Валерий МАЛИНОВСКИЙ

Тузькино сердце

Рассказ

Светлым утром, за Крещением, Тузик притащил во двор щенка.
К коридорной двери сразу — не решился. Оставил метрах в десяти, за углом дома, на снегу, — между штабельком досок, сохнущих для достилки пола, и кучей дубовых чурок. Со старого дивана, у веранды, принялся вылаивать хозяина, не спуская с неплотно прикрытой, поскрипывающей двери глаз.
Лай не был сторожевым. И хозяин, сидя в валенках у печи за ноутбуком, пропускал его мимо ушей. Да и не был Тузик его собакой. Но недели три уже, лишь морозы стали подпирать под двадцать пять, Тузик по три-четыре раза на день, чего до холодов себе не позволял, хоть и не считал двор чужим, проползал под воротами лазейкой хозяйского Фокса, такой же мелкой собачонки, и гортанным сиплым визгом просил еды.
Дом несколько лет стоял брошенным, пока около года назад, весной, не был куплен. Тузик с Собакой знали на участке каждую тропку, набитую в бесхозное время местной лающей да мяучащей братией в зарослях полыни, череды и камыша. А как-то ранним зимним утром едва не поймали в этой чегерне прилетевшего на кормежку фазана. Хозяин, едва заселившись, дыры в заборах заделал кусками старого шифера. К тому же вскоре приятель одолжил ему на первое время Фокса — одну из трех своих собак, — не верховода в его дворе. И Фокс рьяно принялся метить каждый столбик и куст на впервые вверенной ему территории, ревностно нес охрану и за калиткой, четко усвоив часть принадлежащего участку уличного забора.
Эти три недели хозяин выносил то рыбью хребтинку, то мундиры запеченной картошки, то подгоревшую краюшку хлеба — что оставалось от обеда. А то и просто зернышко абрикосовой косточки. Но бывало — после мытья кастрюли, — и теплую пахучую водичку. В новогоднюю ночь протянул костомаху — последнюю из купленных еще раньше Фоксу. Но его на осенней собачьей свадьбе подрал пес Трезор. А потом отметелили и два кобелька. Фокс, увязываясь за хозяином к гидранту, каждый раз по пути драконил их через дыру в штакетнике. Собаки захлебывались в бессильной злобе, остервенело грызли изгородь. Их взяли и выпустили. Фокса отбил его арендатор, и песик едва унес ноги. До темноты взвизгивал от каждого движения, а ночью ушел к законному владельцу, через трассу, — там вырос, и все кобели числились в друзьях. Временный хозяин ждал Фокса, но напрасно. Мосол морозился на веранде, а на праздник попался на глаза. А до этих трех недель Тузик питался возле университета экономики и сервиса, в сотне метров, к соседу почти не заглядывал, разве что на зов — получить голову наважки, остававшуюся через день от кошки. Но у студентов начались каникулы, а после них волонтеры улетели на зимние Олимпийские игры в Сочи.
Летом, правда, в соседский двор случались шкодливые набеги, но не по вине Тузика. Недождливыми вечерами хозяин с Фоксом отправлялся на прогулку — покормить восьмерых диких утят. Отважная кряква высидела яйца на крохотном островке-кочке речки Каменки, вдоль Находкинского проспекта, на виду у людей и машин. Плутоватая, вечно голодная, воющая по ночам рослая Собака перемахивала через просевшую за баней рабичную загородь, и Тузик — не разлей вода с нею — устремлялся следом. Однажды Собаке досталось куском кирпича. Тузик стал опасаться...
Но теперь-то — куда деваться?
Дверь шаркнула, на крыльцо выскочила кошка, вздыбила спину. Показался хозяин. Тузик, худой — одна свисающая шерсть, — трясясь от стужи, радостно завизжал, вытянув к человеку мордашку, затопотал по дивану, изо всех сил завертел хвостом.
— Опять?! — рыкнул хозяин. — Утром же кость бросал! — Собачонка завизжала пуще, соскочила с дивана, вскинула на хозяина лапы, взмолилась глазами. — И не прыгай! — скинул лапы, шоркнул верхонкой по штанам. — Брось эти цыганские штучки!.. — Дернулся пихнуть ногой, да спохватился: ночью валенок с плиты опять свалит кошка. Тузик не унимался. Хозяин сквозь зубы объяснил по-человечески:
— Я, Тузик, на рынок два дня не хожу, чтоб тебе понятно было... Просквозило... Ты же знаешь... Осенью недоделал пол, сплю в палатке, дует в щели... чай пью... с травами... — И отчеканил, будто судья счет на ринге: — Где? я? тебе? чего? возьму?..
Собачонка визжала.
— Тьфу! — сплюнул хозяин. Зыркнул на соседский дом: — Чурки безбашенные... А еще христиане, еревана мать... И не бери на арапа! — пригрозил рукавицей. А только стал прикидывать: чего бы такого дать? Скосив глаза на громадину-елку во дворе, на синее, с высокими полосками облаков, небо, пробурчал себе под нос: — Не к добру ползучка эта западная... Ветер сорвется... Мороз даванет к ночи... Дровишек бы подколоть...
Глянул на худющую собачонку, смягчился: — Да не визжи ты... не режут... Думаешь, завалялось чего?.. Да где чему заваляться?.. Тыкву зря не ешь... Учись у Мурки: ей вон капусту только подавай... Чем же тебя успокоить?..
Тузик запрыгал, закружил по двору, как заведенный, бросился к воротам, к штабельку. Подскочил к двери. Замер.
Мурка со спинки дивана дрожно била хвостом, не ослабляя «дыба». Тузик не боялся ее. Да и давно ли котенком носилась у него под носом? Но с января, окончательно повзрослев, стала гонять его со двора. Мастью, сложением, юрким нравом Мурка — в мать, не очень похожую на обычных кошек. Головка небольшая, тело прогонистое, окрас буровато-коричневый, пятнами, как плохо мешанный, с золотистым галстучком. Точь-в-точь непальская куница на Извилинке, быстрой речке на склонах Сихотэ-Алиня, где хозяин позапрошлым летом ловил хариуса, а две харзы охотились за бурундуком. И мать, и Тузик с Собакой — животины одного двора. И только когда — месяца три назад — их хозяева-армяне съехали, бросив всех троих, кошки не стало видно. Оказалось, соседи с восточной стороны отвезли ее к дому инвалидов, там кошачью бездомщину привечают и подкармливают. А в начале января пропала Собака. По слухам, съели местные алкаши-«тубики». И Тузик оказался в «котле» обстоятельств...
За кошкиной плашкой нашлись кусочки высохшего батона.
Завидев гостинец, Тузик поднял такой радостно-спасительный скулеж, так алчно кинулся на еду, шаря по сторонам мгновенными, в доли секунды, зырками, что сердце человека дрогнуло. Год назад он и сам оказался во Владивостоке никому не нужным. Хорошо, нашлось немного денег, да спасибо друзьям: удалось по случаю купить развалюху в Находке. За лето, ночуя в палатке, успел поменять нижние венцы, балки, залить фундамент, вставить окна, восстановить штукатурку, построить навес во дворе, привести в порядок погреб и огород, вырастить два мешка картошки и кошку, разобравшуюся с обнаглевшими крысами. Все, кроме перекладки печи и замены венцов, — своими руками, без помощников. А вот настелить как следует пол не успел. Палатка и теперь в роли спасителя, только «перебралась» к печке.
— Держи, бедолага... Понятно, крохи, но — чем богаты, не обессудь... — только и успел произнести, как Тузик хватнул сухарики и, мгновенно хрумкнув, проглотил. Человек прошелся ладонью по собачьим ребрам: — Да-а-а, брат... доска стиральная...
Тузик метнулся за угол.
Только теперь, после суматохи, расслышалось щенячье потявкиванье.
— Эт-то еще что за новости?! — недовольно насторожился хозяин. Он знал эту «песенку», ежедневно, около двух месяцев все внятней и настойчивей исходившую из-под летней кухни за забором. Но сколько щенят — было неясно. Вся эта свеженамалеванная — с осени — картина на душу определенно не ложилась. Потому и не поважал.
Скулеж шел из-под кучи дров. Кошка сидела на досках, чутко выслушивая звуки. Она, конечно, знала их тоже.
Оповестительно-призывный SOS «Я здесь, мамка! Я здесь, мамка! Я здесь, мамка!..» стал неумолчным, как только Тузик закружил у чурок, повизгивая и выискивая лазейку...
— Кто тебе разрешил? А? Тащи назад! — приказал хозяин, как только собачонка, достав щенка, положила его к ногам человека и, виновато опустив голову, поджала хвост и задние лапы. Подчиняться и не думала.
Хозяин сам просунул кутенка к летней кухне. Через кусок шифера пересадил и Тузика.
— Бери его и марш в логово!
Тузик лег рядом со щенком.
— В гнездо тащи, сказал!! — замахнулся прутом малины. Тузик схватил щенка за шкирку, исчез под кухней.
Хозяин пошел подтопить печь.
«Не соскучишься... Вот хитрюга!» — возмущался, заваривая чай. А отхлебнув глоток-другой, обжигаясь, приглатывая кипяток соскобленным со стенок банки медом, вдруг вошел в положение собачонки: «А положа руку на сердце, что ей, бедолажке, оставалось? Зима, холод... Ни хозяев, ни будки... Наследство это еще... Выход-то какой? Один-единственный: отдать щенка, чтобы не погубить всех. Интересно, это редкий случай или нормальное собачье решение?»
А когда через полчаса вышел...
Кутенок, размером с подростковую рукавичку, черный, с белым пятнышком, как у Фокса, лежал на диване, вытянувшись в струнку. Челюсти его, будто хватнувшие мороза плоскогубцы, туго, но широко расходились и так же неспешно, преодолевая невидимую антисилу, сходились, порождая неясное бормотание. Ни лаять, ни скулить он не мог. Хорошо различались певучие звуки «ма-а», как если бы их гнусавил смертельно пьяный человек, что-то видя во сне. Тузик с окровавленным носом сидел рядом. Мурки не было. Сердце хозяина оборвалось...
«Кошка!» — ударила первая мысль, но до конца поверить не мог.
— Мурка! Мурка! — окликнул зло. — Неужели, ты, харза непальская?! — Сразу всплыло, как она, двухмесячная, даванула на этом месте выскочившую из-под дивана крысу. — Собачьего детеныша от крысы отличить не можешь?!
Кошки не было видно. Стало не по себе.
Схватил щенка, занес в дом. Устроив в ящичек над плитой, осмотрел шею. Покусов не было. «А разодранный нос?» — предъявил улику. И защитил Мурку: «Кошка могла лишь принюхиваться, когда собака отбежала, а потом отстаивала уже себя. Тогда что? Переохлаждение? Так быстро? Но симптомы-то? Поражение центральной нервной системы, шейных позвонков. А где следы телесных повреждений? А попробуй, разгляди через густую шерсть точки от игольчатых клыков. А кровь? Могла не выступить». Мысли путались, не находя удобных ячеек в голове...
Мутно-сизые глаза щенка не моргали и не закрывались, подсохли. «Плохо дело. Да и вытащил Тузик его из-под летней кухни впервые, сразу на яркое солнце...» Через полчаса наступило небольшое улучшение, лапы задвигались, но веки не работали. Хозяин, так и не поняв причину столь быстрого рокового превращения и уже не находя в щенке жильца, переправил его к летней кухне вторично. «Пусть природа разберется. Выживет — его счастье. Нет — ничего не попишешь».
Сходил на рынок, купил еды.
Тузик прибежал, как только услышал скрип двери. Получил ломоть хлеба и кость. Хлеб умял тут же, кость потащил в логово. Вечером хозяин вынес чашку бульона с сечкой. Ночью выходил трижды, освещал фонарем диван, подходил к забору, прислушивался. Тузик гавкал, щенята испуганно поскуливали.
Брошенный двор с исчезновением Собаки перешел Тузику целиком. Армяне прожили в нем четыре года. Им, мигрантам с Кавказа, дом предоставила диаспора, пока не обзаведутся своим жильем. Осенью семья из семи человек — двое старых, трое молодых, два ребенка — купила трехкомнатную квартиру. Дом заколотили, высказав планы на строительство на его месте автомастерских и мойки. Местное население переполошилось: спальный район, колодцы, берег притока Каменки. Тузик здесь жил, сколько себя помнил. Бросить дом не мог, получив «по наследству» главенствующие полномочия от пропавшей Собаки. Лаял, метил, заботился о выводке, гонял кошек и дворняг — охранял. Все было спокойно. Залезть пытались лишь однажды, еще при Собаке. Откупорили голубые ставни на одном из окон, сняли раму, но за ней оказалась решетка. Собака с Тузиком подняли полулай-полубрехню, но, в общем, попусту: злого нрава в крови не имели. Только поселившегося соседа и облаивали все лето с гонором. Собака — с привязи, подскакивая на какой-то выступ, длинношерстая гладкая собачонка — с внешней стороны ворот. Как-то сосед поинтересовался у молодой армянки, набиравшей из его колодца воду:
— Как зовут собак?
— Балшой зват Сабака, малэнький зват Тузык.
И уже, каждый раз проходя мимо армянского дома, окликал: «Тузик! Тузик!», но собачонка особого интереса к дружбе не проявляла. И только осенью, как дом опустел, сильно оголодавшая Собака понемногу начала повиливать хвостом, а за нею и Тузик.
Теперь эти ставни трепал ветер.
Лежа в студеные январские дни под полом летней кухни с тремя уже подросшими щенятами, Тузик приблизился к отчаянью. Тряпки и его тельце кое-как согревали выводок, но щенята требовали еды, кусали живот. Все соседские помойки перемерзли. Да и вороны к ним слетались раньше, чем сбегались псы. Без Собаки далеко отлучаться было опасно. Чутье подсказывало Тузику: долго собачата не протянут. Да и сам он — кожа да кости. И решился на отчаянный шаг жертвоприношения: отдать одного малыша соседу.
«Собак у него нет, — рассуждал, дрожа ночью и днем вместе с голодными, визгливыми щенятами. — Жить в своем доме без собаки — неправильно. А этот симпатичный мопсик Фокс, обитающий теперь по ту сторону дороги, вряд ли вернется после кровавой свадьбы, когда ему порвали бок. Двоих я, может, по холодам и вытяну. Ведь сосед за щенка станет щедрее. А там и весна не за горами».
В эту ночь Тузик старался греть непринятого щенка — самого лучшего, с белым пятнышком — больше других. Но он не согревался. Тузик видел, что щенок на диване сильно мерз, но повторно звать хозяина побоялся из-за его гнева.
«Почему он долго не выходил? — пытал свое собачье сердце Тузик. — Ведь уже догадался, что щенка хочу отдать. Почему не стал спасать, а вернул? Самого сильного и спокойного отверг. Собаки для того и плодятся, чтобы их служба человеку не ослабевала. И эта кошка еще. Хоть бы она запросилась в дом. А то сидит, как мумия, высматривает. Пока я бегал проверять свое гнездо, уже и подсела к нему, обнюхивает. Что у нее на уме? Нос разодрала, зараза. Грызнуть бы ее пополам! Почему щенок до сих пор не приходит в себя и все больше холодеет? Не может прижаться к сестренке и братишке, ко мне. Куда делись его силы? Не может есть...»
Тузик плотнее сдвинул щенков, обнял их животом. Но маленького тощего брюшка на всех не хватило, и Тузик, как мог, помог хвостом и лапами. Под утро щенок еле бормотал. «Надо скорее тащить его соседу», — не сдавался Тузик. И начал потихоньку отделять от других. Те заскулили, тормоша один другого. Тузик перехватил щенка удобнее и выполз через дыру между прогнившими плахами. Начинало светать. Давил мороз. Тузик переждал проезжавшую машину, выбрался за забор, добрался по обочине до соседских ворот, пролез под ними и положил малыша на диван. И заскулил, затявкал. Но человек после беспокойной ночи, да еще приняв от простуды клонящий в сон RiniCold, не появлялся. Щенок перестал бормотать. Тузик заволновался. Подлег рядом. Малыш не двигался. «Хозяин такого не возьмет», — решил. И побежал за другим.
Человек проснулся к двенадцати. Вышел на улицу, остолбенел. Поперек дивана, в рядок, вытянув лапы, прижавшись друг к другу, лежали два, с белыми отметинами, совершенно одинаковых бездыханных округлых тельца. Тузика не было. Но, услышав скрип двери, он тут же примчался. Вскочил на диван, потыкал мордочкой щенков, преданно заглянул в глаза: «Вот. От чистого сердца. Что ж ты долго не выходил?»
— О-хо-хо... — глубоко вздохнул, покачал головой, присел на корточки, положил ладонь собаке на голову. Она замерла. Только дрожь била ее. Но глаза оставались недвижными. Если бы умела говорить — промолчала бы. Просто из глаз покатились бы слезы. Человечье сердце сжалось.
— Тузик, Тузик, что же мы наделали... Это я во всем виноват, я... Прости...
Собачонка не ответила. Она боялась пошевелиться под ладонью, чтобы та не свалилась с головы.
Четверть минуты лежала рука. Человек встал.
— Вон отсюда!! — рявкнул страшным лицом.
Собачонка, истерически визгнув, пулей сорвалась с дивана под ворота, треснулась хребтиной о доску, завизжала еще громче и пустилась наутек, оглядываясь и не веря, что человек может гладить по голове и гнать одновременно...
Хозяин зашел в недостроенный гараж, нашел мешок из-под цемента, сложил в него щенков, спрятал в старую жестяную ванну — до своего выздоровления.
На следующее утро, проснувшись чуть раньше, к десяти, вышел на улицу с кошкой в руках. У крыльца, мордочкой к двери, на всех четырех лапах — в бежевых «носочках» — стоял черный, без белой отметины, щенок. Впервые увидев человека, замер.
Чуть поодаль — Тузик: молча, неподвижно.