Сергей Кучеренко

Птичий базар

Неопубликованные заметки

Известный писатель-натуралист С. П. Кучеренко (1927–2009) ряд лет был постоянным автором журнала «Родное Приамурье». Когда ушел из жизни Ю. Д. Шмаков, главный редактор этого журнала, в его архиве была обнаружена целая папка неопубликованных рассказов Сергея Петровича. Они были отпечатаны на пишущей машинке, и редакция потратила немало усилий на то, чтобы перевести их в электронный вид. Ниже предлагаем читателям подборку рассказов С. П. Кучеренко.

Редакция

Зимние птицы леса

Зимою в ночные студеные часы бывает так тихо, что слышится, как трутся хрупкими боками снежинки изморози, как шелестит окоченевшая хвоя, постанывают ветки и шепчет тончайшая паутина странных шорохов. Особенно омертвело в лесу на рассвете, когда насквозь промороженное солнце косо и натужно пробивается между деревьями. Но, когда светило войдет в свою малую силу зимнего солнцестояния, в чуть теплеющую тишину осторожно вплетаются некие вздохи, неуверенные голоса оживающих птах, легкое поскрипывание снега под чьими-то лапками.
Даже днем в этом насквозь промороженном мире как-то вроде бы безжизненно, словно заледенило планету насмерть и утратили жизнь все этажи леса. Но нет же, нет! Вот присядьте и прислушайтесь. Гулко лопнуло дерево, продолжающее жить, оглушительно треснул речной лед, под которым теплится водный мир, испуганно загавкали изюбры и косули, заяц не просто так отчаянно заверещал. А вот на ваших глазах на кедре засуетилась белка, недовольно зацокала. Неподалеку загорланили кедровки, засвистели начавшие кормежку рябчики, неугомонный поползень замельтешил по деревьям. И совсем рядом деловито запорхали закоренелые таежники — сойка и кукша.
Оказывается, зимняя жизнь леса — вот она! Будто некий параллельный мир открывается, доселе неведомый. А наиболее четко и ярко высвечивается страна зимних птиц. Бодро суетятся синицы, пуночки, корольки, овсянки, чечетки. Дятлы обстоятельно обстукивают деревья-сухостоины, а вот стайка клестов налетела, где-то закаркали вороны, небо прочертила дружная пара воронов.
Наглядишься на этих пернатых зимовщиков, наслушаешься и низко им поклонишься: спасибо вам за то, что живете и славите жизнь в такую суровую зимнюю пору. И давайте же знакомиться основательнее, чтоб легче понимать друг друга. Ведь вы и мы — одинаковые заложники земного великолепия и земных страданий.

Кукша

Эта оливково-бурая, с охристым налетом, сугубо таежная птицa-проказница состоит в родстве с вороной, хотя похожа на нее лишь сообразительностью, хитростью и шкодливостью. А еще кукша поменьше «ростом», пестро окрашена, не столь изобретательна в повадках, зато талантлива в импровизациях.
Она подвижна и деятельна с раннего утра до позднего вечера. Летает легко и бесшумно, распустив хвост веером, прекрасно планирует, хотя на дальние дистанции непригодна. Крылья ей вроде бы даны всего лишь для перепархивания с дерева на дерево, с корча под валежину и оттуда снова на дерево, чтобы досконально его обследовать снизу доверху, а потом красиво проскользить, почти не взмахивая крылами, на брусничник, речной берег или каменистую осыпь. Все в том же промысле съедобного.
В общем, она молчалива, редко когда разнесется ее неблагозвучно-заунывное «кжээ-кжээ, кээ». Но, если доводится пожить с нею по соседству, услышишь и другое: набор негромких низких свистов и какое-то странное бормотание. Словно белку хочет передразнить или еще кого, однако не получается. Но по случаю минорного настроения сытая, пригревшаяся на солнце кукша может спеть тихую, нежно-мелодичную песенку, совершенно не вяжущуюся с ее громким и неприятным для слуха «кжээ».
Таежный люд кукшу знает очень даже хорошо, потому что она повседневно и неотступно его сопровождает, и вовсе не в поисках помощи, а в неискоренимой надежде что-нибудь своровать. У зимовья от нее приходится прятать все, иначе утащит. Если эта пакостница засечет промысловика у самолова, обязательно дождется его ухода, чтоб ликвидировать приманку. Бывает, что при этом сама попадает в капкан. И не дай Бог, если она подглядят, куда таежный труженик что-нибудь прячет: непременно вытащит и унесет. Если сил, конечно, хватит. А не хватит — попортит.
Если кому придется несколько дней подряд трудиться у таежного жилья, то до того надоест эта птица, что не оказывается сил удержаться от того, чтоб не взять в руки ружье. Снует, порхает, посвистывает совсем рядом, буквально на голову сесть готова.
И что бы ты ни делал — интересуется. Зацепится за сучок или крышу в двух-трех метрах от тебя и застынет в несусветной позе. Хохол на голове в возбуждении расправит и так хитро да понимающе уставится на тебя, что иной раз вполне серьезно спросишь: чего тебе надобно?
И до всего ей дело! Начнешь выпутывать из сетчонки ленков да хариусов — из рук готова вырвать, а чуть оплошал — она с серебристой поживой в лапках уже торопливо улетает в кусты. И вовсе не для того, чтоб всласть полакомиться свежениной да тут же и благостно вздремнуть на солнышке. Нет! Вместо этого она упрячет украденное и вернется за новой поживой.
Не выдержишь — палку в эту неистощимую на проказы птицу швырнешь. С крепкими словами, разумеется. Упорхнет. Но через минуту услышишь, как зазвенят у избы крышки кастрюль, в которых остывала утром приготовленная на день еда — вари теперь заново.
Это если одна кукша досаждает, а когда их две-три, а то и четыре, как гораздо чаще и бывает! Ведь супружеские пары и семьи у этой птицы сколочены крепко. Тогда снимай с гвоздя или сучка малокалиберку. Грешно — однако безвыходно. Птица-то не ахти как полезная, наоборот — принадлежность свою к семейству врановых оправдывает старательно. Одно у нее интересное — повадки.
И мне не раз приходилось поносить кукш, на чем свет стоит. Но вот довелось как-то пожить в палатке в разгаре лета на рыбалке, где познакомился со странной кукшей-одиночкой, и отмякло сердце мое. Потому-то и ярко вспомнил ее в тот зимний день и вот стал писать о ней.
Рыбак встает ра-а-но. Выползет нехотя из палатки — сумрачно еще, сыро и ознобно. Туманы по реке снежными сугробами плавают, седые травы под тяжестью росного инея пригнулись пластами, кусты и деревья тоже поникли в ожидании света и тепла. Не снасти бы, часа два еще пролежал бы в сухом теплом спальнике, но тяжела ты, шапка рыбака.
Только подумал, что в такую промозглую рань и кукша клюв из уютного гнезда не высовывает, она тут как тут. Мы познакомились в первый же день той рыбалки. Почему она была в одиночестве — не знаю. Скорее всего, бобылем и существовала, мало ли что бывает. А, может, ее как изгоя по какой-то причине сородичи прогнали.
Да, она раньше меня проснулась, ожидая очередной возможности поживиться около палатки, потому что стоило мне неосторожно брякнуть ведерком, как она уже внимательнейше заглядывает мне в глаза, немо вопрошая: «Проснулся? Что делать будем?» Ответ же мой был таков: «Вот тебе рыбьи потроха в полном достатке, а я пошел на снасти!»
Вернулся в разгаре благостного утра, а она радостно меня встречает, тихо и нежно заговаривая: «Ти-и-и-ий, ти-и-я, вить, вить». Мол, можешь проверить, все твое на месте, не трогала. И в самом деле, все было в порядке. Правда, из походной сумки все коробочки с рыболовными принадлежностями и мотки жилки были вынуты и разбросаны, лодочно-моторный инструмент из ящика извлечен, белые пятна «автографов» наляпаны по всему столу… Ну — это пустяки. Но и за это она извиняется: «Ти-вя, ти-и-и...» Мол, не обессудь, самая хорошая кукша — все равно кукша. Воронья родова, что ни говори.
Позавтракал, передохнул, улов принялся чистить. О, рыбу кукша страсть как любит. Рыба — не жук и не семечко, она силу дает. Рыба для кукши деликатес. И разве удивительно, что из-под ножа норовит ухватить его, хоть и выложил я уже на дощечку специально для нее ворох корма из щучьего желудка.
Наелась моя соседка, кое-что унесла и спрятала, и поет мне в благодарность тихие, нежные песенки, усевшись на коньке палатки. Нескучно с нею и не одиноко. За нею так интересно наблюдать, пытаясь на некоторое время в нее перевоплотиться. И так я с нею сдружился, что на рассвете говорил: «Доброе утро, проказница, начнем наш рабочий день».
Слушаю как-то радио, укрывшись от комарья в палатке, и вдруг ударил в уши истошный ор кукши. Так всегда кричит эта птица, попав в беду. Выскочил — а она бьется, запутавшись в сетке сачка. Кричит резко и протяжно: «Кжэз, кжэ-ээ!» Звуки эти мне давно знакомы, и знаю не понаслышке, что вся родня слетается на этот крик, со всей округи торопится. И потому поспешно освободил приятельницу, отпустил с миром. А та, присев на кончик спиннинга, принялась старательно помятые перья поправлять, будто бы ничего не случилось только что.
Но, слава богу, других кукш не было.
Хорошо-то как, когда в соседях у тебя всего одна кукша, да еще порядочная. Скучать с нею не будешь.

Кедровка

С кедровкой, преинтереснейшей птицей-лесоводом, встречаться в зимней тайге приходится не так и редко. Она и с виду заметная, но главное — неугомонная, крикливая и, прямо скажем, вздорная. А еще сообразительная, хитрая и страсть как компанейская. Суетливая, деятельная, о завтрашнем дне заботливая.
Размерами она чуть меньше сороки, цветом пера шоколадно-бурая, в густом белом крапе. «Шапочка» на голове, крылья и хвост черные, но самый кончик хвоста в кокетливой белой окаемочке.
Однако обнаружить и распознать кедровку проще всего по ее крикам. Они неблагозвучны, трескучи и громки: «крэк! крэк! крэк!» И перемежаются с хриплым, протяжным «урээж, рээж...» И почти всегда кедровка, которую ты услышишь, найдет тебя и обкричит. Будет носиться около, внимательно разглядывать смышлеными карими глазками и криком оповещать не только собратьев, но и все живое именно о том, что в их владениях появилось большое опасное существо. И оповещение это, как сигнал опасности, все принимают серьезно.
В стаи они собираются в конце лета, когда молодые уже самостоятельны и подходит срок созревания кедровых орехов. Кедр для этой крикухи столь же важен, как и для белки, кабана и медведя. И это не просто ее любимый и наиважнейший корм большую часть года, но основной для наиболее трудной поры, время которой с ноября по март включительно. Снежной и холодной. Лютой. Сибирской.
Казалось бы, да мало ли кто любит кедровые орехи! Такие вкусные и питательные! Но наша героиня не просто ест их каждодневно, а и прячет про запас. И не просто прячет, но подальше и понадежнее, небольшими порциями. И тем самым невольно занимается посадкой кедровых насаждений и восстановлением людьми загубленных. И не только рядом с уже плодоносящим, а насаживает даже там, где кедр никогда не рос.
Бывало, идешь сплошным мрачным ельником — закоряженным, завалеженным, почти сплошь укутанным толстыми коврами мхов. И вдруг увидишь «стайку» молоденьких кедрушек. Зелено-изумрудных, нежных, загадочных. Этаких маленьких принцев. От неожиданности глаза протрешь. А они — эти кедрушки — вот! Несказанно обрадуешься, обязательно присядешь рядом и задумаешься. А что думать? Яснее ясного: несколько лет назад принесла сюда горстку орехов кедровка-лесовод и спрятала под мох. На влажную землю. И вот проросли. Пять километров до ближних кедров? Ничего! Что кедровке это расстояние, когда за ним имеется возможность устроить потайную захоронку! В полете она маневренна, быстра и вынослива.
А делает она именно потайные захоронки и страшно не любит, когда кто-нибудь увидит ее за упрятыванием продовольственного запаса. С криком гонит прочь даже супруга и дитя. Хоть и дружны они, общественны, а вот собственники махровые. Вместе могут потрошить шишки, набивая в специальный горловой мешочек до сотни орехов, среди которых и одного порченого нет. Стайкой, тяжело нагрузившись добром, могут и полететь, однако полететь, чтобы вскоре разлететься и таинство совершить без единого свидетеля.
А прежде чем его сотворить, кедровка долго и недоверчиво прислушивается. И лишь потом начинает принесенное отрыгивать и прятать понадежнее. А в завершение этого таинства захоронка старательно маскируется. Сам неоднократно наблюдал сей преинтереснейший акт, затаившись с биноклем в тенистой гущине тайги.
Но вот запоминает ли она свои кладовые? Да вряд ли. Во всяком случае не все. Ведь за «сезон заготовок» одна птица устраивает до полутора тысяч захоронок! Пусть пятьсот! Но разве все упомнишь? Белка тоже делает много продовольственных складиков, а потом их упорно ищет. Свои и чужие. Живут ведь по принципу один за всех и все за одного. Не в пример людям.
Однажды принес я в зимовье живую кедровку, угодившую в капкан за коготок, и определил в просторную клетку, в которой прежде передерживались соболи. И стал за нею наблюдать. Ко мне она привыкла быстро, а ела без церемоний все, что ей предлагалось. Ела жадно и без разбора. Потом чуток дремала. Подолгу за мной наблюдала, прислушивалась к шумам и голосам за стенами избы.
До тесного знакомства с этой кедровкой думал я, что умеет она лишь горланить, трещать да каркать на свой лад. А однажды к концу дня услышал и удивился: по избе плыли странные, доселе мною не слышанные звуки — певучие такие, вроде бы задумчивые нежные мелодии. Словно хотел мне кто-то сказать нечто очень хорошее. Замер я на минуту и понял, что пела кедровка. Пела и старательно чистила перья. Прихорашивалась, то и дело внимательно на меня поглядывая и вроде бы спрашивая: «Хороша ли я? Где еще такую найдешь?»
Тосковала она по воле и друзьям определенно, и когда я вынес из жилья и открыл клетку, она радостно вылетела, запорхала, засуетилась, оглашенно покричала, оповещая мир о своем освобождении...
Вроде бы умчалась в свою стихию. Но через час, уже в густеющих сумерках, застучала клювом ко мне в оконце. Уцепилась за раму и тукает в отекло, стараясь разглядеть внутренность избы и меня в ней. Знать, в тесноте моего теплого зимовья ей было милее, чем на студеной воле.

Вестник весны

Прилетают жаворонки рано — лишь только начнут распускаться ивовые сережки, зажелтеет калужница и оживут муравейники. И появляются эти вестники весны неожиданно, не страшась вполне возможного возврата холодов и снегов. Бывает утро высветилось тихим восходом солнца, и вдруг о себе заявляют жаворонки громкими и мелодичными россыпями звонких трелей. Словно бойко забила струйка долго «спавшего» родника в хрустальную посудинку.
Я помню удивительные песни жаворонков с тех пор, как себя помню. В пору моего детства в Приамурье их было много, особенно по лугам с релками и зарослями кустарников. Наловишь, бывало, сумку ротанов, дикого лука наешься и березового сока напьешься от пуза, развалишься в солнечном затишке и — все внимание в надраенное до голубого блеска небо. Там они, расчудесные песнопевцы, повисли. В ветре купаются.
И тогда, и потом я всю жизнь удивлялся и удивляюсь: у такой небольшенькой птички столь сильный нестомчивый голос. И ведь как заливается! В небесах его почти не видно, а слышно за версту. И поет-то чаще в воздухе, усиленно трепеща крылышками и уравнивая напор ветра, чтобы висеть в поднебесье точно над своим гнездом с подруженькой. Постепенно, не теряя голоса, набирает он на небольших кругах высоту и снова зависает, щедро рассыпая по лугам и полям то переливистые трели, то звон неземных колокольцев, то будто бы шорох рассыпающихся стеклянных бусинок. Звонкие и чистые звуки, но такие не по размерам музыканта сильные. Его уже совсем не видно, к самым облакам забрался, а песня — вот она!
О эта песня жаворонка! Небогата она звуками, но удивительно звонка и неповторимо мелодична. Однако ведь вся музыка и песни всего света всех времен сотворены из семи нот! И нечего удивляться: синица владеет всегошеньки двумя нотами, и вроде бы однообразной должна получиться сложенная из них песня, но вот слушать ее, звонкую и мелодичную, можно долго-долго. У зяблика, пеночки, лесного конька да и у множества других птах одна-единственная трель, однако как она красива.
Своеобразная красота небесной песни моего обожаемого жаворонка в том и состоит, что он мастерски комбинирует имеющийся в его голосовых связках скудный запас нот. И все же поражает, что он несколькими строфами при виртуозной смене звуков заставляет нежно и сильно звенеть все небо, и тона его песни несмолкаемо журчат и переливаются волшебным клавесином на сотню ладов. Переливаются и колокольчиковой трелью, и будто бы из хрусталя сотворенной свирелью, и туго натянутой скрипичной струной под легкими частыми ударами смычка. И льется эта песня, льется. Да так страстно льется, что становится за певца боязно: а вдруг не выдержит его сердечко силы, страсти и напряжения, и замертво рухнет он на землю?
И весь день внимаешь ему, и так бы вечность. И я слушаю его, окунув лицо в небо, и размышляю о всяком. И не хочется возвращаться в мир, где под лозунгами «демократии», перестройки и якобы оздоровительной социально-экономической революции люди день ото дня все больше нищают, злеют, наглеют и ожесточаются.
Под впечатлением жавороночьих песен в дальних уголках моего естества возникают странные и трудноуловимые собственные «мелодии». Я к ним прислушиваюсь, стараюсь разобраться, смысл понять. А это дает о себе знать мое подсознательное «Я». Оно и успокаивает, и упрекает, но обнадеживает. Мол, еще не все потеряно. Вот возглавит страну нашу многострадальную лидер-избавитель с истинно государственным умом и выжжет каленым железом мафиозно-коррумпированную мразь от кремлевских дворцов до последнего полустанка. И даст всем хорошо оплачиваемую работу или приличную пенсию. И сделает ныне обнищавшую Россию Великой державой, граждане которой будут жить проще, но богаче, осмысленнее и спокойнее. С глубочайшим уважением и любовью к природе во всех ее частях и явлениях. И разве не в этом успокоение истерзанной «измами», обещаниями и повальным обманом душе, пришедшее под песни вестника весны!

Сойка

Удивительнейшая это птица. Как и каждая, она неповторима и единственна в своем роде. Воистину пернатая бестия!
Познакомился я с нею давно и в подробностях, потому что живет она в разных лесах, а более всего в дебрях «моей» уссурийской тайги, в которой мне здорово повезло работать, путешествовать, рыбачить и охотиться.
Самая характерная черта повадок нашей героини — любопытство. Оно у нее в крови. К тому же это заправский и настырный соглядатай и сыщик. Идешь по лесу, а они — парой или выводком, в зависимости от времени года — за тобой. С дерева на дерево перепархивают. Следят. Выясняют, кто, куда и зачем идет. Изучают хитрющими взорами. Конечно же, в надежде поживиться или своровать что-нибудь. И необязательно съестное утащить и проглотить. У меня эта бестия как-то утащила часы, которые я повесил на сучок, направляясь к ручейку умыться. И, скорее всего, она же через час лишила меня очков. Зачем они ей? И что может быть безобразнее бесцельного воровства!
Сколько раз бывало: разведешь костер, котелок с водою для чая определишь над огнем, сырую одежду и обувь развесишь и устало призадумаешься. А они тут как тут. Неспешно перепархивают, тихо о только им понятном перекликаются, обмениваясь соображениями. И будут терпеливо ждать, когда ты, отдохнув и перекусив, уйдешь. И соберут после тебя все до крошки. Потом догонят и продолжат сыск.
А если ты поселишься в зимовье, несколько соек обоснуется неподалеку. И будут все так же настойчиво интересоваться твоим поведением и делами, и не просто интересоваться, а с корыстными целями, ни в малой мере не считаясь с тем, что ты о них думаешь.
Лишь только прорежется красная полоска зари, а воздух начнет набухать светом, и еще на успеют проснуться кусты и деревья, в полусне прислушиваясь к соседям, беззвучным зеленым теням и зарождающемуся солнечному ветру, а эта расписная хлопотунья уже начинает свой суетной день. И достаточно понаблюдать за нею всего несколько часов, как заключишь и удивишься: насколько же она любопытна и хитра, умна и осторожна! Не чета простофиле поползню или синице. Тебя она и в предрассветных сумерках сразу засечет и станет внимательно разглядывать с безопасного расстояния, скажем, с вековой ели. А когда ты займешься своими утренними делами, запорхает редкими взмахами коротких, но широких крыльев, то ловко планируя между деревьями, то свечкой взмывая ввысь или отвесно пикируя в извечных своих заботах по поиску съедобного. Праведных и неправедных. Ей ну никак неодолимо хочется у твоего зимовья хоть чем-нибудь поживиться, хотя и нет у канальи к тебе доверия и знает, что может жестоко поплатиться.
При удобном случае сворует, но близко к тебе не подлетит. Однако стоит тебе уйти в лес — она тут же стянет ленка, хариуса или какую другую пойманную тобой рыбу. Заберется в кастрюлю с супом, разворошит продуктовую снедь на полках в коридоре. Но загодя уберется восвояси, когда будешь подходить к жилью. Усядется на большом дереве подальше и примется тебя насмешливо изучать.
Возмутишься грабежу и начнешь ее стыдить и ругать — она отвечает: «чи-ропп, чи-и-роп». Или забормочет: «кути-уть, кути-уть, кукуй, кукуй». Но попробуй расшифровать эти вроде бы немудреные, но определенно с каким-то содержанием соичьи звуки, «произнесенные» с конкретной, несущей информацию интонацией и силой.
Ее «речевые» способности особенно интересны. Это настоящая лесная пересмешница! Сколько раз доводилось слушать любопытные импровизации этой птицы! Помимо собственных «слов» сойка научается по-лисьи лаять, по-собачьи взбрехивать. Щебетать, мурлыкать, посвистывать. Может она разбойно покричать под филина, ястреба или неясыть. Если ей приходится жить неподалеку от, скажем, кордона лесника или егеря с домашним хозяйством — быстро выучивается орать петухом, кудахтать курицей, мяукать кошкой. Она старательно подражает и певчим птицам, хотя не ахти как успешно.
Что ни говори, а можно часами с интересом слушать, как эта занятная пересмешница то о чем-то поет вполголоса, мешая, собственное и позаимствованное, то вдруг ни с того ни с сего истошно хрипло заорет, пугая зверей и птиц даже неробкого десятка. Филин и беркут улетают от греха подальше. На всякий случай. Тоже ведь знают, что береженого Бог бережет и не нужно судьбу испытывать без надобности.
Сбиваясь с голоса одного лесного обитателя на другого, негромко перекликаясь не очень благозвучными для нашего слуха руладами, выводки сойки деловито обшаривают кусты и деревья в извечных поисках корма. А если какая заорет во всю мощь горла — знать, нашла добрую поживу и спешит оповестить об этом родню.
В свадебную пору женихи устраивают концертные состязания. В стремлении завоевать сердце невесты они не дерутся, как множество других, не соревнуются в силе или резвости полета, а вот состязаются в вокальном мастерстве. И невеста выбирает самого голосистого песнопевца и импровизатора.
Однако пора представить сойку-пересмешницу внешностью и житейскими устоями. Она по-своему красива, вот ее портрет. Размером чуть меньше сороки, весит до двухсот граммов, а от носа до хвоста около трети метра. Одета в пушистое теплое перо, природой старательно раскрашенное. Издали эта птица смотрится рыжевато-сероватой, приятного красноватого оттенка, а вблизи различается: сверху она потемнее, снизу — посветлее. Ну а коли доведется разглядеть ее накоротке, выясняются и подробности затейливой раскраски ее сарафанчика. Спина серовато-розоватая, но у хвоста белая. Горло светлое, хвост и крылья бархатисто-черные, однако на сгибе крыльев сияет этакое расписное зеркальце в яркую поперечную черно-бело-голубую полоску. Издали это зеркальце смотрится светло-лазоревым. А еще на крыльях и над хвостом — по хорошо заметному в полете пятну. Особенно в сумерках. Это у них такой своеобразный опознавательный знак.
Но и это не все. Под светлыми глазами у сойки чернеют густые усы, как бы исходящие из черного же клюва, а на голове при эмоциональных встрясках приподнимается хохолок из длинных белых перьев, каждое из которых помечено черным пятном. Право же, красивая птица, особенно туго расправленные в воздухе крылья.
Она подвижна и ловка. Полет ее небыстр, зато очень маневрен, что и требуется для жизни под лесным пологом. Открытых мест сойка определенно избегает. Летает она неровно, с порханием. Широкими крыльями машет редко, вроде бы лениво, и с готовностью то и дело переходит на планирование, весьма ловкое благодаря длинному хвосту.
Она очень проворна в кроне дерева и на его стволе. Привычно цепляясь за шероховатости, дотошно обследует заинтересовавшего ее зеленого молчуна от корней до вершины. В поисках корма, разумеется. Всякого, потому что она всеядна. Правда, летом сойка предпочитает пищу животного происхождения, на ней же растут и учатся жить птенцы. Жуков ловит, шмелей, пауков, гусеницами не брезгует. С удовольствием пришибет мышь или полевку, а то и зазевавшегося бурундука, разорит гнездо с яйцами или птенцами. Не игнорирует грибы, орехи, ягоды. Обожает желуди: их и ест, предварительно раздробив, и в большом количестве запасает на зиму. Прячет в мох, под валежины, в лесной опад. По одному и кучками. А примечает так крепко, что и после снегопадов уверенно отыскивает захоронки. Кто знает, может, и обонянием при этом пользуется.
Не все, конечно, из припрятанного использует, и потому оставшиеся желуди прорастают, из них поднимаются дубки, и порою в самых неожиданных местах: на скалах, в расщелинах крутых обрывов, в моховых подушках.
А от этого большая польза лесу. Этим сойка как бы компенсирует вред, причиняемый ею пернатому племени дружественных нам и лесу очень полезных певчих птах.
Диковатая эта птица и сложная. Да, она хитра, сообразительна и осторожна. И все же в определенной мере доверчива. Постепенно привыкает она к людям и все чаще наведывается к их поселениям. Даже гнездиться там стала, подумать только! Однако среди людей и техники ведет она себя подчеркнуто корректно и вполне скромно, молчаливо и даже миролюбиво. Без концертов, без хулиганства, без воровства. Но думается мне, что со временем и в людских поселениях прорежутся в сойке ее «фамильные» замашки. Но что же ей делать с собственной натурой!
Молодые сойки к человеку легко приручаются и по мере взросления становятся милыми и занятными. Кормить их проще простого: употребляют все, что остается вами несъеденным. Живут в клетке, как говорится, без претензий. Собственными голосами «разговаривают» и пересмешничают. Иногда какая и заорет пришибленно. Слова пытаются произносить. И так внимательно, так понимающе наблюдают за жизнью в квартире своими умнющими глазками!
А вот к весне они забеспокоятся, в окно на синее небо станут подолгу смотреть. Что поделаешь, природа всегда берет свое, потому что в любом живом существе она никогда не умирает. Рано или поздно придется вам отнести невольниц в лес, и они к вам не вернутся. Что может быть милее свободы? Особенно после того, как долго видел мир сквозь решетку «камеры»!

Оляпка

Кого только в тайге ни увидишь! И каждая встреча может стать событием — большим или малым, веселым или грустным, мимолетным или крепко западающим в памяти.
Жарким августом возвращался я с проводником на табор. Шли вверх вдоль сихотэ-алинской речки. И в том месте, где вода трудно и шумно прорывалась к еще далекому Бикину, сквозь каменный хаос мы с десятиметровой высоты скалистого мыса заметили семейство бурой оляпки — родительскую пару с четырьмя уже летающими птенцами.
Не были они для нас невидалью, но их ловкость, смелость и совершеннейшая приспособленность к жизни в кипучих горных ключах и речках неодолимо притягивали. И мы, не сговариваясь, дружно сбросили рюкзаки, уселись у обрыва и уцепились глазами за «водяных воробьев», как их прозвали русские охотники за чисто внешнее, но весьма приблизительное сходство. Скорее всего, оляпка обличьем близка к дрозду, которому изрядно укоротили хвост.
Сидим. Любуемся. Радуемся поводу перевести дух. И вдруг один из этих «воробьев» взлетел почти к нашим ногам, нацелился в нас тонким и прямым, как шильце, на конце слегка согнутым клювиком и замер в потоке яркого света, как бы специально «предоставляя нам возможность еще раз полюбоваться скромной прелестью окраса оперения. А оно являло собою игру черно-серого и чало-бурого цветов по верху тела, бурого, с красноватым отливом спереди, ослепительно белого на грудке и шее. Все просто, но красиво. А вид удалой и независимый...
Попикал он немного, посуетился и, не найдя в нас ничегошеньки стоящего внимания, стремительно упорхнул к родичам.
А те в ловле насекомых проворно бегали по камням, забрызганным и омываемым неспокойной водою, подергивали на манер трясогузки хвостиками-коротышками и обменивались между собою негромкими, но хорошо слышимыми голосами: «фьюи-ци-ци, фьюи-ци-ци...». «Земноводные» пташки бесстрашно и свободно ныряли в стремительный речной поток, легко осиливали его напор, сильно и красиво гребли крыльями в оригинальном «полете» в воде. И были они при этом в таком густом бисере воздушных пузырьков, что казались серебристо-белым чудом.
Порой бегали по дну меж камнями в поисках корма, клювиком щели деловито обследуют, камешки сдвигают и переворачивают, шаря между ними. А вынырнула какая, отряхнулась — и уже сухая. И докладывает друзьям о делах своих голоском, похожим на переливы тонких и звонких струек хрустальной воды...
Такая небольшенькая птичка, а столь много в ней оригинального: густое, жиром пропитанное оперение непромокаемо, а смазка — в копчиковой железе. И потому это существо точно так же заныривает в полыньи и зимою, не намокая и не замерзая. А ноздри и уши при этом плотно прикрываются надежными клапанами. И без воздуха она способна обходиться до полуминуты. Видит одинаково хорошо и в воде, и над нею.
И разве же неудивительно это небольшое существо? Разве не совершенство? А мы вот редко когда его замечаем и вовсе не интересуемся.
С противоположного скалистого яра в речку падал прозрачный широкий водопадик, отсекающий тенистый «балкончик» под каменной нависью. Оляпки играючи пронизывали этот водопадик и словно куда-то дальше улетали по невидимым коридорам. Но мы догадались, что там гнездо. Недоступное ни наземному хищнику, ни пернатому, ни даже выдре и норке. В какой-нибудь каменной нише или пещерке. И птенцы, едва раскрыв глаза и прорезав уши, первым делом видят и слышат стихию воды, в которой им жить от первого дня до последнего.
Оляпка к человеку недоверчива и близко не подпускает, даже если и увидит его впервые. Это «фамильная» осторожность, навечно закрепленная в генах. В той же мере, как безбоязненность у поползня и вечная подозрительность у воробья. Каждому свое. И потому мы следили за семьей оляпки, затаив дыхание. Все-таки нечасто счастливится ее увидеть. Мы любовались, как на бреющем полете, следуя изгибам речки, птахи внимательно осматривали берега, как потом отчаянно прыгали по захлестанным водою камням на шумном перекате, как купались в тихом омуточке под скалою. А затем, устав, они собрались между прокаленными солнцем каменными глыбами и стали обмениваться впечатлениями на своем языке, недоступном нашему пониманию.
Незнакомый с оляпкой путник, увидев, как привычно уходят они в холодную горную речку, поразился бы: как не мерзнут? А они ведь осенью в теплые края не улетают и зимуют около полыней, преспокойно заныривая в чугунно-тяжелую воду в поисках рачков, улиток, мальков, ручейников и прочей живности. Иной жизни им не надо, они рады этой.
Бывало, плетешься устало вдоль горной речки, широкой белой лентой застывшей среди угрюмых затаеженных гор. Мечтаешь об избушке, кружке обжигающе-горячего чая и нарах. И вдруг насквозь промороженную тишину зашевелят мелодичные переливы не от зимнего мира: «фьюи-ци-ци, фьюи-ци-ци...» Они доносятся из-за пройденного речного кривуна.
Вот вырвались на речную белизну три небольшенькие бурые птички, низко и стремительно куда-то спешащие... Да куда же еще, если не на черную полынью, которая дымится, не сдаваясь холодам, рядом с избушкой. И так радостно видеть их нестомчивыми оптимистами, в завтрашнем дне уверенными, что совестно становится за хмурое свое настроение. И вот откуда-то берутся силы, и тверже становится шаг. И улыбка заблуждает по лицу.
Спасибо вам, милые оляпки, просто за то, что вы есть в этом суровом таежном мире. У вас ведь есть чему поучиться даже властелину планеты всей. Хотя вам у него учиться нечему.

Ворон — птица сложная

Нередко говорится и пишется, что птицам обоняние не чуждо. Однако у ворона оно прекрасное. Как-то однажды вывалил я на лыжах по глубоченному снегу к просторной старой лесосеке, под нависью огромного выворотня сбросил понягу* и присел на нее дух перевести. Солнечно было и тихо. Мороз лютовал, а я остывал от перегрева. И вдруг увидел пролетающую через заснеженную поляну пару угольно-черных птиц. Крыло в крыло и клюв в клюв. О чем-то между собою переговаривающихся или просто друг друга подбадривающих тихими своими «крук-крок, крр-рук».
Нечасто все же приходится видеть воронов даже в таежном безлюдье, и я глядел на них, ничего детективного не ожидая. Глядел по профессиональной привычке лесного бродяги на все смотреть и все запоминать. И вот что увидел.
Летели они, летели, определенно намереваясь промчаться над лесосечной пустошью без остановки. И вдруг одна из птиц резко «затормозила», встав почти вертикально и широко растопырив перья крыльев и хвоста, сигнально вскрикнув при этом. И тут же легла на крутой вираж, а в следующий миг камнем ушла в пике. Другая — за ней. Не видно стало обеих: они «ушли» в снег. Только белая пыль там клубилась да деловитые голоса доносились.
Я подошел к тому месту минут через тридцать, когда вороны улетели. На черном дне снежной ямы пестрели обрывки колоночьей шкурки с давно окровавленным спекшимся волосом и свежеобклеванные косточки. Можно было вполне обоснованно предположить, что какой-то зверь еще осенью задавил колонка, а есть его, вонючего, побрезговал. Мало кто этого рыжего пройдоху употреблял, хотя придушить всяк стремится. Потом уже его завалило снегом. А вот вороны зачуяли мертвеца, сто раз вымерзшего и выдохшегося. И через толстый слой снега. Да еще с пятидесятиметровой высоты! И в полном безветрии зачуяли!
Вот и приходится размышлять: зачуяли-то как? Если обонянием, то каким фантастически тонким оно должно быть. А коли здесь сработало не оно, то что же? Ведь память тут ни при чем, потому что этого колонка они прежде не видели наверняка.
И стоит сказать еще раз: ворон — птица загадочная. Вот, например, нашел счастливчик богатую поживу, и вскоре к ней слетается вся родова, хотя обиталища соседей расположены далеко за горизонтом и до них не докричишься, реви хоть обозленным медведем или ревнующим котиком-секачом.
Но давайте же познакомимся с нашим «черным героем». Родоначальником знаменитого семейства вороновых по праву считается он — птица крупная и независимая, красивая и гордая, знающая себе цену. У нее сильные крылья, ноги и клюв, длинный клиновидный хвост. Она умеет быстро и нестомчиво летать, подолгу парить на просторных кругах и даже выделывать в воздухе «фигуры высшего пилотажа». А ходит по-генеральски важно, вразвалочку, для солидности чуток нахохлившись, кивая в такт шагам «носатой» головой. И при этом внимательно осматривает завораживающе-таинственными фиолетовыми глазами свой мир.
Обитает ворон повсеместно: в лесах и лесостепях, в степях и пустынях, в тундре и вдоль морского побережья. Были бы деревья, скалы и крутые обрывы для устройства гнезд. Но везде встречается редко. Живет главным образом крепкими супружескими парами и семьями на обширных собственных владениях. И живет там, где спокойнее и больше разнообразных кормов.
Наш вечно хмурый герой недоверчив и осторожен. Опасность он замечает загодя и умеет за себя постоять. В ловушку его не заманишь и самой лакомой приманкой. На дистанцию ружейного выстрела не подпустит. Способен отразить воздушную атаку даже сокола и орлана.
Но в то же время он смел и агрессивен до разбойности. И отменно сообразителен. Ученые пришли к выводу, что ворон умнее кошки и собаки, в иных обстоятельствах «башковитее» волка. Интеллектом он, пожалуй, столь же силен, как обезьяна, дельфин и медведь. И не стоит в этом сомневаться: у ворона мозг большой и сложнейше «устроенный», по праву считающийся стоящим на вершине развития мозга птиц. Люди с давних времен признавали ворона птицей не просто мудрой, но и до мистичности загадочной.
И еще вот что небезынтересно узнать и навечно запомнить. Будучи взятым из гнезда птенцом, вороненок быстро приручается, а дрессируется ничуть не хуже собаки. Он хорошо выучивается «произносить» слова и даже кое-какие предложения, причем с нужной интонацией, и каждый раз, не в пример попугаю, к месту. Ручной ворон научается смеяться, лаять, мычать, рычать, визжать, ворковать, кудахтать, крякать. В зависимости от того, каких животных ему приходится слышать.
С возрастом он заметно умнеет и становится горазд на выдумки. Осваивает некоторые орудия труда. Например, может достать палочкой лежащий неподалеку от клетки лакомый кусок. Догадывается в воде размочить сухарь или разбить ракушку о камень или стенку. Моментально перенимает опыт других птиц по добыванию корма.
Однако хозяину этакий вполне ручной, очень занятный, даже милый друг приносит много забот. В клетке его держать неинтересно и бессердечно, тем более что он, будучи выпущенным на волю, непременно возвращается. Пусть иногда до поры до времени он исчезает. Однако так бывает лишь до того, как он встретит вольного ворона. Вольный собрат оказывается сильнее привязанности к человеку-воспитателю, «колыбельной» клетки и ее окружению.
Ну а на относительной воле на хозяйском дворе и вполне ручной ворон ничего не может поделать со своим естеством. Что плохо лежит, сворует и надежно спрячет. Насмерть долбанет цыпленка, гусенка, а то и курицу. Даже кошкам и собачкам от него достается. Ребенка с ним вдвоем оставлять категорически запрещается! Да избави Бог держать открытыми продукты! Команда «Нельзя!» для него, конечно, существует, но весьма относительно. И как его ни воспитывай, никогда он не станет таким послушным, как собака. Трудный это воспитанник.
Вот так. Рано или поздно ручного ворона приходится из дома выдворять как персону нон грата. И перефразируя известную поговорку, с полным основанием заявим: сколько ворона ни корми, он в небо глядит.
Но вот что еще интересно. Как бы хорошо под опекой заботливого человека ворон ни питался, от падали никогда не откажется. Это его тысячелетиями отработанный главный харч, привычный. Генетически закрепленный. Природа и сотворила его как санитара — для очистки естественных просторов от павших животных. Больших и малых.
Вороны — пожизненные однолюбы, хотя живут до восьмидесяти лет. Год за годом держатся они неразлучной парой, крыло в крыло и клюв в клюв. И все же в каждом феврале играют свадьбы. Точнее сказать, совершают по славным законам природы обязательные брачные ритуалы. В небе. Да так красиво, что светло позавидуешь.
Мне несколько раз счастливилось наблюдать в зимней тайге эти игрища, я подолгу ими любовался и потому не по книгам узнанное рассказываю. B иные мгновения кажется, что две птицы не поделили что-то и вот разодрались, как пацаны. Посудите сами: гоняются друг за другом яростно, норовя решительно сшибиться, орут на все небо: «крууук-крук, кро-кро!» Звонко или чуть приглушенно расстоянием. Вот вроде бы и сцепились? Но нет же, нет! Ведь ни одно перышко не обронено! Знать, сцепились играючи. А точнее сказать — обнялись. По-своему. На миг. А кто их знает! Стрижи вот завершают взрыв любовной страсти в воздухе, это точно. Но дальше, дальше... Пошли на кругах, обгоняя друг друга и стремясь занять позицию повыше. И все выше в небо забираются, выше. И там, в поднебесье, вдруг стали выделывать виртуозное летное мастерство: штопор, бочку, пике, мертвую петлю! Одиночные и парные. А потом запланировали на землю-матушку, опершись о твердь воздуха широко расставленными крыльями и хвостом...
Да, очень рано приходят к воронам брачные торжества. Еще свирепствуют холода, а в большом, сложенном из сухих веток гнезде в насиживаемых яйцах бурно протекают таинственные процессы зарождения жизни. Думаете, этим птицам просто неймется увидеть потомство? Не-ет! Для этого они слишком умны. А в том причина сему, что всеяден этот воистину аскет, экологически высокопластичен и неприхотлив, но все же более всего любит мясо, и желательно посвежее. А птенцам оно просто необходимо: ведь растут стремительно! И это мясо родителям легче всего достается именно в ту пору, когда в тающих снегах и наледях «обозначаются» трупы павших зимою животных, а по поздневесенним снегам так хорошо видны еще полусонные мелкие животные.
И еще потому так рано выводят и выращивают наши герои наследников своей многомудрости и аскетизма, что много времени им нужно для того, чтобы воспитать их и посвятить в таинства вороновой жизни. Жизни в очень суровых условиях. А ведь к началу зимы по законам природы молодые должны начать самостоятельную жизнь, дав возможность родителям отдохнуть перед очередными брачными и семейными радостями, заботами и таинствами.
Но далеко не разлетаются, во всяком случае, собственные владения молодежи соседствуют с родительскими. Между ними десяток-другой километров, и связь не прерывается. Только мы до сих пор не знаем, как она осуществляется.
Конечно же, падальщиком ворона назвать можно лишь условно. Ошибся классик, заявив, что питается сия птица лишь мертвечиной. Нет! Ворон сплошь да рядом ведет себя как истый хищник! Нещадно разоряет гнезда с яйцами и птенцами, может убить не только бурундука да сеноставку, но и белку, тетерева, даже зайца и глухаря. Но подумать только, он и косуленка способен умертвить, уверенно зная, в какое место ударить своим железобетонным клювом!
И рыбачит он умело, всяких беспозвоночных мастерски промышляет. Не игнорирует зерна, орехи, желуди. Любит ягоды. А при возможности лакомится одними лишь деликатесами.
В апреле-мае, когда большинство птиц лишь принимаются за гнезда, воронята уже на крыле. И вот тут-то родители проявляют свой профессиональный охотничий норов, обучая молодых поиску дичи, в первую очередь бельчат, колончат, зайчат, пищух, полевок, леммингов, рябчат, тетеревят и прочую птицу. И все же уточним: воронята не только обучаются промыслу, но и совершенствуют известное им от природы. Сами с усами и не лыком шиты.
Такая это сложная птица — ворон, интересная, а вот изучена и по сию пору слабо. Еще когда-то Брем написал: «Судя по некоторым данным, самка одна, сидит на яйцах, по другим же данным — она чередуется с самцом». С той поры прошло более ста лет, и вот в солидном многотомнике «Жизнь животных» у маститых ученых читаем все то же: «По одним данным, кладку насиживает только самка, по другим — оба члена пары».
Может, кто-нибудь из моих молодых читателей решится посвятить себя изучению умнейшей из умных птицы? Ведь сколь открытий чудных ждет подвижника!