К 70-летию Победы

Евгений Корякин, Виктор Унин. Ровесники века

Александр Вилков. Пароход приходит в пятницу, новелла

Евгений КОРЯКИН, Виктор УНИН

Ровесники века

Лев Толстой и художник-сибиряк Василий Суриков были друзьями. И тот, и другой ценили и уважали художнический, творческий талант друг друга. Но однажды пробежала между ними черная кошка. И друзья стали врагами.
А когда Суриков выставил полотно «Переход Суворова через Альпы», единственный язвительный отклик о картине среди восторженной публики последовал от Толстого: «Подумаешь, классик отечественной кисти! Heуч он, ваш Суриков, а не классик! Да гляньте только, куда указует падать своим солдатушкам Генералиссимус! В пропасть! По отвесному льду. Этак вместо перехода, чтоб на равнине бить французов, суворовские чудо-богатыри, пресловутые, понаделают дырок один на другом штыками, покалечат пушками, бросаемыми на спуск абы как. Кости себе переломают...»
С точки зрения приземленного, натуралистического реализма Толстой был прав, давая волю своей разгулявшейся желчи. Безусловно.
А вот если исходить из позиций реализма иного рода, которым только и живут подлинные классики и кисти, и пера, умеющие на высоком градусе правды и подлинного чувства выразить идею и рельефно, и экономно, и образно, то живописец Суриков справился с задачей блестяще.
Как это: провести большие массы войск (двадцать одну тысячу штыков и сабель, артиллерию и обозы) сквозь ледяные пики, над зияющими провалами, по взорванным Чертовым мостам и карнизным тропам? Невозможно, скажет любой человек здравого ума и трезвой памяти... Но ведь было такое! Было!
Суворов не первый полководец в истории, шагнувший через Альпы. Примерно за две тысячи лет до него великий стратег и тактик античности пуниец Ганнибал перешел и через Альпы, и через Пиренеи, из Галлии в Италию. Провел не только карфагенскую пехоту и нумидийскую кавалерию с обозами, но и целый «танковый» (по реалиям того времени) «батальон»: тридцать боевых африканских слонов, наученных крушить и топтать вражеские колонны.
Дух сегодня захватывает при попытках осмыслить столь невероятные, но бесспорные факты. Да!.. Были времена и были герои! Не то, что нынешнее племя!
Хотя...
Сентготардское чудо Суворова и его богатырей явилось изумленному миру (разным там швейцарцам, австрийцам, итальянцам вкупе с англичанами и французами) в промозглом сентябре 1799 года. А ровно через сто лет, 30 ноября 1899 года на хуторе Сулимин Полтавской губернии в семье Григория Кравченко, безлошадного мужика, вторым ребенком появился сын, которому предназначено было повторить тот беспримерный подвиг. Назвали его в честь святого апостола Андрея Первозванного.
Младенцу Андрейке, в общем-то, никак не маячило выйти в приличные люди. Папку забрили во солдаты, посадили на синий пароход и увезли на Дальний Восток, где уже шла война с Японией, мамка умерла.
Прижимистый родной дедушка, справный хуторянин, жадный до каждой полушки, выгнал Андрея со двора. Вместе со старшим братом Данилкой пошли они по миру.
По всем раскладкам выходило: быть и Андрею Кравченко батраком. Но ему на роду была уготована иная судьба. Полководцем он стал. В танковые генералы вышел. В командармы. В январе сорок пятого (почти через сто пятьдесят лет после Суворова) шагнул он своей 6-й гвардейской танковой армией через Транси-льванские Альпы.
Командарм провел свою гвардейскую армаду с боями через западные отроги Карпат, почти без потерь перевалил из Румынии в Венгрию. Задержался под стенами Будапешта. Мадьяры превратили свою столицу во «второй Сталинград». Но он пал, этот несостоявшийся «Сталинград». Далее путь Кравчеко пролег на Балатонскую низменность. Столкнувшись здесь лоб в лоб с одиннадцатью отборными танковыми дивизиями вермахта, среди которых были эсэсовские «Адольф Гитлер» и «Мертвая голова», командарм наголову разгромил врага. Чем, скажите, не Суворов новейшего времени? После чего бросился через Татры в Словакию и на Дунай брать Вену... Ему еще предстояло вызволять восставшую Прагу.
Героя Советского Союза генерал-полковник А. Г. Кравченко получил задолго до того, за великолепные ратные дела на Курской дуге, на Прохоровском поле.
Судьба, говорят, играет человеком. Она может бросить его, как щепку, на гребень волны в разыгравшемся житейском море. Андрею Григорьевичу Кравченко повезло больше, чем другим.
С японской войны нижний чин Григорий Лукич Кравченко, отец семейства, вернулся вдовым и калеченым. Тесть наотрез отказался иметь с ним какие-либо отношения. Пришлось судиться. Отсудил хату с усадьбою и три десятины земельки. Негусто. Лошадки нема. Волов тоже нема. Работать на земле невмочь колченогому Грицко.
Так и горевали, сдавая за бесценок десятины богатеньким соседям. Война четырнадцатого года подмела без возврата Данилу, старшего брата Андрея. Ушел на позиции — через три месяца газеты пропечатали его имя в списке убитых за царя и Отечество.
В девятнадцать лет подался Андрей Кравченко к красным, встал под ружье, да так и остался в боевом строю на всю жизнь. Когда разогнали атаманов и разгромили воевод, красного бойца Кравченко, подававшего надежды, отправили на учебу. Полтавская пехотная школа. Выпускник становился младшим командиром, сержантом в нынешнем понимании этого слова, и попутно получал среднее общешкольное образование, что давало право поступить на учебу слушателем военной академии.
В двадцать третьем году Андрей Кравченко служил командиром отделения 2-го батальона связи в Тифлисе, набирался военного опыта, рос в чинах и стал командиром роты.
Грузия послужила своеобразным карьерным трамплином Андрея Кравченко. Отсюда начался его экспонентный взлет в чины полковничьи и генеральские. В октябре принят слушателем в Академию РККА, которой только что присвоили имя М. В. Фрунзе.
В двадцать восьмом году выпускник «Фрунзенки» назначен начальником штаба стрелкового полка. Между прочим, под начало двух выдающихся полководцев будущей Великой Отечественной войны: комдивом у него был К. Рокоссовский, а командиром полка — Г. Жуков.
Год 1930-й: преподаватель общевойсковой тактики Ленинградских бронетанковых курсов командного состава; 1931-й: секретная командировка; начальник мотопехотных курсов; 1933-й: снова секретная командировка; начальник штаба Казанских курсов старшего и среднего технического состава.
В биографических справочниках и очерках, посвященных А. Г. Кравченко, никак не раскрывается характер его секретных командировок. Вполне возможно, что Кравченко побывал в Германии. И договаривался насчет того, чтобы наладить обучение германских летчиков и танкистов на территории СССР в обход Версальского договора. Известно ведь, что и Эрих Манштейн, и Гейнц Гудериан, и даже германский ас, шеф Люфтваффе Герман Геринг переподготовку проходили в России: танкисты — в Казани, летчики — в Липецке.
Казань, можно сказать, отмечена роковой чертой применительно к биографии Кравченко. Именно в этом городе случилось с ним досадное приключение. Бравый военный, красный командир — четыре шпалы на петлицах. И на тебе! Ввязался в банальную ресторанную драку.
Кара последовала незамедлительно. Из партии вышибли без разговоров. Понизили в должности. Перебросили в Саратов — простым преподавателем тактики в танковой школе. Сняли с петлиц одну шпалу.
По зрелому размышлению сей крутой зигзаг в послужном списке Кравченко как раз и вывел его в командармы танковых войск. Шпалы и шевроны — дело наживное. С выговорами в личном деле жить, как говорится, можно. Зато в Саратове слушателями лекций Кравченко стали будущие герои Хасана: Давид Драгунский, Вячеслав Винокуров, Иван Шкадов.
Все они стали Героями Советского Союза. Давид Драгунский дважды удостоен медали Золотая Звезда. Командир танка Вячеслав Винокуров Героя получил за Хасан. Больше суток он выдерживал осаду в подбитом танке от наседавших японцев. Отбил все атаки и сумел вернуться к своим вместе с экипажем.
Через пять лет Андрея Кравченко восстановили в членах ВКП(б). От преподавательской работы, правда, отстранили. Первое время ходил в порученцах у командующего Приволжским военным округом. В дальнейшем — на штабной работе в мотострелковых и танковых соединениях.
Начальником штаба 16-й танковой дивизии полковник Кравченко принимал участие в освободительном походе в Бессарабию. 22 июня 1941 года застало его начальником штаба 18-го мехкорпуса, дислоцирующегося в городе Аккерман (Одесский военный округ).
Гитлеровское нашествие не застало врасплох Краснознаменный Черноморский флот, части и соединения Одесского военного округа. Контр-адмирал Филипп Сергеевич Октябрьский и генерал-полковник Яков Тимофеевич Черевиченко заранее приняли упреждающие меры. Силы флота и наземные войска, авиация были приведены в состояние повышенной боевой готовности. Агрессия фашистской Германии и ее сателлитов на юго-западном направлении получила достойный отпор. Флот отра-зил с большим уроном все налеты вражеских самолетов. Части Красной Армии не только разгромили германо-румынские войска, вторгнувшиеся на нашу территорию, но сами перешли в наступление, форсировали пограничную реку Прут.
Флотская авиация и фронтовая дальняя авиация генерал-лейтенанта Павла Федоровича Жигарева нанесли бомбовые удары по черноморским портам союзных Гитлеру стран — Болгарии и Румынии.
Однако отступать пришлось и на этом участке советско-германского фронта. Под влиянием разгромной обстановки, складывающейся на киевском и белорусском направлениях, наши войска на юге отходили с занимаемых позиций в организованном порядке, с боями. Героически сопротивлялись Одесса и Севастополь.
В этих условиях незаурядные полководческие качества проявил полковник Кравченко. «Решительный. Волевой. Трусости и панике не подвержен», — такую краткую, исчерпывающую аттестацию дали своему начальнику штаба командир 18-го механизированного корпуса генерал-майор Волох и комиссар полковник Гаврилов.
Звездный путь Андрея Григорьевича Кравченко по фронтам и дорогам Великой Отечественной начался. Он привел его на Балатонскую равнину, под стены Будапешта, Вены и Праги. Его успехи давно уже отслеживали в ставке Верховного Главного Командования, в Генеральном штабе Советской армии.
Руководство давно положило глаз на перспективного танкового генерала А. Г. Кравченко, у которого был за плечами и смелый рейд, подрубивший у основания Ельнинский выступ германцев, опасно нацелившийся на Москву в декабре сорок первого, и таранный удар «под дых» 6-й армии фельдмаршала Паулюса в районе станции Клетской, замкнувший кольцо окружения фашистских полчищ на Сталинградском фронте.
На Курской дуге танкисты Кравченко участвовали в разгроме танковых армад Манштейна на Прохоровском поле. А в январе сорок четвертого его шестая гвардейская танковая армия вышла на государственную границу по реке Прут и, встретившись здесь с гвардейцами главного маршала бронетанковых войск Павла Алексеевича Ротмистрова, завершила окружение немцев в Корсунь-Шевченковском котле.
Танковые удары Андрея Григорьевича Кравченко, стремительные, неотвратимые, доставали врага сквозь, казалось бы, непроницаемые сложно-пересеченные, лесные, болотистые, горные пространства...
Спроси сегодня мало-мальски начитанного человека, интересующегося военной историей: кого он знает из прославленных танковых полководцев Второй мировой войны? Ответит, не задумываясь: «Гудериана, Гота, Роммеля...» Слов нет, талантливые ребята. Умели давать шороху разным там французам и англичанам на равнинах Европы и в песках Сахары. Их имена на слуху.  
Но командармы Катуков, Рыбалко, Лелюшенко, Богданов обломали зубы и Манштейну, и Гудериану.
И никто не вспомнит сегодня про генерал-полковника Кравченко, совершившего в августе сорок пятого года подвиг, какой даже и в страшном, бредовом сне не мог бы присниться тому же Эрвину Роммелю, командиру Африканского корпуса вермахта. Он, наверное, покрутил бы пальцем возле виска, получив приказ от начальника штаба германских сухопутных сил генерала Гальдера — бросить танковую бригаду, к примеру, через Атласские горы на атлантическое побережье Марокко, где могла бы высадиться морская пехота американцев. Приказ невыполним в принципе.
На Потсдамской конференции победителей генерал армии А. Антонов доложил, главным образом — для сведения союзников, основные наметки Маньчжурской операции Красной армии, умолчав, конечно, о секретных деталях. Сам-то он знал наверняка: основной удар нанесут из Монголии войска Забайкальского фронта маршала Советского Союза Р. Малиновского. Этого нельзя было разглашать американцам. Не преминут «перекачать» информацию куда не надо.
Наша разведка уже знала про переговоры в Цюрихе в марте-апреле 1945-го американца Алена Даллеса с генералом СС Карлом Вольфом об условиях сепаратного мира «западных демократий» с нацистами. И о том, что американцы не преминули сообщить эсэсовцу: русские вступят в войну с японцами вскоре после достижения победы над Германией. Немцы, конечно, не замедлили донести сию информацию до своих союзников по Антикоминтерновскому пакту.
А Шестая гвардейская танковая армия уже держала путь за Урал.
Над всей Монголией тогда, в августе 1945 года, стояло ясное небо. Палило немилосердное солнце. Вдали, над гобийскими солеными барханами, обманчивыми манящими волнами во всю ширь окоема простирались миражные темно-синие моря. Танковые колонны, лязгая гусеницами, вздыбили мириады клубов колючей песчаной пыли. Густая мгла поглотила колонны. Не видно ни зги. Шли по компасу.
Еще Суворов говаривал: «Где через горы пройдет олень, там пройдет и пехотинец». А вот по всем ли дорогам проползет угрюмый танк? Вопрос, конечно, риторический.
Но если посадить на броню русскую пехоту? Не простую — гвардейскую? И даже супергвардейскую. В которой все «штыки» — от командиров до рядовых бойцов — воспитанники пограничных войск? Тогда другой коленкор получится. Эти солдаты не только сами шагнут через утесистые горы, но и танки за собой перетащат!
Командарм Кравченко взаимодействовал с общевойсковыми армиями, имевшими свои полосы наступления. Справа — 17-я. Слева — 39-я. На свои танки он попросил посадить стрелковый полк, взятый «взаймы» у соседа слева, Героя Советского Союза генерал-полковника И. И. Людникова. Тридцать девятая армия общевойсковой называлась, исходя из табельной принадлежности, по характеру выполняемых ею задач. Сформирована же армия Героем Советского Союза генералом армии Масленниковым из пограничников, первыми вступивших в бой с фашистами на западной границе и сумевших сохранить высокую боеспособность, несмотря на тяжелые испытания, выпавшие на их долю в первые дни и месяцы войны. Пограничниками армия и пополнялась в ходе боевых действий.
Особливая живинка характера командарма Кравченко, полученная в наследство от предков-хохлов, — умение держать вверенное хозяйство, не упуская мелочей. Каждая хворостинка, как говорится, на своем месте. И в горах, и в пустыне вперед выдвигались маневренные группы инженерной разведки и мобильные подразделения быстрого инженерного обеспечения. Через Гоби танкистов вели монгольские цирики-проводники, хорошо знающие местность, расположение колодцев.
В горах мобильные саперные группы, разведав удобные перевалы, монтировали на крутых подъемах стационарные лебедочные сооружения, чтоб можно было цеплять танки, «студебекеры», тяжелые артиллерийские тягачи, пушки, технику. Такие же устройства сооружались и на обратных восточных скатах Большого Хингана. Над горными потоками перекидывались переправы.
В рекордные сроки танки и самоходки, все тыловые службы снабжения, подвижные заправочные пункты, батальоны понтонеров были переброшены через Большую Хинганскую гряду. Такого прорыва сквозь горные теснины, по вечной мерзлоте на западных склонах и в непролазной, заболоченной южной тайге не знала и пока не знает военная история всех времен и народов.
К четырнадцатому августа Шестая танковая генерал-полковника Кравченко, преодолев четыреста километров по гобийскому бездорожью, по ущельям и каньонам, вышла на оперативный простор Западно-Маньчжурской равнины, которая оказалась затопленной осенним разливом рек. Сезонный юго-восточный муссон сказал свое слово... Шли по насыпи Южно-Маньчжурской железной дороги на Чаньчунь, столицу Маньчжоу-го, и Мукден.
В штабе Квантунской армии, в Чаньчуне, всерьез уповали: русские надолго застрянут в Маньчжурском Приморье, на Среднем и Верхнем Амуре. Истекут кровью. Завязнут. Остановятся. Война примет затяжной, позиционный характер. И тогда с ними можно будет поторговаться. Собственно, такой поворот вполне устраивал и наших союзничков. Карты и тех, и других оказались битыми.  
Русские были уже здесь. При дверях. В рядах наступающей Шестой гвардейской танковой армии находился военный переводчик полковник И. Т. Артеменко. Ему-то и приказал маршал Малиновский взять в плен командущего Квантунской группировки императорской армии генерала Ямаду.
Артеменко прилетел в Чаньчунь, столицу Маньчжоу-Го, на русском «Дугласе». Ямада хотел было выторговать кое-какие условия для своей армии, соглашаясь прекратить сопротивление без разоружения императорских частей и соединений. Но на пороге Чаньчуня уже явственно слышался лязг танковых гусениц командарма Кравченко. Артеменко имел полномочия принять от японцев только безоговорочную капитуляцию, о чем и заявил командующему квантунской группировкой.
— А если я не соглашусь? — спросил Ямада.
— Тогда вся ответственность за могущие быть кровопролитными последствия ляжет на вашу седую голову! — ответил полковник Артеменко.
Ямада вызвал своего порученца и приказал поднять в воздух все наличествующие на аэродромах вблизи Чаньчуня японские самолеты.
— Поздно, — ответил порученец, — взлетно-посадочные полосы заблокированы русскими диверсантами.
Ямаде не оставалось ничего иного, кроме как вынуть из ножен свою самурайскую саблю и преподнести ее парламентеру Артеменко. Полковник вовремя нашелся:
— Русские принимают оружие только из рук противника, поверженного в бою. Возвращаю вам ваш клинок. Это не наш стиль — брать оружие из рук врага, которого мы победили не на полях сражений.
Вот тогда-то глаза генерала Ямады наполнились слезами. Сопротивляться бесполезно! Он отдал соответствующий приказ: капитулировать перед русскими по всей линии фронта.
За Хинганский прорыв генерал-полковник Кравченко награжден второй Золотой Звездой Героя. Хабаровчане вправе считать Андрея Григорьевича своим земляком. Незадолго до отставки, в 1954–1955 годах, А. Г. Кравченко служил заместителем  командующего КДВО по бронетанковым войскам.

Александр ВИЛКОВ

Пароход приходит в пятницу

Новелла

В направлении городка с гор спускалась черная мохнатая гусеница. Она медленно перетягивала свое длинное бугристое тело через Батюшкин перевал, на глазах разбухала и в долину сползла уже ясно различимой колонной людей, шагавших по пятеро в ряд, по сторонам охраняемых тоже людьми, но уже с автоматами. Собак не было.
С крутого берега речки, где стоял Бориска и откуда смотрел на колонну, она казалось ему чужой, посторонней под сегодняшним синим небом, словно нарочно придуманной, чтобы его, Бориску, огорчить своим серо-грязным устрашающим видом. Таким, что сердечко забилось сильно. Таким, что захотелось зажмурить глаза, потом открыть их, а ее и нет — колонны… Привиделось.
Но колонна была, и не хотелось знать, откуда, из каких таких мест тут появилась. Вмиг исчезло великолепие причудливых облаков, ветерок уже не касался лица нежно, не приглаживал непослушные вихри, а зло и больно трепал их и все норовил залезть под рубашку, порвать ее или, в крайнем случае, оторвать белые пуговки. Их осталось-то всего две: одна на вороте, вторая посреди живота. Опять мать заругает.
— Шел бы ты домой, Бориска, от греха подальше. Чего здесь смотреть-то? Люди как люди, только под конвоем да худющие все, от ветра сгибаются.
Тетка Наталья, полоскавшая в речке цветастый матерчатый половик, тоже обратила внимание на колонну, к этому времени уже подошедшую к противоположному берегу. Тыльной стороной ладони вытерла лоб, выпрямилась на мостках и, уже стоя, продолжила:
— Видать, народ этот с элеватора отпустили, построили, видать, за зиму элеватор, и этих теперь по местам обратным гонют, — и уже с придыхом договорила: — По лагерям, значит.
Договорила и здесь же на мостках тяжело присела, будто ноги не держат.
— Да ты иди домой, Бориска, иди, неча тут… Еще насмотришься.
Но домой не хотелось, и Бориска тоже присел, но на корточки и, обхватив остроту коленок руками, все смотрел и смотрел, как на той стороне реки подошедшая масса людей вначале шумно загомонила, заколыхалась, послышались смех и веселые крики, но это продолжалось недолго и прекратилось громким и грубым окриком высокого дядьки с кобурой на портупее и в голубой фуражке. После его выкрика людей на том берегу начали друг к дружке теснить, уплотнять и, уже сжав их в большую серую толпу, плотно и значимо окружили конвоем. Стоять.
— А почему их так охраняют, теть Наталья? Чего они сделали?
Бориска и впрямь подумал, что невозможно вот так запросто, а главное одинаково обходиться с таким большим количеством разных людей. Видно, все они сотворили какое-то единое и большое зло, от которого другим людям, а значит и ему, Бориске, может быть плохо. Но отвечать на его вопрос тетка Наталья не торопилась, всматривалась в еле видимые лица на том берегу, то ли кого-то выискивая зачем-то, то ли запоминая. А до того берега близко совсем. Речка здесь неширокая, и Бориска тоже сумел разглядеть стоявших в первом ряду людей, похожих друг на дружку не только одеждами, но и лицами и даже короткими, словно обрубленными на головах прическами. Глаза их смотрели так, будто и не протекала рядом весело журчащая речка, не светило солнце и теплый дождь собирался пройти совсем не над ними, а где-то далеко в стороне у белесого горизонта. Исподлобья смотрели глаза и на него, Бориску, и на тетку Наталью, а после очередного выкрика дядьки в голубой фуражке, после которого люди присели на корточки, сцепив перед собой запястья рук, им стало удобнее смотреть и на белую под ногами речную гальку, не до конца источенную быстрой водой.
— Так чего ты спросить у меня хотел, Бориска? А, погоди, погоди, вспомнила…
Тетка Наталья привстала, выпрямилась, подхватив чуть было не свалившийся в воду цветастый половичок и начала объяснять.
— Время было такое, Боря, когда всех без разбору хватали ни за что ни про что. На кого напишут плохо или нашепчут скверно, того сразу обзывали врагом и посылали на стройки. Надо же было кому-то строить, вот и придумали. Кого близко ссылали, кого далеко, — тетка Наталья чуть помедлила, задумалась, потом продолжила громче прежнего: — А кто и бесследно терялся. Как на пароход погрузят — считай, ни весточки потом, ни возврата. Пропадал человек, то ль живой, то ли помер где, ничего о нем неизвестно. А пароходы до сих пор по пятницам ходят, вот и завтра загудит, причалит.
Помолчала.
— Слух прошел, будто на той неделе двое на том пароходе вернулись. Отпустили. Так те двое сказали, что, мол, в области на пристани еще кто-то остался, местов для них не хватило. Значит, завтра люди на пристань пойдут. Ждать. Может, свои кто?
Замолчала. Постояв минутку-другую, стронула с мостков свое грузное тело и, тяжело ступая, вышла на песчаный берег, продолжая удерживать на плече косо свисающий половик.
— Ой, тетя Наталья, вот ты где… А я обыскалась вся, пока на бережок люди добрые не отправили… Здесь, мол, она на мостках стирается.
Чуть было не налетев на уже ступившую в рыжий песок тетку Наталью, эти слова скоро проговорила почтальонша Полина. Потом остановилась и стала как вкопанная, увидев на том берегу темную массу колонны. Ой, батюшки святы, и этих сюда опять нелегкая принесла, — поддернула поясной ремень большущей кирзовой сумки, нагнулась и уже медленней договорила, одновременно отыскивая что-то между кожаных складок сумки: — Когда их туда гнали, — кивнула в сторону, — за перевал, поболе их, кажись, было, теперь, видать, поубавилось за зиму, повымирали, что ли…  Да куда же он запропастился, конверт твой? Ага, вот вроде…
Выставив вперед ногу так, что подол задрался, Полина достала наконец из сумки серый конверт и протянула его тетке Наталье.
— Вот, читай, тебе писано, казенный, а значит, распишись-ка вот тут, — Полина ткнула пальцем в невидимые Бориске строчки и, продолжая говорить, подала тетке Наталье карандаш и бумагу: — А я-то ее обыскалась, я обыскалась, думала уже назад ворочаться, а она здесь на зеков смотрит, никак не насмотрится. И чего? Сейчас их на машины погрузят и к пристани отвезут, там три баржи подогнали, значит, для них, а кроме не для кого. Да ты и сама знать должна, ведь и твоего вот так же на баржу затолкали и мужиков с ними чуть ли не с половины улицы. Аль забыла?
Ох, и разговорчивая эта Полина, все бы ей языком тараторить да ноги свои в новых чулках будто ненароком показывать. И что? Ноги как ноги, как у всех, вот только чулки ей на почте в премию дали какие-то особенные, капроновые называются. Потому и показывает их, подол задирая, хвалится, хотя уже вся улица знает об этом капроне.
— Почему это я забыла? — запоздало откликнулась тетка Наталья. — Как можно?
Почувствовав занозу в правой ладошке, Бориска хотел было ее вытащить, но передумал. Заноза подождет, потому что тетка Наталья вдруг повела себя совсем непонятно. Начала попеременно подергивать на руках пальцы в пухлых суставах, пощелкивая, будто пристыли они при стирке. Щелк-щелк. Вначале палец большой, потом указательный и по очереди остальные.
Щелк, щелк — на обеих руках.
— Да неужто я страсти те не упомню, Полинушка? Не было бы тех дождей проклятущих, и горя б никто не знал, и не выискивала бы ты меня на этой вот речке.
Дальше их разговор перешел на совместные воспоминания, но был понятен, потому что касался жителей его, Борискиной, улицы.
Как оказалось, раньше, когда даже его, Бориски, на свете не было, промыло ливнями дамбу на озере, где колхозники разводили золотого карпа. Вода хлынула в промыв из озера в речку, подкатила к их городку вместе с карпами, теми самыми, золотыми, колхозными. Ох, и обрадовались мужики, когда распознали, сразу же побежали на речку и ловили без особого труда эту рыбу, кто как мог. Умудрялись не только сетями да вершами, но и руками. Ловили и Полина с теткой Натальей и еще уйма уличного народа с соседями — все, кому не лень, даже старики с ребятишками. Поймают с десяток здоровущих хвостатых карпов и радуются: все добавка к столу. А карпы, мол, вспоминали женщины, красивые да толстые, и впрямь золотые — янтарем блестят, на солнце светятся. Но через пару деньков, когда и дожди уже кончились, и речка вошла в свои берега, пошли по дворам милиция да военные.
Бориска слушал и представлял то бурную речку, то ночной водопадный ливень, потом мелководный залив и карпов — это уже при солнышке. А тетка Наталья и Полина все говорили и говорили, ни на кого и ни на что не обращая внимания. Ни на подъехавшие к колонне машины на том берегу, ни на зеленую лягушку в пупырышках, наполовину высунувшую из воды свое тело. Говорили и часто после громкого разговора переходили на слабый шепот, но, оглянувшись по сторонам, продолжали, иногда повышая голос.
То, что милиция пригрозила штрафом, — это ладно, это ничего. Денег все равно нет. Но военные вдруг начали открывать, как сказала Полина, враждебный умысел и даже диверсию в действиях уличных мужиков. Специально, мол, дамбу разбили себе на пользу, а колхозу во вред.
Поддакивая Полине, тетка Наталья продолжала сжимать в кулачке серый казенный конверт и нет-нет, но явно нетерпеливо и со значением смотрела на почтальоншу. Да скорее бы ты ушла, мол, что ли… Но Полина не торопилась, и они вновь принимались за воспоминания, невольно увлекая друг дружку чередой слов. Бориска слушал и выходило так, что случай с золотыми карпами обернулся для мужиков с их улиц большим и серьезным несчастьем. Через неделю-полторы начались аресты. Кого ночью из постелей  кулем доставали, к кому днем приходили, заталкивали в машину и увозили куда-то за городок: без вещей, без еды.
— А ты чего здесь, Бориска? Заслушался? Вон ребятня кто в городки играет у старой церкви, кто просто шлындает по улице, от них только и слышно: — Берия, Берия вышел из доверия... — Полина дурашливо передразнила местную ребятню, напевавшую не совсем понятную песенку и продолжила: — А товарищ Маленков надавал ему пинков.
Потом спохватилась, вырвала из рук тетки Натальи карандаш с распиской и, кивнув на прощание, засеменила к началу улицы. А может, к концу…
Бориска знал и о чулках, и о песенке, в которой повторялась фамилия, как говорила мать, грозного человека, но которого вдруг не стало. Как в сказке, мол, получилось, был человек и нету. Значит, и взрослым в сказки хочется верить, как и им, детям или даже больше, чем детям, а наверное, потому, что конец у сказок всегда хороший.
— Бориска, да очнись ты, что ли, зову, зову его… Ишь задумался... — как сквозь крепкий сон донесся до Бориски голос тетки Натальи. — Ты вроде читать уже научился? На-ка вот, почитай, откуда отписано и о чем. Я только думаю, что письмо это — от Алексея моего весточка. Читай-читай, а то я обезглазела нынче, задевала куда-то очки, искала — нигде не нашла…
Видно, кое-как дождавшись ухода Полины, тетка Наталья посмотрела ей вслед и протянула Бориске серый конверт кругом в печатях и штампах различного цвета: красного, синего, черного.
Медленно, по слогам, забегая глазами на слово вперед, а читая лишь перед ним стоящее, Бориска произносил предложения, соблюдая, как мать учила, точки и запятые, но, конечно, не мог заменить уже написанные кем-то плохие слова на хорошие, слова непонятные на ясные для него и открытые: «…был необоснованно обвинен в антисоветской деятельности, за что по постановлению Тройки УНКВД по ДВК — расстрелян». Слово «расстрелян» Бориска произнес тише, чем остальные, зная его значение по кинофильму о Чапаеве. Произнес и сразу же посмотрел исподлобья на тетку Наталью. Но та будто его и не слышала. Глядела в сторону, где пылили машины, увозящие вдаль колонну, и уже не щелкала пальцами, как недавно, а, сжав их, стояла будто каменная, не шевелясь.
Бориска снова начал читать, только путался в цифрах, обозначавших годы и месяцы, и, пропуская их, делал ударение на словах «отменено», «прекращено» и «за отсутствием состава преступления». Последние слова «…полностью реабилитирован посмертно» повторил, повысив голос в два раза, получилось громко, и, наверное, тетка Наталья потому и вздрогнула, перекрестившись.
Следующий день у Бориски прошел незатейливо. Половину времени он купался с ребятами в бархатной речке, заживляя мягкой теплой водой царапины, снимая с худеньких плеч друг дружки тонкие полоски успевшей обгореть на солнцепеке кожи. Но вторая половина дня была исключительно потрачена вначале на ожидание, а потом и на встречу приплывшего из областного города парохода.
Скорым шагом, а чаще бегом домчалась уличная ребятня до кручи у местной пристани, где и расположилась свободно, наблюдая сверху за всем происходящим внизу. Интересно. Вниз по реке уже спускались тремя коробками самоходные баржи, те самые, о которых говорила Полина. На палубах людей не видно. Наверное, вся колонна поместилась внизу, в трюмах. А вот на пароходе наоборот: палуба переполнена людьми, какими-то ящиками и баулами, узлами и свертками. И куда все едут? Зачем? Увидел Бориска и знакомую фигуру тетки Натальи, стоявшую чуть поодаль от поднятого над водой причала. Может, встречает кого, может, как и они, на пароход пришла посмотреть. Старенькая, а любопытная. Тетка Наталья и здесь стояла как каменная, не шелохнувшись.
Но вот на пристани заиграла громкая музыка. Люди вокруг забегали, засуетились, пароход гукнул разок-другой, отчего внизу высоко взбрыкнула и заржала лошадь, потом начал отчаливать от деревянных свай с привязанными к ним резиновыми баллонами. Ну вот и все, до следующей пятницы.
И ему, Бориске, пора домой. Придет и первым делом, как будто бы невзначай, покажет матери уцелевшие на рубашке еще вчера вечером пришитые ею пуговки. Пусть порадуется. Уцелели. Особенно красивой оказалась одна. Перламутровая.