужен свет — не слепящий, нет:
Мы и так, как щенки, слепые.
Нужен тихий, спокойный свет, —
Отряхнуть от чердачной пыли

Наши души, заштопать их,
Сердцу певчему дать свободу
И, как будто живую воду,
Пить пригоршнями чистый стих.

Но часы на стене — тик-так,
Волос бел и спина сутула.
Позабытый его пиджак
Остается на спинке стула.

Стали светлыми небеса,
Принимая легко поэта.
В этот день было столько света,
Что слезились у всех глаза...

***

Постигая азы
Векового молчанья,
Слушай времени счет ну хотя бы вполуха.
Если вырван язык
У поэта — печально.
Хуже, если вокруг все лишаются слуха,

Между злом и добром
Размывают границы
И возводят шутов под небесные своды.
Зря старинным пером
Ты мараешь страницы:
Снова Средневековье — ни книг, ни свободы…

Вот лежит он, готов,
Словно студень на блюде,
Приговор: не нужны в нашей жизни поэты.
Не читают стихов
Современные люди,
Соль земли рассыпают, не веря в приметы.

Только ты никаких
Гастролеров не слушай,
Похвалу и хулу пропускай без оглядки.
Если жжется твой стих, 
Если рвет чью-то душу
Твоя песня, — то, значит, ты в полном порядке.

Пой для Бога, вари ты
Шаманское зелье
И живи голышом, раз родился в исподнем.
Суеты фавориты   
Уходят под землю,
Только Вечности слуги на небо восходят.

Чтобы век до срока не сгорбил...

Чтобы век до срока не сгорбил,
Надо постоять, оглядеться.
Обмелело озеро Хорпи,
Где мое таежное детство

Вдаль бежало речкой Хорпинкой
К величавым водам Амура.
Я бреду знакомой тропинкой
В зарослях ореха-маньчжура

По камням, горячим от солнца,
Ящерок зеленых пугая,
И звезду достав из колодца,
Ей шепчу: лети, дорогая,

В небеса, где в солнечном свете
Радость перемешана с болью,
Где шумит над сопками ветер
И гремит гроза над Шарголью.

Озеро совсем обмелело,
Рыбаки костров не разводят...
Стало пеплом то, что болело.
Завертела жизнь в хороводе.

Но теперь ищу я все чаще
Ту звезду на небе высоком.
Осень. Время жить настоящим.
Время возвращаться к истокам.

Далеко до царя и до Бога...

Далеко до царя и до Бога
В обезумевшей этой стране.
Мы — затопленный город Молога.
Мы лежим, словно рыбы, на дне.

Наши улицы — скользки, покаты —
Зарастают лиловой травой,
А по крышам шумят перекаты,
Словно грозы, — волна за волной.

Воды темные в церковке волглой
Говорят на немом языке.
Лишь одна колокольня над Волгой
Ржавый крест поднимает в руке.

Кто мы были? Какими ветрами
Мы дышали на кручах своих,
И с какими молитвами в храме
Мы роднили языческий стих?

Стали вязкой бессмысленной глиной
Невесомые прежде слова,
Пыль дорожная — грязью и тиной,
Серым илом — степная трава...

Что ж, прощайте. Гудит пароходик.
Может статься, до будущих встреч
Мы уходим, уходим, уходим —
Зыбь речная, забытая речь...

Между городом Ха и городом Ха...

Между городом Ха и городом Ха —
Вся страна изо льна и мха,
Из дощатых сараев и пьяных рож,
Из полей, где овес да рожь.
Где густеет в ночи грозовая мгла,
Невесомо несут крыла
Из далекого города Ха — в город Ха
Пару строк моего стиха.

Я вчера был неправ, а сегодня прав,
Но едва ли я стал другим.
Сколько будут еще нас хватать за рукав,
Сколько раз перепишут гимн?

Сколько будет Левше крутить потроха
Неподкованная блоха?
У меня на востоке лежит город Ха
И на западе — город Ха.

На востоке Амур потерял берега,
Репетируя новый потоп.
А на западе тихая Лопань-река
По-осеннему морщит лоб,

И по городу Ха под крик петуха
Разлетаются миражи.
Обнимает рассвет оба города Ха,
Где мне выпала честь пожить.

Что там, в писаной торбе? Дешевый товар —
Пара сотен стихов, пустяк.
Мне по Рымарской на Уссурийский бульвар
Не спуститься, увы, никак...

Но, когда небеса на удачу скупы
И погода весь день плоха,
Остается в ответ на причуды судьбы
Усмехаться тихонько: «Ха!»

Зимние ангелы

Дымное солнце над Владивостоком,
Снега на грош, третий день декабря,
В пробках машины. А в небе высоком
Ангелы наши незримо парят.

Город портовый они охраняют,
Как только могут, от стылых ветров —
И простывают, и слезы роняют.
Жалко, для ангелов нет докторов...

Где-то в мансарде старинного дома
Около теплой каминной трубы
С медным ковшом капитанского рома
Пишут нам ангелы Книгу Судьбы.

Радость и горе, прощанья и встречи —
Все предусмотрено в ней наперед.
Ангелы гасят оплывшие свечи, —
Утром опять подниматься в полет,

Чтобы дорога была безопасна,
Чтоб не запутались наши следы.
Ангелы справятся, ангелам ясно —
С нами в пути не случится беды.

Тихая бухта вздыхает о лете,
Вьется над Угольной серая гарь,
А на Окатовой и на Столетье
Пишет по стеклам картины декабрь.

Вечером город огнями украшен.
В небо мы смотрим и машем рукой:
Спите спокойно, хранители наши!
Ангелам тоже положен покой.

Спи, Добро, подложи кулаки под голову...

Спи, Добро, подложи кулаки под голову.
Еще рано спешить, словно в баню голому,
Райских яблок отведать в саду колхозном.
После драки дубиной махать не стоило.
Золотого Тельца — за рога и в стойло:
Приковали архангелы цепью к звездам.

Спи, Добро. В этом мире все слишком зыбко.
Зло поет колыбельную, мчится зыбка
По кисельному берегу, как салазки,
Вылетает на лед неокрепший радостно.
Чем тонуть в молоке, лучше так барахтаться,
Чтобы масло сбилось. Ты веришь в сказки?

Спи, Добро. Нет валькирий с крылами мрачными:
Зодиак развесил огни над мачтами,
Освещая воинам путь к Валгалле.
Завтра ветры с юга и ветры с севера
Шквал такой поднимут — держите семеро.
Дай-то Бог, чтоб руны опять солгали.

Спи, Добро. Погремушки твоей не слышно.
За беленой печкой скребется мышка.
Сладко тесто дышит в опаре теплой.
Спи, Добро. Твое Зло подушку тебе поправит.
К снам твоим прикоснуться оно не вправе,
Но, как верный пес, охраняет порою темной.

Игорь МУХАНОВ

Господнее лето

В небе вечернем, соленом летают дельфины…

В небе вечернем, соленом летают дельфины —
им оказаться в воздушной стихии охота!
Из переписки апостола Марка с Минфином
можно узнать, что такая имеется квота.

Им не пристало к лицу любопытство людское,
просто играть захотелось, как ветру морскому,
с мысом песчаным и легкой медузой-волною,
с белым, как простыни, пахнущим йодом покоем.

Черная радуга в небе мелькнет на мгновенье —
судьбы растений и птиц, что столетия учишь,
маленьким глазкам — как легкое стихотворенье,
Пушкин и пунш — прочитаешь и тотчас забудешь!

Но отпечаталась в матрице Черного моря
жизнь иностранная легкою гранью своею.
Вот почему оно темное лишь в разговоре,
утром, на пляже — играет воздушной свирелью!

Через какое-то время прочтешь в Интернете —
странный детеныш у утки болотной родился:
Может во сне улыбаться и первый на свете
крыльями машет, как плавает водная крыса!

Гадкий утенок, с которым один лишь убыток,
вырос в болоте, однако без всякой причины
к морю летит, позабыв про камыш и улиток,
чтоб посмотреть, как играют на солнце дельфины.

Как будто с неба вижу я ее…

Здесь разводить на масле тары-бары
едва ли разрешат отроги круч.
С утра берут березы-санитары
кровь на анализ у монгольских туч.
Они летят в Россию на работу:
собою, словно кафельной плитой,
заделать неба скважины, пустоты —
Матросовы отчизны неземной.

И я внизу, в кирзовых сапожищах,
из дома кружку чая выношу.
Дымящееся месиво отыщет
пути наверх по правилам ушу.
Так некогда Кирим-Бирим алтайский
своих невест, увиденных во сне,
на землю привлекал волшебной сказкой,
носил с собою всюду на ремне.

И снова гастарбайтеры разлуки,
посредники домашнего тепла
меня берут, как в детстве, на поруки,
чтоб мысль моя по-новому текла.
Спускалась бы в овраг Неразбериха,
училась слушать в поле воронье…
И так в России празднично и тихо,
как будто с неба вижу я ее.

И красуется яшма — цементу подруга, сестра…

Высыхающий сахар катуньской прозрачной волны
на камнях-малахитах рисует узор Хокусая.
С Теректинских отрогов японские вишни видны —
в розоватых шарах говорлива пчелиная стая.
Кочергой и ухватом идет в наступление день —
ну-ка, брат, помяни ледяную Белуху!
Словно бредень, струится тончайшая тень,
карасей доставляя веселому певчему слуху.
Быт, обеты, бетономешалка с утра
шелестит во дворе, как листва во дворце Хокусая,
и красуется яшма — цементу подруга, сестра,
и березка воздушна, и в сердце танцует, босая.

В пространстве Х, где жизнью правит Дух…

Компьютеры давно минувших дней —
глаза стоящих в поле лошадей.

Их создавали в умной медитации
у Божьих разукрашенных ворот
монахини танцующие — Грации
и Серафимы огненных высот.

Ворсистая трехчленная подставка
и кисточка для смахиванья мух…
И вот уже — светил живая давка
в пространстве Х, где жизнью правит Дух!

Я к монитору-глазу подойду,
заданье дам и сердцу, и уму.
Я создан из молекул-микросхем
и паутины божьих теорем.

И не куплю компьютер, а куплюсь
на мысль, руководящую развитьем,
что я — и лошадь, и Святая Русь,
и молния блеснувшего наитья.

Из алтайского дневника

Жен-мироносиц на небе вечернем считая,
жить бы да жить в этих горных пустынных местах!
Днем любоваться крышами пагод Китая,
ночью Монголию видеть в раскованных снах.
Туго завернута этой страны оболочка
в русский характер, и ниткой прошита канва.
Чтит новгородскую вольницу каждая кочка,
ввысь поднимаясь, как врыта в песок голова.

Только на самой заре частокол-копьеносец
в бой снарядится — крикливых ворон не сочтешь!
В сон, как в залив, заплывает легко миноносец —
русская хата, собравшая всю молодежь.
Песни, гулянка, у соседок-подруг новоселье —
трех этих грешников всякое знает село!
Пьется легко, и по кругу расходится зелье —
в каждой кровинке, как царский солдат, залегло.

Кожа песчаной пустыни натянута туго
на окоем и неброскою жизнью полна.
Сойка, тушканчику — мать, скорпиону — подруга,
волк и лисица, и чашкой молочной — луна.
В юртах под вечер звучит «Николай и Василий»,
лошадь уставшая, телетарелка и кот,
и разговоры о том, что поближе к России
надо держаться, да Черный Бурхан не дает.

Улица детства не дальше, чем греки и Троя…

Улица детства не дальше, чем греки и Троя.
Вот она, в книге, трепещет русалкой в сети
(не социальной еще). И несутся за мною
греки до сотой страницы… О, Бог, защити!
День начинается с неба и пахнет забором,
клеем резиновым (ве́лик купила она —
Лена Троянова… Как он катился задорно —
блещет над морем Понтийским двойная луна!)
Сразу же после уроков — дружки-аргонавты,
жирные пятна на море и гидромячи…
«Аргус» плывет в невозможно далекое завтра,
мама на кухне к Пасхе печет калачи.
Где это время, эта небесная манна,
Не отраженная оптикой радужных линз?
Я обыскал все углы, все карманы и ванну…
Пусто везде… Только камень нашел — атеизм!
Все это было до снега с какой-то там датой,
после чего петербургский божок Мандельштам
в вишнях цветущих, как ногу хромого солдата,
рифму подставил мачтам моим и мечтам.

Чти амфибрахий, бражку и песню ночную…

Чти амфибрахий, бражку и песню ночную,
ибо они с лютой стужей бороться готовы.
Печку затопишь, сядут с тобой одесную
вымыслы, сказки — жизни минувшей основа.
Сзади, в потемках, шепотом, ширканьем-взмахом
чьи-то захлопают крылья в стремленье падучем,
глиняный чан обернется, глядишь, Мономахом,
станет мораль выдавать вместо бражки шипучей.
А и делов-то, что рифму за жабры да в печку
вне исторических правил отцов и ученых!
Печка гуденьем умна и родит вам овечку —
Хлебникова, Кабана или Лешу Крученых!
Тянется час — мулине на коленях девицы,
к Пасхе, считай, челяди тощей обнова!
Птица, что целила в глаз, превращается в спицу,
сказка с хорошим концом на рассвете готова.
Застольная песня

Баиру Дугаржапову

Опять на восток, за последний кордон поселений,
туда, где равнины Монголии, вольное ржанье коней,
туда, где любовь и молитва — прекрасные сени,
ведущие вглубь пожелтевших от дум букварей.

Возьми меня, полдень, в свои золотые ладони
и теплому небу опять и опять покажи!
Я в этих степях с Богдо-ханом когда-то долдонил
и спал с поселянкою в мягко постеленной ржи.

И стрелы летели, и бег становился судьбою,
когда по указу метали, и ты уходил от погонь,
а после, а после, к живому припав водопою,
ты пил из лоханки луны благодатный огонь.

В Монголии мягко живется и радостно спится,
и тень моя бродит средь спекшейся к лету травы,
и шелком китайским, и русским струящимся ситцем
опять перевязано горло у грешной молвы.

И снова Баир, испытующим глазом нацелясь
на вечность, на дружбу, выводит меня на простор,
где каждому соль вручена и подарена цельность,
и лучшая песня струится с языческих гор.

Мы стали частью мыслящей лазури…

Пересвету

Мой мальчик, море молится волнами,
в движениях скрывающими бурю,
о том, чтоб рассекалось между нами
как можно меньше воздуха лазури.

О том, чтоб век поверил хлебосолу —
рассветной мгле, глотающей в июле
крамольные, летящие от мола,
сверкающие солнцем брызги-пули.

Идут, сутулясь, берегом песчаным,
как ополченцы, наши дни, недели,
и чайками — архатами причалов —
встречает их седая беспредельность.

Тропинки, пикники, и ночью — свечи
отважной светотенью воздух метят,
чтоб каждая волна по-человечьи
смотреть могла бы, глаз имея третий.

А утром паруса в туманной дымке,
беременные ветром и мечтою,
тасуют, словно карты, неба снимки,
и видят с удивленьем нас с тобою.

Отлитые из бронзы, соли, неба,
мы стали частью мыслящей лазури,
которая плывущим на потребу
молитвой успокаивает бури.

Я верю — есть стрекозы ночи…

Когда хрустальным многоточьем
сверкает купол мирозданья,
я верю — есть стрекозы ночи
с большими умными глазами.

Стрекозы эти заказные —
их тиражируют умело
сады, наличники резные,
речные заводи и мели.

У лунных бликов в услуженье,
стрекозы ночи знают дело —
учить любви, как вдохновенью,
пока в глазах не посветлело.

И по живому мирозданью
всю ночь летать шуршащим светом,
мечтою, крылышком астральным
и на любой вопрос — ответом.

Облако

Выплакалось вертикально.
Это у них в роду:
С плит площадей, с окалин
Смыть до блеска беду.

Что им из мысли терем,
Гул межевой вражды?
Эта простая вера
В пригорошню воды.

Прошлое захлестнуло
Ниткой — живой водой…
Ну, опускай же дуло:
Выпьем-ка, брат, с тобой!

В марте

Марта льды кружатся у забора:
зацепились вновь за облака!
Их скупает оптом за оболы
горная строптивая река.

Просыхают пятнами на ткани
тени и не высохнут никак.
Забросать стремятся облаками
воды каждый встречный буерак.

Полдень, а еще не брали взятки
птицы с первых бабочек и мух,
и болеет в своих снах ветрянкой
под землей скучающий лопух.

Многообещающей телегой
март въезжает в душу мужика,
и почти словами человека
говорить пытается река:

«Хариусом с горных перекатов
я пришла, мой пасынок, к тебе,
чтоб стократ весеннее стаккато
прозвучало в строчке и в судьбе».

Мой бизнес

Мой бизнес — лепесток ромашки…

«О солнце, дай и мне взаймы!
За подписью лесной букашки
Со счета своего сними.
Кредитом вспыхнувшей сирени
порадуй собственника дня,
и должником от песнопений
прилюдно объяви меня!»
Так я просил и ясно слышал
в органных трубах летних чащ
тот звук, которым птицы дышат,
которым каждый камень зрящ.

И приходился доллар долу
печатной краскою в мешках,
и числился у балабола —
задиры-ветра в должниках.

Яблочный Спас

Алене

Снова востоком любуется запад, гладь на реке.
Я превращу тебя в розовый запах в этом стихе.

Неодолимое чувство свободы в каждом из нас.
Вяжет, как нить, эти долгие годы Яблочный Спас.

Мы не прощаемся. Мы из метелей, весен и снов
в мире построили все, что хотели… Снова он — нов!

Кольцами радуги крепятся дали к небу теперь.
Мы завязали тесемки сандалий… Вот она, дверь!

Стая оленей прозрачных несется в каждом из нас,
и над тропою сияет, как солнце —

Яблочный Спас!

Я выверну карманы: «На!..

Я выверну карманы: «На!..
Нет ничего из пустословья,
когда за окнами луна
кладет лучи мне в изголовье.

Когда ручьи бегут за мной,
как псы, голодные разлукой,
и пахнет зимняя — зимой
судьбой отпущенная мука.

«Лишь волхованье», — скажешь ты
и будешь прав, мой друг! Весною
мир полон легкой красоты
с ее прозрачной глубиною.

Поэту

Я выпустил твой стих из рук,
и он поплыл, как шар воздушный,
за Академию Наук,
за Крым, спасая наши души.

В нем, словно в емкости большой,
кипела жизнь с ее заботой
все, что считается золой,
лишить и званья, и работы.

Вмешаться в каждую строку,
которая огнями радуг
не освещает наверху
веками созданный порядок.

Твой стих в сознанье клокотал
еще не познанной свободой,
и всю вселенную вмещал:
ее дворцы, ее заводы.

Он был не жизнью, а ее
удачной выдумкой, быть может,
которую, как мумие,
дают, чтоб выглядеть моложе.

Твой стих задумчивый Байкал
учил пасти стада овечьи
и всем бессмертье обещал,
кто принял облик человечий.

И тишина приходит в каждый дом…

У летних вечеров есть тишина,
воспетая поэтами России,
когда собаки, пасть свою разинув,
язык лиловый кажут, да луна
всплывает из-за линии смыканья
земли и неба яблоком в росе,
колыша лоскуток воспоминанья,
как самолет на взлетной полосе.

Из этой тишины родится столб
прямых надежд на будущее наше…

Луна опять заваривает кашу,
стекла царица, опекунша колб,
идей лабораторных мастерица…
Нет, на луну не стоит материться!

И тишина приходит в каждый дом,
перешагнув высокий подоконник,
как русских сказок ласковый покойник
в прозрачном одеянье голубом.
Вершины сосен гнутся до земли,
до третьих петухов в виденье сонном,
чтоб кони, у которых гривы — волны,
детишек в сказку увезли.

Господнее лето

Где бомж с алкашом лежали и грели суставы,
состав наблюдая, что вез комсомольцев на БАМ,
сегодня Господнее лето раскинуло травы,
расставив дубы, словно пешки, по низким холмам.
Широкие мысли рождало раздолье лесное
в умах пионеров, готовых на смену прийти,
партийные птицы сновали повсюду, и снова
пытались стахановцев в ханы, в цеханы труда возвести.
Где жизнь, что трубила в латунь оголтелых горнистов,
гордилась собою, и бога искала в делах:
в дороге вот этой, слегка от проседа волнистой,
в спортзалах просторных, в идейных и чистых стихах?

Господнее лето грустит в ожидании яблок.
Иль возраст такой: видеть проблеск поверх блокпостов
зари, наделенной медвяной прозрачностью ямбов,
бывальщины щебня, скелетов могучих мостов?
Ты даришь глубины иного, большого простора,
где радуги-дуги — все те же холмы, и по ним
проходит дорога… и поезд… теперь уже скорый…
Господнее лето, тобою я буду храним.

Михаил МЕЗРИН

«На задворках Земли»

Ночной город

Я вышел из дома, и город во мгле
Был самым родным для меня на Земле,
И улицы тихо встречали меня
Глухим отголоском ушедшего дня.

Мой город, в промозглую полночь согрей
Мерцанием редких своих фонарей,
Позволь побродить по забытым местам,
По старым дворам и сожженным мостам.

По темному парку, что желтой листвой
Как золотом мира усыпан с лихвой —
До черных трамвайных путей вдалеке,
Что вверх к горизонту бегут налегке.

До серых бараков в дорожной пыли,
До тех пустырей на задворках Земли,
Где бедное детство прошло так давно,
Как будто в немом довоенном кино...

Мой город, осанна тебе и хвала
За сильных людей, их большие дела,
За то, что ты есть в моей трудной судьбе
Спасибо, мой город, спасибо тебе.

***

А.С.Ю.
с любовью и памятью

Эта женщина больна.
Эта женщина одна
В тишине пустой квартиры
У открытого окна.
По стеклу вода бежит,
Над листком рука дрожит.
Этой жизнью, даром Бога,
Женщина не дорожит.

Эта женщина одна,
Эта женщина больна,
А напротив — только дома
Темно-серого стена.
На столе стакан вина.
Эта женщина пьяна,
И теперь уже не важно,
Кто был прав и чья вина.

Эта женщина одна.
Эта женщина видна
Только миг в сквозном проеме
Ярко-желтого окна.
А потом — лишь мрак и тишь
И паденье капель с крыш,
Да и ангелов у тела в темноте не разглядишь...

***

Ирине Е.

Ты помнишь ту позднюю осень
В окутанном сном городке?
Монетки, что так и не бросив,
Зажали в озябшей руке...

Как тронули дымку восхода
Тревожным гудком поезда,
Как будто бы важное что-то
Оставили здесь навсегда.

И странное смутное чувство
Рождалось, и зрело, и жгло,
Смешались судьба и искусство,
Смятение и торжество.

Так, словно на темной аллее
Осенней ненастной порой
Внезапно вдруг стало светлее —
Луч солнца блеснул золотой.

Рассыпался в радостных бликах,
Искрился на мокрых листах,
Играя и тая на ликах
Марии, младенца Христа...

***

Возвращаться — плохая примета.
Я сюда никогда не вернусь.
На пороге ушедшего лета
На прошедшие дни оглянусь.

Окунусь в пестроту сновидений
Накануне осенних дождей,
В светлой памяти вызову тени
Дорогих мне когда-то людей.

Тех ужнет, а иные — далече,
Пьют вино и торопятся жить,
Но остались их лица и речи
Отчего-то в глубинах души.

И о том сожаления нету,
Что, судьбу безответно любя,
Я оставил и людям, и лету
На прощанье частицу себя...

Анна САФОНОВА

«Созревает тихо слово...»

***

Ты мне напомнила одну
Подсмотренную мной весну.
Девичий профиль той весны
Срисован с веточки сосны,
Упавшей поперек ручья...
Картина, стало быть, ничья.
Но ради малой правоты
Я подпишу, что автор — ты.
Чтоб среди мшистых рваных скал
Тебя луч солнца отыскал,
Чтоб выучить земля могла,
Какою юной ты была.
Но — ручейком, у самых ног,
Тобою слепленный снежок.
И, вторя скрипнувшей сосне,
Я радуюсь твоей весне!

***

Ни выгоды, ни боли,
Ни жертвы, ни огня...
Скажи-ка мне, доколе
Ты вытерпишь меня?
О глупый Мефистофель,
Балкон тебе закрыт!
Твой суррогатный кофе
Был выпит и забыт.
Ты — первый среди прочих,
Таиться — не с руки...
Вымарывай средь ночи
Из выцветшей строки
Свиданий наших даты,
Гаси цветок огня!
Твои скупые траты
Лишь высушат меня.

***

Все, что имею, берегу.
А что, вы спросите, имею?
Припрятаны давно в фольгу
Цепочки тонкие на шею,
В оправе мелкий изумруд,
Кулон барочный с фианитом...
Теперь вам точно не соврут,
Что стал мой дом подобен скиту.
Чуть орошенные вином,
Какие здесь витали речи!
И превращался — что ни вечер —
В гнездовье теплое мой дом.
Лишь книг зачитанных страницы
Взлетают, шелестя, вослед...
Не люди были — птицы...
Птицы,
Каких теперь на свете нет.

***

Там, за горами, качается в люльке
Месяц растущий — закутанный свет.
Позднюю песню свою, посвистульку,
Ветер выводит на старости лет.
Так надо мной, первобытной и смелой,
Тронул паук паутины струну.
Мне б нацарапать крошащимся мелом
Солнечный круг... А за ним — тишину!
Не нарисуешь, тайком не запишешь
Выпавших слов из горбатой строки.
Там, за горами, — шумишь и не слышишь —
Сеть занята, не проходят звонки.
Значит, зима... Вновь колдобы и наледь.
Месяц подрос и глядит свысока.
Люльку качнет, и поднимется заметь.
И отодвинет, как тюль, облака.

***

Сложу китайский зонт
И выйду прогуляться —
На лавовом плато
Под камнем заяц спит.
Прозрачен горизонт,
Дышу — не надышаться!
Хоть кутаюсь в пальто,
От радости знобит.

И Будда молчалив...
Над током и полями
Ладонями покрыл
И сдвинул небосвод.
О солнечный разлив —
Полмира под ногами!
И шорох птичьих крыл
Под облаком плывет.

Тростник вдали звенит,
Играет с ветром в прятки,
Озерная волна
Сбегает на восток...
Как подлинник, хранит
Звериные повадки
Поднявшийся со дна
Таинственный росток.

Прогулка удалась,
И я — китайский Будда —
Свободная расту —
Мешает потолок.
Откуда я взялась?
Не ведаю — откуда...
Но, если расцвету,
Возрадуйся, Восток!

***

Хочу туда, где было лето,
Оно вовсю еще шумит.
Полынным облаком рассвета
В глаза белужьи мне летит.
Мы вместе долго ликовали
На Средиземных берегах,
И сокрушали нас печали
В холодных питерских домах.
Московских улиц перешейки
Толкали к людным площадям.
И голос дудочки-жалейки
Взывал из перехода к нам.
Какое солнечное время
Теснилось в берегах реки
И было всех времен добрее,
И согревали — пустяки.
Хочу туда, где будет лето,
Где нарисуют новый путь,
Где снова облако рассвета
Не даст глазам моим уснуть.

***

Памяти Таи Немовой

А роза цветет — вся в белом,
Задумчива и легка,
Как будто — набросок мелом, —
Лепечущая строка.
Не одиноко, не горько,
Не жалко ей — умирать,
Чуть хлопнет окошка створка, —
И жизнь всколыхнет опять.
И вижу ее улыбку,
Простое движенье глаз —
И миг покачнется зыбкий
В цветения робкий час.
Неделя пройдет, другая,
И высохнет белый цвет.
Утрату превозмогая,
Скажу: ее больше нет.

***

По дороге, ставшей глиной
Для рождения планет,
По дороге муравьиной
Вычисляю бег комет.

Друг за другом, строй за строем:
Звезды, люди, муравьи —
Друг на друга, слой за слоем, —
Плодородные слои.
И покажется — бездушен
В спину им летящий взгляд.
Обернись!
Но непослушен
Строй, бегущий наугад...

Среди марева земного,
В мельтешении комет
Созревает тихо слово
Муравьиных наших лет.

***

На спинках красных стрекоз
Пыльца золотого духа
Летит над страною Оз
В страну голубого Руха*.

Над гребнями волн и гор,
В расщелины и распадки,
Где маленький Пифагор
Колдует в своей тетрадке.

Хоть суть теорем проста,
Не схватишь земли дыханье,
Не вложишь в свои уста
Космическое преданье.

Ведь там, где один вздохнул,
Другой еще еле дышит...
Где крыльями Рух взмахнул,
Поэму слепец напишет.

***

Половицы скрипят...
Тоскуют?
Или радуются теплу?
Я заслушалась, как воркуют
Звезды в дальнем своем углу.

Друг на друга глядят без страха,
Отражаясь в земном окне.
Горячи, как моя рубаха,
Раскалившаяся во сне.

Что им ночь и свистящий холод,
Обрывающий провода,
Когда месяц прозрачно молод
И, как прежде, любовь молода?

Оступлюсь. Половица скрипнет.
Задрожит, упадет звезда
Прямо в клюв ненасытной выпи —
Будто не было никогда...

***

За три моря и три океана
Убежал рассвет — не вернуть...
Разбудил благородные страны —
На восток нам пора взглянуть.

От Каабы до Мачу-Пикчу
Распогодилось. Грянул свет.
Жадно тянут к себе добычу
Прорицатели войн и бед!

Каждый верит — его чавыча! —
Лишь пятнистый мелькнет плавник...
И рассвет, глупой мордой тычась,
Из бугристой волны возник.

Каждый — рабскую славит долю,
Сочиняет свой рунный ход.
Рыба выбросилась на волю —
Только след по воде идет.

Котельническая набережная

Под орешиной, под скворешиной
Завяжу-ка шнурки на бант.
Мне навстречу блеснет проплешиной
Моционящий мимо франт.
Весь прилизанный, плащик черный,
На руке закорючкой зонт.
Перепуганные вороны
Клювом трогают горизонт.
Ох и шустрый ты попрыгунчик!
Погоди, затяну узлы.
Проскользну — перелетный лучик —
По плечу твоей Яузы.
Как тепло, господин прохожий!
Света ширится полоса.
Утро, словно посланник Божий,
Мягко пробует голоса.

***

Мосе

Мама в лодочку села, и лодка ее поплыла.
И не слышно ни всплеска — лишь тень скользит от весла.

Молчалива вода — пусть синицы спокойно уснут.
Только лист кружевной потревожит октябрьский пруд.

Нынче холодно, мама, хоть жарко рябина горит.
И из рощицы ветер... Студено... Смотри — просквозит.

Дотлевает заря... Как не хочется нынче огня.
Сотворю себе лодку из древа прошедшего дня

И тебя догоню. В сердце слышится твой голосок.
Словно по небу мчусь. Как же воздух прозрачно высок!

Сердоликовый, лунный, — я все принимаю края.
Мама песню поет... И послушна ей лодка моя.

***

И жила, как хотела,
А вернее — могла.
И хорошее тело
Я себе сберегла.

Догнала и поймала
Летний мячик тепла
Сколько дров наломала!..
Все их в печке сожгла.

Холод первой поземки...
Льдинок стылая медь
Среди заводей ломких
Не дает замереть.
Все трескуче и зыбко
На пролетных ветрах...
Догорает улыбка
В кучевых облаках.

***

Уходя в глубину, поднимаешься ввысь, —
Так по замыслу Улугбека.
Хоть подзорной трубой, но до звезд дотянись,
Отыщи среди них человека.
Коль не можешь сложить глубины и волны,
Горной выси и горней печали,
Закуси удила, что еще солоны,
Век был ал, мне твердили, вначале.
Да теперь поостыл, и глядит его взор
Сквозь тебя, торопливого гостя.
То ли снежник сошел с обезлюдевших гор,
То ли дождь растворил его кости...
Из низин восходи, всей душой прорастай
В немоту сотворенного мира.
Жизнь моя протекла среди грифовых стай,
Но голубкой душа моя взмыла.