|
Игорь ЦАРЁВ. «Благословляя на стихи», вступительное слово А. Земскова
Александр КУЛИКОВ. «Чтоб не замерзнуть на ветру»
Мария ДЕЧУЛИ. «А бабочка из мыслей не идет...»
Памяти Игоря Царёва
«Весь апрель никому не верь» — говорит поговорка. Не хотелось бы верить... Но увы — 4 апреля 2013 года ушел поэт Игорь Царёв. Внезапно, на рабочем месте, за редактурой очередного номера «Российской газеты». Игорю было пятьдесят семь лет. Всего за две недели до смерти он стал лауреатом национальной литературной премии «Поэт года» за 2012 год. Сутулясь и даже стесняясь, вышел на сцену ЦДЛ получать вполне заслуженное Золотое Перо. И я точно знаю: Игорь был как бы в стороне от всех этих премий, рейтингов, признаний. Скромный, улыбчивый, мудрый. А главное — добрый и светлый.
Свет — с этим словом Игорь Царев ассоциировался лучше всего. Кто-то уже сказал до меня, что он был равен своим стихам. Это так. Насколько был светел Игорь, настолько были светлы его стихи: вроде бы простые, вроде бы без излишних «заумствований» — а всегда с глубоким добрым смыслом, безупречными свежими рифмами и тонкой душевной связью со своей землей.
Игорь Царев — наш земляк, дальневосточник по рождению. Он родился 11 ноября 1955 года в пос. Пограничный Приморского края, с родителями переехал в Хабаровск, где окончил школу. Родители Игоря и сейчас живут в Хабаровске. Всю жизнь он не прерывал душевной связи с Дальним Востоком, доказательством чему его стихи.
После окончания школы Игорь уехал в Ленинград, окончил Ленинградский электротехнический институт, получил распределение в Москву. Работал в секретном «ящике» физиком, но лирика требовала своего. Как он сам говорил мне позднее, с юности писал стихи, но в 1991 году «как обрезало». Оставив физику, освоил журналистику, был принят в Союз писателей России как прозаик. И вдруг с 2000 года стихи пошли!
Именно благодаря стихам мы познакомились с Игорем Царевым, почувствовали какую-то общность. Для него, возможно, это была ниточка, связывающая его с Дальним Востоком, куда он так хотел приехать, но было уже не суждено... Несколько раз мы виделись с ним в Москве, он приходил дважды на мои выступления, мы обменялись вышедшими книгами стихов и договорились о новых встречах. Жизнь — тонкая, хрупкая штука... В начале апреля я приехал в Москву и должен был с Игорем созвониться, но решил не отвлекать его: он действительно был загружен работой. А 4 апреля, будучи в Москве, я узнал, что его не стало... Остановилось сердце, может быть, самого светлого и настоящего поэта начала нашего суетного века. И обидно, что этот век наш — практически проглядел его... Потому что явление поэта всегда поддерживало читающее общество. Пушкин, Есенин, Бродский — все они, конечно, были бы самими собой — великими русскими поэтами, но не получили бы того общественного признания, если бы у них не было почвы — читательской поддержки. К сожалению, наше общество читает мало, и это становится трагедией. И замеченная только ценителями настоящей поэзии смерть Игоря Царева — не жестокое ли предупреждение всем нам? Давайте задумаемся, какую цену платят поэты за наше равнодушие!..
Андрей ЗЕМСКОВ
Эту подборку в журнал «Дальний Восток» Игорь Царев прислал сам. И как жаль, что выходит она уже после его ухода...
Игорь ЦАРЁВ
«Благословляя на стихи...»
Хасан
Чтобы коснуться московских высоток,
Солнце восходит сперва из-за сопок,
Каждому дню предварив, как эпиграф,
Край, где пока еще водятся тигры.
***
Скорлупа водяного ореха, желтоглазый цветок горчака,
Оторочка оленьего меха и от старой гранаты чека...
Это лето на краешке света, где восход и бедов, и медов,
Нанизало свои амулеты на цепочку звериных следов.
Там от звуков ночных и касаний темный пот выступает из пор —
Это эхо боев на Хасане между сопок живет до сих пор.
Это сойка печально и тонко голосит под луной молодой...
И упрямо скользит плоскодонка над живою и мертвой водой.
Я там был... И как будто бы не был, потому что с годами забыл,
Как гонял между лугом и небом табуны диковатых кобыл.
А припомню — и легче как будто, что в далеком моем далеке
Удэгейский мальчишка, как Будда, держит розовый лотос в руке.
Лихоборы
В Лихоборах, в Лихоборах
Тополиный пух как порох —
Искру высеки!
Но проходят дни негромко,
Словно здесь у жизни кромка
Или выселки.
И деревья за домами —
Будто долго их ломали
Или комкали...
И старухи из оконцев
Сверлят взглядом незнакомцев
С незнакомками...
Все под боком или рядом,
Под надзором и приглядом —
Во спасение!
Лишь качнется где-то ветка,
А уже несет разведка
Донесение.
Знает каждый в Лихоборах
С кем гуляет дядя Борух,
Нос горбинкою.
Он у фельдшера ночует,
А она его врачует
Аскорбинкою.
Он приходит пьяный в стельку,
А она его в постельку —
Пух да перышки.
Все перины и подушки
Ее сирой комнатушки
Лишь для Борушки!
Столько боли на подоле...
Не скупа ты, бабья доля,
Непогожая!
Опустила руки грузно
И глядит с иконки грустно
Матерь Божия.
Скрипачка
Две чашки кофе, булка с джемом —
За целый вечер весь навар,
Но в состоянии блаженном
У входа на Цветной бульвар,
Повидлом губы перепачкав
И не смущенная ничуть,
Зеленоглазая скрипачка
Склонила голову к плечу.
Потертый гриф не от Гварнери,
Но так хозяйка хороша,
Что и в мосторговской фанере
Вдруг просыпается душа,
И огоньком ее прелюдий
Так освещается житье,
Что не толпа уже, а люди
Стоят и слушают ее...
Хиппушка, рыжая пацанка,
Еще незрелая лоза,
Но эта гордая осанка,
Но эти чертики в глазах!
Куриный бог на тонкой нитке
У сердца отбивает такт
И музыка Альфреда Шнитке
Пугающе бездонна так...
Слова из детства
Мое сатиновое детство
Душе оставило в наследство
Копилку памятных узлов,
Канву сплетая временами
Из трав с чудными именами
И музыки былинных слов.
Когда в багульниках Хингана
Играет солнечная гамма,
Венчая Ору и Амур,
Я в их названия ныряю,
Как будто судьбы примеряю
Неведомые никому.
Когда на Зее спозаранок
Среди аралий и саранок
Медовый воздух ал и густ,
Так сладко языком ворочать
Полузабытый говорочек,
Созвучья пробуя на вкус.
И до сих пор еще, бывает,
Они из памяти всплывают,
Как рыбы из немых стихий:
В седой висок не барабанят,
Но лба касаются губами,
Благословляя на стихи.
Домашний мир
Вот дом, где каждый гвоздь забит моей рукой,
Вот три ступеньки в сад за приоткрытой дверью,
Вот поле и река, и небо над рекой,
Где обитает Бог, в которого я верю...
Я наливаю чай, ты разрезаешь торт,
Нам звезды за окном моргают близоруко,
Но мы из всех миров предпочитаем тот,
Где можем ощутить дыхание друг друга.
Очерчивает круг движенье рук твоих,
Рассеивает тьму сиянье глаз зеленых,
И наш домашний мир, деленный на двоих,
Огромнее миров, никем не разделенных.
Тобол
На Тоболе край соболий, а не купишь воротник.
Заболоченное поле, заколоченный рудник...
Но, гляди-ка, выживают, лиху воли не дают,
Бабы что-то вышивают, мужики на что-то пьют.
Допотопная дрезина. Керосиновый дымок.
На пробое магазина зацелованный замок.
У крыльца в кирзовых чунях три угрюмых варнака —
Два праправнука Кучума и потомок Ермака.
Без копеечки в кармане ждут завмага чуть дыша:
Иногда ведь тетя Маня похмеляет без гроша!
Кто рискнет такую веру развенчать и низвести,
Тот не мерил эту меру и не пробовал нести.
Вымыл дождь со дна овражка всю историю к ногам:
Комиссарскую фуражку да колчаковский наган...
А поодаль ржавой цацкой — арестантская баржа,
Что еще при власти царской не дошла до Иртыша...
Ну и хватит о Тоболе и сибирском кураже.
Кто наелся здешней воли, не изменится уже.
Вот и снова стынут реки, осыпается листва
Даже в двадцать первом веке от Христова Рождества.
Иероним
Съели сумерки резьбу, украшавшую избу.
Звезды выступили в небе, как испарина на лбу.
Здесь живет Иероним — и наивен, и раним.
Деревенский сочинитель... Боже, смилуйся над ним!
Бьется строф ночная рать... Сколько силы ни потрать,
Все равно родня отправит на растоп его тетрадь.
Вся награда для творца — синяки на пол-лица,
Но словцо к словцу приладит и на сердце звон-ни-ца...
На печи поет сверчок, у свечи оплыл бочок —
Все детали подмечает деревенский дурачок:
Он своих чернильных пчел прочим пчелам предпочел,
Пишет — будто горьким медом... Кто б еще его прочел.
Бродяга и Бродский
Вида серого, мятого и неброского,
Проходя вагоны походкой шаткою,
Попрошайка шпарит на память Бродского,
Утирая губы дырявой шапкою.
В нем стихов, наверное, тонны, залежи,
Да, ему студентов учить бы в Принстоне!
Но мажором станешь не при вокзале же,
Не отчалишь в Принстон от этой пристани.
Бог послал за день только хвостик ливерной,
И в глаза тоску вперемешку с немочью...
Свой карман ему на ладони вывернув,
Я нашел всего-то с червонец мелочью.
Он с утра, конечно же, принял лишнего,
И небрит, и профиля не медального...
Возлюби, попробуй, такого ближнего,
И пойми, пожалуй, такого дальнего!
Вот идет он, пьяненький, в драном валенке,
Намешав ерша, словно ртути к олову,
Но, при всем при том, не такой и маленький,
Если целый мир уместился в голову.
Электричка мчится, качая креслица,
Контролеры лают, но не кусаются,
И вослед бродяге старухи крестятся:
Ты гляди, он пола-то не касается!..
Накануне
Июнь сегодня вверх тормашками
И по-особому чудит:
То желтоглазыми ромашками
Под юбки девичьи глядит,
То ластится, как будто дразнится,
Щеки касается щекой...
Ему, зеленому, без разницы —
И день какой, и год какой.
Короткий дождь мешая с глиною,
Линует воздух голубой,
Гоняет пару журавлиную
Над восклицательной трубой
И пьет из теплых луж, не брезгуя,
Закат на тысячу персон...
А в небе тени ходят резкие,
И рыжие дворняги брестские
Последний мирный видят сон.
Таежный нож
Шитый нитью вощеной и цыганской иглой,
От рожденья крещенный паровозною мглой,
И на вид не калека, и характер не шелк,
Я из прошлого века далеко не ушел.
Городские Рамсторы обхожу не кляня,
Пусть иные просторы поминают меня,
Где помятая фляжка на солдатском ремне
И собачья упряжка привязались ко мне.
О подножье Хингана, на таежном току,
Будто ножик жигана заточил я строку:
Ненавязчиво брезжит рукодельная медь,
Но до крови обрежет, если тронуть посметь.
...И быть может, быть может, этак лет через «...дцать»
Кто-то вынет мой ножик колбасы покромсать
И, добрея от хмеля, чертыхнется в душе:
Вот, ведь, раньше умели! Так не точат уже...
Колыма
…И не птица, а любит парить по утрам,
Поддаваясь для вида крамольным ветрам,
С горьким именем, въевшимся крепче клейма,
Через годы и судьбы течет Колыма.
И служивый хозяин тугих портупей,
И упрямый репей из Ногайских степей
Навсегда принимали ее непокой,
Рассыпаясь по берегу костной мукой.
Но сегодня чужая беда ни при чем,
Я приехал сюда со своим палачом,
Ощутить неподъемную тяжесть сумы
Под надежным конвоем самой Колымы,
И вдохнуть леденящий колымский парок,
И по капле безумный ее говорок
Принимать, как настойку на ста языках
Из последних молитв и проклятий зека...
В этом яростном космосе языковом
Страшно даже подумать: «А я за кого?»
Можно только смотреть, как течет Колыма
И, трезвея, сходить вместе с нею с ума.
Когда в елабужской глуши
Когда в елабужской глуши,
В ее безмолвии обидном,
На тонком пульсе нитевидном
Повисла пуговка души,
Лишь сучий вой по пустырям
Перемежался плачем птичьим…
А мир кичился безразличьем
И был воинственно упрям…
Господь ладонью по ночам
Вслепую проводил по лицам
И не спускал самоубийцам
То, что прощал их палачам…
Зачтет ли он свечу в горсти,
Молитву с каплей стеарина?
Мой Бог, ее зовут Марина,
Прости, бессмертную, прости.
Бродскому
Не красками плакатными был город детства выкрашен,
А язвами блокадными до сердцевины выкрошен,
Ростральными колоннами, расстрелянною радугой
Качался над Коломною, над Стрельною и Ладогой...
И кто придет на выручку, когда готовит Родина
Одним под сердцем дырочку для пули и для ордена,
Другим — лесные просеки, тюремные свидания,
А рыжему Иосику — особое задание...
Лефортовские фортели и камеры бутырские
Не одному испортили здоровье богатырское.
Но жизнь, скользя по тросику, накручивая часики,
Готовила Иосику одну дорогу — в классики.
Напрасно метил в неучи и прятался в незнание,
Как будто эти мелочи спасли бы от изгнания!
И век смотрел на олуха с открытой укоризною:
Куда тебе геологом с твоею-то харизмою?..
Проем окошка узкого, чаек из мать-и-мачехи...
Откуда столько русского в еврейском этом мальчике?
Великого, дурацкого, духовного и плотского...
Откуда столько братского? Откуда столько Бродского?
Недописанное
...Так важно иногда, так нужно,
Подошвы оторвав натужно
От повседневной шелухи,
Недужной ночью с другом лепшим
Под фонарем полуослепшим
Читать мятежные стихи,
Хмелея и сжигая глотку,
Катать во рту, как злую водку,
Слова, что тем и хороши,
Что в них — ни фальши, ни апломба,
Лишь сердца сорванная пломба
С неуспокоенной души...
Александр КУЛИКОВ
«Чтоб не замерзнуть на ветру...»…
Смешанная техника
Памяти Андрея Вознесенского
До донца — две семерки, два топорика.
Жизнь — возвращенье в вечность вкругаля.
Поэзия не там, где гидропоника,
а там, где настоящая земля,
где, словно нюни, распускает почки
прожженный ясень и дымит труба,
где дышит неприкаянная почва
и бродит неприкаянно судьба.
Оттого, что стекло
Оттого, что стекло было тонированным,
Пейзаж за окном микроавтобуса приобретал необычные оттенки,
Например, прошлогодний сухостой на откосах и они сами имели оттенки бронзы.
Даже на солнце можно было смотреть, не мигая,
Словно это было не земное, а какое-то инопланетное солнце.
Солнце Красной планеты, солнце Марса в период заката марсианской цивилизации.
Повсюду я видел покинутые развалины, безжизненные руины,
Законсервированные подо льдом реки, замаскированные сухим камышом русла.
А потом потянулись обгорелые, обугленные стартовые платформы.
Самым удивительным было то, что где-нибудь посредине черного поля
Торчало одинокое дерево или даже островок нетронутого огнем камыша.
Неопалимая купина, если хотите, хотя и не терновник.
Будто всю ночь он метался, крича: «Я здесь! Я здесь!»
Вопя: «Я все еще здесь! Я все еще…»
Здесь и вот здесь
Он метался,
Не слышимый
В языках гудящего пламени.
Последний мартовский день
Последний мартовский день, солнечный и ветреный.
И такой прозрачный, будто хрустальную вазу, помыв, поставили на подоконник.
Качаются на сквозняке веточки краснотала.
Последний мартовский день стоит на обочине дороги,
Поеживаясь от ветра и щурясь от яркого солнца,
Качая голыми ветками в цыпках сучков и наростов.
Последний мартовский день, пастушок деревенский,
Увенчанный многократно венками омелы,
Забрался в орешник, выбирая на лето новую звонкую дудочку.
И пробуют голос птицы,
А громче всех бесталанные вороны.
Громче всех провожают они последний мартовский день.
Ходят вороны по полю,
Важные, словно агенты бюро ритуальных услуг,
Выбирающие место, где похоронить последний мартовский день.
Ходят по полю, где громоздятся комья и камни, словно окоченевшие тела погибших.
И две рощи, березовая и осиновая, стоят друг против друга, по разные стороны поля,
Словно полки из резерва, опоздавшие к битве за последний мартовский день.
Авраам и Сарра
1
«Рукой Авраама зарезан твой сын Исаак, —
Сатан, пастухом обернувшись, приносит известье. —
Ягненка заклать рано утром отправились вместе
В Морию они. Ну а вместо ягненка... Вот так».
И вскрикнула Сарра, бледнея. И, делая шаг,
На землю она оседает. И, будто бойницы
Разрушенной башни, наполнены мраком глазницы.
И видит луна, проплывая по синим холмам:
Из рощи масличной идет по тропе Авраам,
А с ним Исаак — и у них безмятежные лица.
2
«А правда, что Сарра, когда Исаака ждала,
Вдруг помолодела и даже красивее стала?»
«Конечно, она ведь добра совершила немало.
И тех, кто за ней с Авраамом пошел, несть числа».
А далее — далее речь про пастушьи дела
Течет, как вода Иордана, неспешно и чинно.
И так же неспешно пред ними пустеет корзина.
…Приходит лиса, получает лепешки кусок,
И тут же в кусты. Промелькнула, как фитилек.
Вдали громыхнуло. Грозою запахла долина.
3
«Гроза разошлась не на шутку. И ливень стеной.
Входи. Как зовут тебя, гость?» — «Можно звать Михаилом». —
«Садись у огня. Обсушись. Обогрейся. Остыла
Похлебка. Сейчас подогрею. А ноги укрой».
Гость сел у огня, к Исааку горбатой спиной.
Беседа течет, как вода Иордана, неспешно.
О ценах на хлеб и на мясо. Как будто орешник,
В котором запутались, пламя трещит в очаге.
И даже с лежанки своей Исаак на щеке
Тепло ощущает, во мрак погружаясь кромешный.
4
«Вставай, Исаак», — голос гостя звучит из угла.
«А где Авраам? Где отец? Почему я не вижу?» —
«А ты поднимись, Исаак, поднимись и поближе
Ко мне подойди. Видишь, там, вдалеке, Махпела?»
Глядит Исаак: вдалеке, где чернеет скала,
Фигурка у входа в пещеру, где Сарры могила.
Вдруг все озаряется светом! Глаза Михаила,
Как будто гагаты, сверкают. И плавится мрак.
И видит, пока еще можно, сквозь жар Исаак:
На самом краю Авраамово тело застыло.
5
«Ты плачешь, Адам? Этих слез недостойны они —
Лгуны, хвастуны, сластолюбцы, обжоры, убийцы,
Глупцы, казнокрады, обманщики и кровопийцы,
Своим лжебогам самозваным верны искони».
И тянется, будто листва по-над краем стерни,
Поток из людей бесконечный к широким воротам.
Вослед им глядит Авраам, понимающий, что там.
Енох им грехи поминает по книге в руках,
И Авель их судит. И Божий становится страх
Ужасною тучей над кровом содомского Лота.
6
«О, Лот! Погляди, что творится на небе сейчас!
Как будто архангелов стая парит, многокрыла:
Вон лик Сариила, Иеремиила и Гавриила,
А вот Рафаила. Конец наступает для нас?»
И вмиг небосвод над Цоаром как будто погас,
Затянутый серым песком Иудейской пустыни,
Как будто и не было белого света в помине,
А если и был, для того только, чтобы пропасть,
Чтоб все поглотила дракона разверстая пасть,
Огонь изрыгая и смерчами воя в долине.
7
«О Сарра, смотри, как суров и неправ его суд!
Живым за грехи Авраам воздает не по мере,
Как будто бы в их покаянье не только не верит,
Но знает, что им они души свои не спасут!»
И вот Адонай Михаила зовет — тут как тут
Архангел, который сразит мирового дракона.
Вернуть Авраама на пыльные стогны Хеврона
Велит Адонай. Пусть от Ктуры родится Зимран,
Потом Иокшан и Медан, и еще Мадиан,
Ишбак и Шуах — палестинской смоковницы крона.
8
«Я замысел твой поняла, Адонай. Он велик!
Ты любишь людей просто так. И прощаешь заранье.
Ты любишь глядеть, как нисходит на них покаянье,
Как светел становится каждого грешника лик».
И слушая Сарру, меняет он облик. Старик,
Седой, с бородою всклокоченной, в рубище рваном,
Теперь перед нею. И слезы текут непрестанно,
И в каждой, как будто в зрачке, отражается тот,
Кто крест на Голгофу под солнцем палящим несет,
Пока, как Енох, что-то шепчут и шепчут барханы.
9
«Вставай, Исаак. Все закончилось. Выпей воды.
Дай жиром бараньим помажу тебе я ожоги». —
«Отец, я стоять не могу — отнимаются ноги.
Боюсь, не осилить мне спуска в долину с гряды».
И овод желудочный вьется вокруг бороды
Всклокоченной, метя в прореху разодранной ризы,
И дым от костра, будто клок, отрывается, сизый,
И слезы в глазах Авраама, как пламя, дрожат,
И нож ханаанский в руке его крепко зажат,
И агнец дрожит, и костер занимается снизу.
10
«Так что за видение было тебе, Исаак?» —
«Я видел себя на холме, на себе багряницу.
Я видел толпу. А потом они шли вереницей.
И я между ними, осмеян, оплеван и наг».
И ветер поднялся, наполненный лаем собак
И запахом жирной похлебки над пастбищем горным,
И шорохом листьев оливы, чьи страшные корни,
Сплетаясь, нависли над краем пустынной скалы,
И гулом, с которым на дно покатились валы,
Тревожа овчарок, пугая овечек покорных.
Пишет Алсидес
Пишет Алсидес: «Вечер смотрит на меня, а я на него.
Могу поклясться всеми святыми,
Тонкое лицо этого вечера рассматривал еще Боттичелли.
Сандро поймал его взглядом, случайно брошенным в зеркало,
В котором отражалось смуглое флорентийское небо с облаками,
Курчавыми, словно волосы на голове Купидона.
Мне вдруг стало совершенно очевидным, что
Если я расположу свое тело вот так и так, под таким углом,
То обязательно отражусь в том самом зеркале, у Боттичелли.
Я почти взмолился: О!
Сделай так, чтобы я, фантом иллюзорного мира,
Обрел реальные черты
С помощью твоего искусства, которое может все,
Вплоть до оживления неизвестного
В точке столкновения двух случайных мгновений.
Я точно знаю: тонкое смуглое лицо этого вечера
Вижу сейчас не только я,
Но и он, Боттичелли, тоже его видит!»
Катрены октябрю
I
Ну, вот, октябрь, мы вновь с тобой одни.
В аллеях листопад софиты гасит.
Плывут по Русской желтые огни,
как по реке Ота торонагаси.
II
Пейзаж как процарапанный гвоздем:
на фоне сопок серебристый тополь,
обугленный серебряным дождем…
Давай, октябрь, к себе по лужам топай.
III
Твой дом — в поселке дачном старый джип,
который пацанами раскурочен,
обломок ветра — мертвой липы скрип,
сухой колодец да гнездо сорочье.
IV
Здесь по утрам пластается туман
на черных грядках у сгоревшей бани.
Здесь комья, над которыми бурьян,
как павшие от стрел на поле брани.
V
Гляди, октябрь, какое воронье
над краем леса и над полем кружит!
Пуста, как Марс, дорога — вдоль нее
осколки неба в порыжевших лужах.
VI
Сегодня ветер всех своих коней
решил, наверно, выпустить на волю.
Резвится, как мустанг, воздушный змей,
фигурки черные бегут по полю.
VII
Гляди, октябрь, как трогательно мал
цветок на стебельке у края тучи,
которым это небо раскачал
какой-то человечек немогучий.
VIII
И мокнет придорожный бересклет,
и горло прополаскивают птицы,
и в Кневичах бродяга «Суперджет»
на взлетку почерневшую садится.
IX
Вот он ползет, продолговатый змей,
с шипением на мокром скорость гасит,
и отраженья бортовых огней
плывут, как по реке торонагаси.
Катрены на приход тайфуна Болавен
I
Мы ехали, и все окрест
готовилось к исходу света.
И лес на сопке был оркестр,
игравший шабаш из «Макбета».
II
Гудели трубами дубы,
осины струнами звенели.
Чертили графики судьбы
валторны и виолончели.
III
Вставали рощи, как полки
Макдуфа, мстящего за Банко,
и грозно щерила клыки
порогов бурная Волчанка.
IV
И галки поднимали гвалт,
и туча в солнечной короне,
взойдя на пыльный перевал,
царила в Шкотовском районе.
V
И все теряло смысл и вес,
выламывалось из тенет и рамок.
Как будто шел Бирнамский лес
войной на Дунсианский замок.
VI
Шли Ментис, Кэтнес, Ангус, Росс,
поднявшие восстанье лорды.
Как через Каменку обоз,
катились дробные аккорды.
VII
И окаянная луна
металась в кронах покаянно,
как сумасшедшая жена
убийцы бедного Дункана.
Регтаймы октября
1
По утрам прохлада,
днем почти жара —
вот и листопада
подошла пора.
Будут будто слитки
листья на просвет,
а потом — как свитки,
где ни слова нет —
все давно истлело,
обратилось в прах,
как душа без тела
на семи ветрах.
2
Как тесто для печенья,
лежали облака,
и было в них свеченье,
неясное пока.
Как будто в час замеса
творец добра и зла
оставил их над лесом,
а сам ушел — дела.
И вот теперь как дети
и ветры, и стрижи,
и почему-то светит,
как рампа, поле ржи.
3
Ну, кажется, тучи поверили,
что солнце для города — блажь:
как будто рисунок на веере,
в косую гармошку пейзаж.
В нем кроны поникшие с каплями,
которые светят внутри,
когда одноногими цаплями
косятся на них фонари,
когда сингапурскими джонками
плывут по Светланской авто…
А дальше все смято, все скомкано,
как фантик в кармане пальто.
4
А гром знай грохочет,
и ливень такой,
как будто из бочек
льется рекой.
Из бочек, которых
огромный обоз
отправили в город,
а гром не довез.
И мечутся клячи,
сиречь тополя,
и обручи скачут,
и в пене земля.
5
На закате октябрьского дня,
на холодном высоком закате,
злые мысли, оставьте меня —
хватит!
На пороге грядущей зимы,
на холодном продутом пороге,
как порой неприкаянны мы
и убоги!
Как нам хочется сбиться плотней,
одиночкам, в нелепую стаю
на закате октябрьских дней —
с краю.
6
Природа отмечает октябрины.
Кругом великолепные картины:
лимонный ясень и карминный клен,
раскрашенный в три ярких цвета склон.
Как будто несравненный Пиросмани
за праздничным столом пирует с нами.
И вот, как Нарикала, хвойный лес
вонзается зубцами в плоть небес.
Их синева подобна наважденью:
куда ни едешь, мчится по движенью
голубкою легчайшая лазурь —
и в мире нет ни гроз уже, ни бурь.
Терцеты ноября
I
Почти зима. На градуснике минус шесть.
Соседский отрок, выйдя, скажет: «Жесть».
И будет прав — нутром консервной банки
зияет подворотня впереди,
как рана колотая на груди.
И голуби взъерошены, как панки.
II
На переходе ждем зеленый свет:
лучовский шарф, малиновый берет,
пальто из драпа, куртка из вельвета,
в наклонный рубчик серый коверкот…
Как все-таки цепляется народ
хотя б за осень, промотавши лето.
III
Ах, лето красное… Когда б не комары…
Похожи на прихожие дворы,
тем более что срезанные ветки,
их кучи, что узлы на переезд,
и тополя линуют все окрест,
как рамы окон лестничные клетки.
IV
Мы не вернемся в этот прежний дом.
Пускай другие обитают в нем,
пусть призраками бродят в час вечерний
средь венских стульев и китайских ваз,
оттуда, где поскрипывает вяз,
туда, где бедный дятел долбит Черни.
V
Пускай проснется кто-нибудь другой
в одной постели с барышней нагой,
холодный пол нащупает ногами,
отдернет штору и посмотрит вниз,
с тревогой покосившись на карниз,
где голубь, как самоубийца, замер.
VI
А нам пора — зеленый свет горит,
и над землею первый снег парит,
как будто белый голубь, оземь грянув,
мгновенно обратился в снегопад.
Летят снежинки, как они летят!
Как будто Пан стрижет своих баранов.
VII
Мой Бог, так ты же этого хотел —
чтоб отовсюду страшный снег летел,
чтоб полквартала — сразу — будто стерло,
чтоб сиплый ветер сек и жег лицо,
и чтобы, как железное кольцо,
шарф ледяной в твое впивался горло.
Терцеты белой трясогузки
I
Сначала он проснулся в два.
Сознание едва-едва
болталось, как на тонком нерве
молочный зуб. Нипочему*
тот, внутренний, сказал ему:
«Амиго — друг, гусанос — черви».
II
И вот они уже ползли
из перекопанной земли
по черенку его лопаты,
сковали ноги и живот,
миг — он стоял, как Ланцелот,
одетый в кольчатые латы.
III
И он опять открыл глаза.
Взглянул в окно — там, как слеза,
блестел фонарь, там было страшно,
иначе б ветер так не выл
и Серафим двух главных крыл
так не вздымал над телебашней.
IV
И он лежал, почти что гол,
и, словно уголь, жег глагол
его уста, но в сердце хладном
не отзывалось ничего:
он был немое существо —
чертополох (рос, ну и ладно).
V
Над ним летели облака,
и за веками шли века,
пыль над обозами вставала
и достигала до небес,
она была как зимний лес,
прозрачней кальки под лекалом.
VI
И он любил и этот склон,
и облетевший черноклен,
листвы отхарканные сгустки,
и уходящий вглубь кустов
извилистой тропинки шов,
и песню белой трясогузки,
VII
и то, как пелось в ней о том,
что мир осиновым листом
дрожит, что в белой круговерти
плутают бесы, жгут костру,
чтоб не замерзнуть на ветру,
что смерть во сне и есть бессмертье.
Мария ДЕЧУЛИ
«А бабочка из мыслей не идет...»
Амурчанка
Маленькая Золушка из стойбища
С коромыслом жестким на плечах.
Подожди, не торопись, постой еще —
Трудно разглядеть тебя впотьмах.
Вечереет. Звезды хороводятся,
А потом неслышно — кто куда.
А в твоей судьбе концы не сходятся.
Поплавней! Расплещется вода.
Милая, печальная, далекая!
Посмотри: Полярная звезда —
Среди звезд такая одинокая —
Светит всем. Не плачет никогда.
Кочка
Я, кажется, кочкой болотною стала.
Лягушки елозят, и сырость достала.
И птицы слетают, как мухи на мед.
Что в кочке искать-то? Да кто их поймет!
Одно остается — любуюсь закатом,
Любуюсь рассветом на небе покатом.
Сиреневый, красный, оранжевый цвет —
Мне дарит природа в полнеба букет.
Как мало сегодня для счастья мне надо.
Лягушки елозят, с болота прохлада.
***
Я — тигрица из пади кедровой.
Если встретишь меня на пути,
То узнаешь, на что я готова!
Постарайся меня обойти.
Не хвалюсь — я не знаю пощады.
Боль мою не измерить вовек.
Для меня ты весь мир сделал адом,
Ненасытный, лихой человек.
Мои дети — рабы на арене,
В зоопарках их жалкий приют.
Так померимся силой на сцене
Здесь, в тайге, где призов не дают!
И когда не сумеешь ты взгляда
Отвести, я вопьюсь, как вампир,
В твою плоть, перебежчик из ада,
Под себя изменяющий мир.
***
Вот она, правда Весны, — просочилась цветами.
Вот она, правда Зимы, — ледоход и капель.
Падает, кружится, светится снег меж мирами.
Это подарок Зиме преподносит апрель.
«Мне не нужны снисхожденья, Весна, я устала.
Тают надежды, как этот последний снежок.
Я ежегодно царю по полгода. Немало.
Ладно, давай-ка присядем здесь — на посошок».
И выходили из теплых домов северяне.
И славословили в сердце, как прежде, Весну.
Дети в руках были тайными их якорями,
Что выручали всегда, не пуская ко дну.
***
Благослови, благослови
На все года, на все года
И этот день, и этот дом,
И это «нет», и это «да».
Благослови весенний сад
И дикой яблони цветок.
И этот рай, и этот ад,
Юг, Север, Запад и Восток.
Благослови, ведь ты один
Умеешь так благословлять,
Что зло доходит до вершин
Добра, где нечего терять.
***
Нарисую ирисы
Прямо на стене.
Творческие вирусы
Помогают мне.
Солнца луч старательно
Контур обведет,
Прыгнет по касательной
И опять — в полет.
Синие, зеленые,
Розовые пятна,
Блики раскаленные,
Тень легла невнятно.
Линии овальные
Так переплелись,
Как слова прощальные.
Чудо, появись!
Расцветают ирисы
Прямо на стене —
И душа распахнута
Солнцу и весне.
***
Ты обходишь меня стороною.
Средь зеленой листвы ты — огонь.
Красотой ты слывешь неземною.
Я люблю, но меня ты не тронь.
Дрожь по телу, ухватки — кошачьи.
Здесь, в тайге, тесновато вдвоем.
В параллельных мирах, не иначе,
Мы с тобою по жизни идем.
Я тебя узнаю по походке,
Неумению льстить и жалеть.
Ты в долине — я прячусь на сопке,
Ты молчишь, — значит, мне можно петь.
Инопланетянин
По трудным дорогам Памира,
По тропам шаманки-тайги
Посланец не нашего мира
Идет, не надев сапоги.
И телом касаясь планеты,
Не зная, что это — Земля,
Идет, обгоняя рассветы,
Влюбленный в чужие поля.
Влюбленный в раздолье и удаль
То тихих, то яростных вод,
Влюбленный в Хабаровск и в Суздаль,
И в страны, где он не живет.
Я знаю: он этой весною
Пройдет через наше село.
Я молча калитку открою —
Ему одному тяжело.
Россиянка
Появилась Афродита из воды.
Ну а я, наверно, так — из лебеды.
Небожительница пела и цвела.
Я лосенком настороженным была.
Приручили, нагрузили сто забот,
Надорвали мою душу и живот.
О богиня! Ликом счастья повернись!
Жизнь моя, ты Афродите не приснись!
Поседеет у прекрасной голова,
Растеряет все певучие слова,
Ведь она — из пены, солнца и воды!
Ну а нам не привыкать. Из лебеды…
Бабочка
Я думала: жизнь — бабочка, летящая к цветку.
А оказалось: бабушка, припавшая к глотку
Последнему. И, жадная, она все пьет и пьет.
А бабочка, а бабочка из мыслей не идет.
Я думала: жизнь — пенная ключа лесного песнь!
А оказалось: пень она, и мох сырой, и плесень,
И бодрое создание, что паутину ткет.
А бабочка, а бабочка из мыслей не идет.
Я думала: жизнь — девочка, бегущая с мячом!
Но вот ворона серая уселась на плечо.
И в темечко так нежненько она меня клюет!
А бабочка, а бабочка из мыслей не идет.
Утро
Я пришла на все готовое:
Убегала вдаль тайга,
И торосы разбедовые
Сотрясали берега.
Люди спорили и ладили
С важной хваткою богов,
Ради жизни, смерти ради ли
Покидая теплый кров.
Их носили нарты скорые,
Оморочка, лодка, плот.
Их кормили руки спорые,
Меткий глаз и сжатый рот.
И во все глаза глядящая,
Я ходила среди них,
Не своя, не настоящая,
Без талантов никаких.
И старик, причалив к берегу,
Карася мне протянул:
«Ты меня встречаешь первая», —
И, как взрослой, мне кивнул.
Речь его была причастием
К солнцу, к берегу, к весне.
Чайки видели кричащие
И завидовали мне.
Биоритмы
Трудно осенью заснуть.
Но трудней весной проснуться,
Каждой веткой встрепенуться —
Снег с ветвей своих стряхнуть.
И услышать вдруг: вода
По камням бежит и дразнит.
Осень пела: «Никогда…»
Обманула — вот он, праздник!
Только я уже не та.
Мне, обманутой, так странно
После долгого бурана
Знать, что сбудется мечта.
Ну зачем ты, пробужденье?
Не просила — ожила.
А когда пришло прозренье —
Осень снова обожгла.
Зеленое и красное
Отойти куда подальше —
Рану сердца «зализать».
Я себе позволю даже
Рану не перевязать.
Где катилась кровь, — брусника
Темным соком налилась.
Красно-желтым костяника
Вдоль тропинок занялась.
Жарко-алая саранка
Всю забрызгала тайгу.
А была всего-то ранка,
Даже вспомнить не могу…
Обряд кормления духов
Я задобрю духов леса,
Духов неба и воды,
Чтоб упала с глаз завеса,
Чтобы не было беды.
Каши, юколы и ягод
Положу под этот куст,
Чтоб в пути не знать мне тягот,
Чтоб рюкзак мой не был пуст.
Чтобы лес в одно мгновенье
Подарил судьбы глоток,
Чтоб легенды из забвенья
Вдруг донесся шепоток…
Плач княгини Ольги
Где ты князь мой? Верба помнит
Имя звонкое твое.
Над тобой цветет шиповник,
Лето дарит забытье.
Где ты, князь мой? Нас венчали
Небо, поле и река.
Нет конца моей печали —
Проступает сквозь века.
Проступает облаками
На недремлющей реке,
Проступает васильками
На девическом венке.
Где ты, князь мой? Не остудят
Сердце юное века.
Пусть вокруг иные люди,
Изменилась пусть река,
Пусть другие песни льются,
Звезд меняется маршрут, —
С нами вечно остаются
Чувства прожитых минут.
Метисы
Переселенцы и аборигены
Перемешались — вышел новый род.
В каком колене и какие гены?..
Не разделяй, нам больно, идиот.
Мы сохраним все корни без изъяна,
Язык легенды, танца полужест.
О подскажи, таежная поляна,
Как вспомнить тайну этих древних мест.
Ну, а душа по-прежнему едина,
Вне времени и места, и навек
В ее «графе» одно неистребимо
Читается и чтится — Человек.
|
