Юрий Ковалёв. Понял я чужую боль...
Александр АБРАМОВ. Говор дремучих лесов
Алеж Шандор КАТОИ. Пропавший ангел
Евгений КОХАН, Игорь ГРЕБЦОВ, Злата ОМЕЛИНА. Три стихотворения.
Александр КУЛИКОВ. Разговор с камнем, улиткой, песком, рыбой и яблоком
Юрий КОВАЛЁВ
Понял я чужую боль
Дирижер
Петру Ленских
Маэстро был сутул и стар,
крылат и жалок...
Он вышел и спиною встал
к немому залу.
Спиной — к скучающим рядам
и к сонным ложам,
к бездарно прожитым годам
и к сытым рожам!
Зарокотали тут басы,
движеньям вторя.
Так, в ожидании грозы,
мертвеет поле.
И внемля горним голосам,
в мольбе и муке,
взлетели скорбно к небесам
худые руки.
И воспарили души с мест
к лепным карнизам.
И был отточен каждый жест,
как дерзкий вызов.
Торжествовали мастерство
и блеск отваги,
разила палочка его
вернее шпаги.
И было тесно на Земле
ее скитальцам....
А звуки стыли в хрустале
и липли к пальцам...
Нужней, чем в засуху вода,
насущней хлеба...
Душа, как птица из гнезда,
просилась в небо!
Страдать и слушать, не дыша,
навзрыд, сначала.
Чтоб эта музыка в ушах
Всегда звучала!
Ленинградский пейзаж
Озябшие фигурки труб печных
толпятся на холодных, скользких крышах.
Очерченные инеем, неслышно
бредут деревья в сумерках ночных.
Какая ночь! Нагая глубина
голубовато пенится снегами,
и тишина, пропахшая шагами,
и звонкий воздух, выпитый до дна...
Полуночный этюд
...А дом живет какой-то странной жизнью —
то зашуршит упавшею газетой,
то скрипнет половицами, и дверь
уже дрожит и стонет от напора...
А может, это ветер, зимний ветер,
мой верный молчаливый собеседник,
он старый друг и никому не скажет,
что в эту ночь я вовсе не писал,
сидел, качая голову в ладонях,
и мыслям было вольно в тишине.
Был пуст мой дом,
но кто-то в нем ходил
и так хотел со мною повстречаться!
Я звал его. Я выбегал во двор.
Я в темноту кричал — безрезультатно!
Был воздух густ. От холода. От ветра.
И звуки замирали на лету.
Они метались, будто стая птиц,
застигнутая в небе непогодой.
Мне было жалко их.
Я замолкал.
И в дом неторопливо возвращался...
***
Прийти домой.
Стряхнуть пушинки снега.
Они опять,
который день подряд,
над городом
медлительно и слепо
распластанные
в воздухе парят.
Писать стихи
и молча хмурить брови,
в который раз
увидеть этот снег
и белизну,
как от потери крови
в пока еще
неведомой войне.
И ощутить,
что вечно мир расколот,
и увидать
пожары впереди...
Ведь каждому
завещан был осколок,
в отцовской
притаившийся груди...
Сыну
На бинтах —
рисунок алый,
госпитальная кровать...
Вот
когда в меня попало —
расхотелось воевать.
Глупым был
и подневольным,
торопясь из боя в бой...
Вот
когда мне стало больно —
понял я чужую боль...
Из ленинградской тетради
1
...Почему мне все время кажется,
будто сам я в кромешной мгле,
спотыкаясь от страшной тяжести,
по безлюдной бреду земле?
И везут меня — не по радуге,
под метельный, звериный вой,
по разбитому сердцу Ладоги
на полуторке фронтовой...
2
Закричат и заплачут снега под полозьями,
и сомкнутся сугробы, звеня...
Для чего ты, блокада, опять заморозила
и впечатала в льдину меня?
Может, впрямь эта жизнь так недорого стоила,
или жребий мне выпал такой —
оставаться на снежных скрижалях истории
перечеркнутой, скорбной строкой.
...Распростертый, с навеки нелепыми жестами,
может быть, не во сне — наяву
через город великий светло и торжественно
по весне в ледоход проплыву.
Под блокадным, пылающим, трепетным маревом,
перед ликом вселенской беды —
со своими потерями — маленький-маленький,
выступая из черной воды.
И восстанут погибшие — взрослые, дети ли,
и отступят война и зима, и вздохнут обвинители, смолкнут свидетели перед скорбью, сводящей с ума...
...День окончен. Луна за окошком качается. Заступает в наряд тишина...
Ничего-ничего на земле не кончается, даже молодость. Даже война...
Саласпилс
Крематория траурный дым
поднимался устало и немо,
как бесчисленные следы
уходящих в бескрайнее небо.
Застонала земля подо мной,
и слезами подернулись дали...
Чернозем,
глинозем,
перегной —
Александры,
Борисы,
Витали...
Реквием
Вырастают потери —
ни кровинки в лице,
в белоснежной постели —
пожилой офицер.
В небогатой квартире —
сослуживцы, родня,
без кого в этом мире
он не прожил и дня.
Маловато народа.
Раньше встали б стеной...
Годы выбили, годы —
две войны за спиной.
Но не сломлены бытом,
задрожат у виска
те, чьи лица забыты,
чьих имен не сыскать.
За годами — красивы,
за дымами — смуглы:
отстояли Россию
и в Россию легли
поименно, поротно —
вместе, выпала честь...
На просторах Европы
обелисков не счесть.
С каждым годом все резче
в беспокойных ночах
их негромкие речи
сквозь разрывы звучат.
А разрывы все гуще
над травой-муравой,
и все меньше живущих
со Второй мировой...
* * *
Забытые старые люди,
свои завершая дела,
по-прежнему Родину любят,
которая их предала.
Работали и воевали,
в боях не считали потерь.
За что они кровь проливали —
никто и не вспомнит теперь.
От гнева и боли немели,
нуждались, носили рванье,
и все-таки все, что имели,
отдали они за нее.
Но прошлого — как не бывало,
и кругом идет голова.
Умолкли давно запевалы,
и смысл потеряли слова.
И глядя на мир утомленно,
в преддверии новой беды,
они зачехляют знамена
и тесно смыкают ряды.
К неведомой дате отъезда
спешат, как всегда, налегке...
И вновь полковые оркестры
призывно поют вдалеке...
В редакции газеты «Смена»
...В непраздной суете,
трагической по сути —
переплетенье тем,
переплетенье судеб...
...В редакции картины выставлялись.
Январский день. Нагие деревца.
Снега и небо слиты воедино...
Он отступал и вглядывался в них,
оценивая мастеру доступный
дрожащий свет на всхолмленных холстах,
и поправлял их чуткими руками.
А с ним был брат. Короткое пальтишко
и цепкий взгляд за стеклами очков.
Нахохлившийся, словно воробей,
и вечно недовольный непоседа.
Он брал картины с видом знатока,
в мальчишеской руке пытаясь взвесить
неприбранное буйство жадных красок,
и тяжесть веток, бьющих по лицу,
и ночи приглушенные тона.
Художник был немолод и белес.
Он был сутул, неловок и невзрачен.
Он брал картины, хмурясь виновато
за то, что их без спроса потревожил,
и, как ребенок, обо всем забыв,
касался пальцами застывших красок —
так бережно и так неторопливо
касаются любимого лица!
И под рукой послушно проступает
знакомых черт родная непохожесть,
и так горят закрытые глаза!
...В редакции картины выставлялись...
Был гам и дым табачный.
Кто-то громко
читал набор рифмованных цитат.
И, упиваясь чадом никотинным,
не слыша строк упрямых и немых,
мы спорили о смысле бытия!
Здесь были только гении.
Иным
небезопасно было окунаться
в такую темень ямбов и верлибров
и, оставаясь злым и невредимым,
неторопливо авторов ругать!
Когда в строку вобьешь последний гвоздь
проклятой точки,
непереносимо
почувствовать, что больше ничего
и никогда сказать не сможешь лучше.
О, этот ужас —
с каждою строкой
потребность подводить итог
и молча
следить за тем, как иссякает власть
над детищем твоим!
Ведь ты владеешь
лишь тем, что не написано,
но сразу,
как только чувства преданы бумаге,
они как будто преданы огню!
Я до сих пор боюсь писать стихи...
* * *
Сергею Баранову
Полыни горечь на губах.
Кипят шоссе у изголовья...
Я духом времени пропах —
бензином,
копотью
и кровью.
Живу рассудку вопреки,
чужими бедами болею.
И все мои черновики —
нетронутых бинтов белее.
...А по полям уже, шурша,
ползет колючая пороша.
И жизнь —
совсем не хороша,
а только кажется
хорошей...
***
Не разбуди Людмилу,
в сумерках уходя
в липкую паутину
медленного дождя.
Тише вы, Бога ради!
Топот на этаже…
Пасмурно в Ленинграде —
муторно на душе.
Так засыпают дети,
к кукле припав щекой.
Может, через столетья
вспомню ее такой.
…Дверь затворю без стука,
сердце уняв в груди…
Счастье мое уснувшее,
Боже, не разбуди…
Вспоминая Антоновну...
1
Старая ель, я приду перед дальней дорогой,
трону рукой седину твоих редких ветвей...
Спутник мой верный, судья справедливый и строгий,
ты — мое детство прошедшее, старая ель.
Ты — моя зрелость грядущая!
Злыми ветрами
сломаны ветви, слезами стекает смола...
Как ты стучала ночами в оконные рамы!
Как ты меня безнадежно и верно ждала!
...Старая ель, пролетели безжалостно годы,
волосы в пепле, да лица в горючей золе...
Тянутся к солнцу вокруг беспокойные всходы —
как одиноко теперь без тебя на земле!
2
В полночном небе — лица золотит
лишь звездопад, стремительно и редко,
да где-то в бесконечности летит
пытливый взгляд неведомого предка.
Да, где-то там, в кромешной глубине,
вдали от блеска звездного богатства,
твоя звезда, как прежде, светит мне,
хотя она давным-давно погасла...
3
Как срываю с раскидистой ветки антоновку —
вспоминаю Антоновну...
Где ты, детство,
согретое бережно
старенькой бабушкой?
Ты детей неразумных, нас,
Боже, пойми, и прости,
и славянским
янтарным,
студеным
антоновским яблоком
нам грехи отпусти...
Александр АБРАМОВ
Говор дремучих лесов
***
Слишком быстро по жизни неслось,
Слишком весело жизнью швырялось.
В результате она потерялась.
Потерялась она, потерялась —
А была на всю землю одна,
И потерялась она, потерялась.
Так теряется в почве зола,
Так теряется в горле тревога,
Так теряется в поле дорога —
Очевидно, метель замела.
Так теряется в небе Земля —
Оскудевшая вотчина Бога…
***
Где-то стоят дома.
Где-то в домах тепло.
Ты меня ждешь, а я
Столько сменил берлог.
Дал мой корабль крен.
В дрейф мой корабль лег.
Под головою снег.
Над головою лед.
***
Сегодня с самого утра
Стояла странная погода.
Как будто с борта парохода,
Сходили граждане с ума.
Скрывал все истины туман,
Как дерево скрывают листья.
И вот, оставшися без истин,
Сходили граждане с ума.
Как будто скрыться от себя
Хотелось хилым и плечистым.
По многочисленным причинам
Сходили граждане с ума.
Луна, как нищая сума,
Висела над сплавной конторой,
И пели песню, от которой
Сходили граждане с ума.
***
Я волк. Я отчаянно вою.
Вокруг — тишина и зима.
Под старой облезлой сосною
Схожу потихоньку с ума.
Все ближе и ближе облава,
Я слышу людские шаги.
На длинных веревках кроваво
Качаются ваши флажки.
Я многое вижу и слышу.
Я знаю, что дело — табак.
Людей и собак ненавижу.
И больше, пожалуй, собак.
***
Башкой об стену каждый день,
Башкой об стену.
Кто послабей, кто посильней,
Кто постепенно.
И каждый для себя избрал
Свою систему:
Кто вечером, а кто с утра —
Башкой об стену.
Кругом сидят, лежат, стоят —
Тебе не тесно?
Раздвинь пространство для себя
Башкой об стену.
Когда-нибудь еще Верлен
Хлебнет абсенту —
И, чтоб вернее захмелеть —
Башкой об стену!
Дрожат сейсмографы, суля
Землетрясенье.
Колотится внутри земля —
башкой об стену!
***
…Там, в неизведанной дали,
За далью дали открывая,
Увидят люди край земли
И остановятся у края.
Перед стеною вечной мглы
Замрут лучи радиотоков,
И вот тогда проснемся мы
В крови неведомых потомков.
Мы распрямимся в их телах
И сузим яростные веки.
И снова хрустнут в их руках
Предохранительные вехи.
И прозвучит сигналом к бою
Неукротимость древних снов.
И снова вспыхнут за спиною
Крутые крылья парусов!
***
Видишь — хвоя зеленой кучей,
Наземь брошены топоры.
Научитесь на всякий случай
На снегу разводить костры.
Научитесь, ведь вы — мужчины,
Путь по жизни бывает крут.
Наколите сухой лучины,
До земли утопчите круг.
Огонек — он пока что слабый,
Не согреешься ни на грош.
Тут шинель хороша была бы,
Но и ватник тоже хорош.
Теплый пепел взлетает тучей,
Осыпается на ладонь…
Научитесь на всякий случай
Не мигая смотреть в огонь.
***
Выл волк на луну:
«Ох, худо мне, худо.
Ох, плохо мне, волку».
Выл волк на луну, выл долго-долго.
И луна погасла. Пожалела волка.
***
Разорву воротник. Приспособлю под голову кочку.
В рот залью ледовитой небесной воды.
Я сегодня устал. Я едва дотащился до ночи.
Капли пота, как птицы в колючих кустах бороды.
Я пишу эту повесть широким размером сказаний.
Это зрелый размер. Это говор дремучих лесов.
Я на солнце гляжу раскаленными, злыми глазами,
А потом закрываю глаза на железный засов.
И лежу в тишине, только кровь куролесит.
Зверь обходит меня, облетает меня воронье.
Я серьезен. Я камень. Я все перетрогал и взвесил –
И всего тяжелее раздетое сердце мое.
***
Дай мне Бог умереть достойно.
Не торгуясь и не дрожа.
Не в постели и не за стойкой —
В переулочке от ножа.
Дай мне Бог умереть случайно.
Не завистник, соперник, враг —
Душу с телом пусть разлучает
Незнакомый пьяный дурак.
Дай мне Бог умереть при звездах —
Чтоб искрились в лучинках глаз…
Чтоб холодный и свежий воздух
Затянулся в последний раз.
Чтоб ей долго не говорили,
Чтобы думала — разлюбил.
Чтоб хоть как-нибудь схоронили.
Чтоб хоть кто-нибудь проводил.
***
Не герой и не злодей:
Все учил, как жизнь исправить.
И, как плотник, взял на память
Пару досок и гвоздей.
Делал водку из воды,
На горе устроил митинг,
И речами
именитых,
как мальчишек, изводил.
Все же мир его отверг
И надеть заставил саван.
Перед смертью звал отца он.
Но кричал зачем-то вверх…
Алеж ШАНДОР КАТОИ
Пропавший ангел
Будапешт 1956
Моим братьям и сестрам
Я не видел тебя.
Я — твой сын,
Унесенный
Годами.
Нас давно
Разделила
Судьбы необычной
Река,
И напрасно
Сейчас
Мы на картах крапленых
Гадаем,
Почему я один
На другой стороне
Баррикад?
Ты с последним
Патроном
Без страха,
В атаку...!
В атаку!!
Лучше смерть,
Чем тюрьма.
Лучше пуля,
Чем вечный
Позор
На кресте.
Ты не пал
На колени,
Когда краснозвездные
Танки
Наступили на горло
Твоей обнаженной
Мечте
И, окутавшись
Болью,
Огнем
Пепелищами,
Чадом.
Ты — не город любви,
Ты — убит,
Уничтожен,
Затих.
Над тобой
Не летит,
Как недавно,
Задиристый
Чардаш,
И расстреляна
Память
О сестрах и братьях
Моих.
Как ты мало хотел —
Жить счастливым,
Веселым и гордым
И рассветы встречать,
Полный веры
И добрых надежд,
Хоть на миг,
Но узнал,
Что такое Свобода.
Свобода!
Ты вернешься.
Я верю:
Тебя не убить,
Будапешт!
Растворятся во тьме
Те,
Кто в ранах твоих
Виноваты,
И вернутся к тебе
Безмятежные, мирные
Сны.
Только в памяти
Верных
Ты вечно останешься
Братом
Изувеченной,
Доброй,
Раздавленной
Пражской
Весны.
Степь
Я вроде городской.
В забытых переулках —
Обрывки детских игр
Среди облезлых стен,
Звенящее депо —
Костел мазутный. Гулкий
И старенький трамвай.
И степь, и степь, и степь...
Зачем, скажи, зачем
В дветысячедвухсотый,
В последний глупый раз
Оторван мой билет?
А старенький трамвай
Все рвется к горизонту —
Обманчивой черте
За желтой пылью лет.
Свинцово тяжела
Привычная усталость,
Улыбка навсегда
Замешана слезой.
Не нужно горевать
О том, что отмечталось,
И верить, что рука
Погладит горизонт.
Уже не догоню.
Прощай.
Не будь со мною.
Нам больше не обнять
Горящий солнца шар.
Трясется жизнь-трамвай
Дорогою степною.
Я, вроде, городской...
Онкология
Я еще вернусь в палаты эти,
В бесконечно белый неуют,
Где почти совсем не плачут дети
И в микстурах время раздают.
Малыши... Еще не понимают,
Да и кто посмеет подсказать,
Почему так часто плачут мамы
И врачи не смотрят им в глаза?
Почему не радуют игрушки,
Почему совсем не до игры,
Почему повисли над подушкой
Злые разноцветные шары?..
Почему?.. За Что их путь отмечен
В никуда? Не повернуть назад...
Вечности распахнуты навстречу
Детства уходящего глаза...
Чем на этот взгляд смогу ответить?
Сказкой?
Правдой?
Или лучше — ложь?
Я еще вернусь в палаты эти,
Если успокою в сердце дрожь...
Америка! Америка. Америка...
Как хорошо живется нам в Америке!
Как, черт возьми, удачно забрели!
Поверите вы мне иль не поверите,
Я доллары считаю! Не рубли...
Железный конь, что называют Крайслером,
Я поутру из стойла вывожу.
Жизнь мирная, богатая, прекрасная...
А что у вас? Мат, пьянство, бедность... Жуть.
Тут — небоскребы облака царапают,
Шик магазинов Пятой Авеню,
Совсем, совсем не хочется обратно мне,
Ведь коркой черствой их не заменю...
Клыками небоскребы горло стиснули,
И кровь в висках — быстрей и горячей...
А память рвется, страшно, неосмысленно.
Зачем все это нужно мне? Зачем?
Искусственное, злое, не домашнее —
Витрин роскошных мертвый неуют
И перекрестки с русскими Наташами,
Которых как матрешек продают?
Штрафники
«...указом Советского правительства за антисоветскую пропаганду
и агитацию лишить советского гражданства и выслать из СССР...»
Из газет
Мы любили Россию.
Под небом огромным и чистым
Расстилалась земля,
Та, что Родиной нашей была.
В бой отцы уходили:
«Считайте меня коммунистом!»
Только где эта вера?
Исчезла.
Сгорела дотла.
Мы гордились тобою,
Но только... Немного устали
Верить в то, что восходы
У нашей страны
Розовей
Не убитых войной,
В лагерях замордовывал
Сталин,
А сатрапы его
Изгоняли твоих сыновей.
Наказанье любви!
Не исчислить ее,
Не измерить.
Наши слезы всегда —
Не слышны, незаметны, горьки.
На чужих карнавалах
Веселых канад и америк
Плачут дети твои.
Навсегда, насовсем —
Штрафники.
Кто придумал ее —
Эту лживую злую
«Былину»,
Что казненный тобою —
Предательством вдруг согрешил?
И твой сын побежал
За обещанным долларом длинным
И в богатстве живет,
Без тебя,
Без России-души?
Знай!
В чужой стороне,
Где за Слово —
Ни пытки, ни зоны,
Где уже не убьют,
Потому что в Россию
Влюблен,
Умирает в полях,
В небоскребных полях
«Под Гудзоном»,
На нарушив присяги,
Твой верный
Штрафной батальон...
***
Ненастен грустный день,
Покрытый слезной пылью,
Не верим никому.
И никого не ждем.
Но вдруг — приходит он,
Сложив устало крылья,
Пропавший ангел наш,
Промокший под дождем.
Приходит навсегда,
Боль в радость превращая,
В счастливый перезвон
Секунд, минут, часов...
Измученным пером
Дописано прощанье,
И дверь потерь и слез —
Закрылась на засов.
Запретов больше нет!
И, тайны обнажая,
Вернулся жаркий день
Всем холодам назло.
Он души не сечет
Свистящими ножами
И бережно хранит
Продрогшее крыло.
Ты видишь, ангел мой —
Все радостно, все просто.
Пусть я в чужих глазах
И странен и смешон —
Уже не отпущу.
До точки.
До погоста.
Мы снова полетим.
Спасибо, что пришел...
Три стихотворения
Евгений КОХАН
Тетя
Бывает, в памяти как вспышка
Мелькнет военная пора.
И вижу я себя мальчишкой,
И нет отцовского двора.
И мать в концлагере убита,
И я хочу все время есть.
И на меня глядит сердито
В фашистской шкуре злая смерть.
И вот стою на повороте:
Не знаю сам
куда идти.
Вдруг добрая седая тетя
Прижала, словно мать, к груди.
Игорь ГРАБЦОВ
На Прохоровском поле тишина
Третье ратное поле России
продаётся отечественному
и зарубежному капиталу.
Из газет
На Прохоровском поле тишина...
Здесь вечным сном сыны страны уснули.
В земле осколки, каски, фляжки, пули
Оставила минувшая война.
На Прохоровском поле тишина.
На Прохоровском поле тишина.
Здесь шли бои, здесь люди умирали.
Над павшими знамена преклоняли,
Навек запоминая имена.
На Прохоровском поле тишина.
На Прохоровском поле тишина...
Солдаты спят, не ведая, что поле
По дьявольской, по сатанинской воле
Уж продано!
Уж пропито!
До дна!
Кто этот хищник, плюнувший туда?
Кто святотатство совершить тут мог? —
Кощунство это покарает бог,
Такому нет прощенья никогда.
На Прохоровском поле тишина.
Она страшней,
Тревожней,
Чем война.
Злата ОМЕЛИНА
Серега-Гитлер
С. И. Суслову
За что прозвали Гитлером Серегу,
Скажи, послевоенная шпана?
Причин нашлось, наверное, бы много,
Но главная была всего одна.
К нам на работы пленных привозили.
И в нашей школе делали ремонт,
Быть может, те, которые убили
Отцов, ушедших на далекий фронт.
А этот идиот нашелся быстро.
Как будто бы родню свою признал:
Не раз к больному, бледному фашисту
Он подходил и хлеб ему давал.
Остолбенели мы от этой дури,
А чтобы он получше понимал,
Кричали вслед презрительное «фюрер»,
А он не обижался — вот нахал!
И добавляли: гитлеровец! немец!
А он глядел и улыбался так,
Как будто раздавал блокадный хлебец,
А сам себе не оставлял — дурак!
Терпенье наше кончилось, ей-богу,
Весь пацанячий клан тогда восстал,
И мы избили Гитлера Серегу,
А он ходил и снова хлеб давал...
Года прошли. И объяснили много.
И нас давно по свету размело.
Я вспоминаю Гитлера Серегу,
И на душе становится светло.
Александр КУЛИКОВ
Разговор с камнем, улиткой, песком, рыбой и яблоком
Конец мая
Какая грозная весна!
То гром, то мокрый ветер с юга,
Как будто ей уже тесна
Листвы зеленая кольчуга.
Весне охота быть бичом,
Гонителем бездомных кошек,
Весне охота быть мечом,
Сверкающим в огне окошек
По вечерам и по утрам.
Весне охота быть охотой,
Травить лисицу по лесам,
За уткой шлепать по болотам,
Слегой сбивая молочай.
А после ночью скоротечной
Пить у костра черничный чай,
В котором путь змеится Млечный.
На смерть Поэта
* Юрий Левитанский умер в 1996 году от инфаркта. Удар случился во время писательского собрания, где спорили о Чеченской войне. Он был против. Он был единственным лауреатом, сказавшим об этом президенту Ельцину, когда получал в Кремле Государственную премию за книгу «Белые стихи» (1991 год)…
Ну, что с того, что я там был,
в том грозном быть или не быть.
Ю. Левитанский
Ну, что с того, что он там не был,
в том Грозном. «Быть или не быть?» —
ни у Бориса, ни у Глеба
не спрашивали. В этом — нить
событий. Тучка ночевала.
Крошился штык. Ломался нож.
Он в молодости, для начала,
на Лермонтова был похож.
Летела пуля золотая
через заставы Шамиля,
из ночи в день, который таял
у стен державного Кремля.
Летела, глупая, шальная,
через овраги и поля.
За ней, свистя, смыкалось небо,
гремело грозами в Чечне…
Ну, что с того, что он там не был,
поэт, погибший на войне?
***
Море по-латышски называется юра…
Ю. Левитанский
А поэт, когда он стих,
словно море после бури,
ничего, что праздно курит, —
он работал за троих.
За себя, искатель блох,
за стихию, кормчий слова,
а еще — опять и снова —
за того, чье имя — Бог.
Ибо мир, такой-сякой,
сволочной в своей основе,
держится на честном слове,
на одном лишь честном слове,
не досказанном тобой.
С медицинской точки зренья
На сон грядущий думалось о смерти,
Наверно, потому, что было душно
И очень тихо, как перед грозою
Не так, как в детстве, думалось когда-то:
Мол, вот тогда узнаете, кого вы
По дурости нелепо потеряли.
Не так как в глупой юности мечталось:
Агатовые очи незнакомки,
Наполненные горькими слезами.
Не так как было в зрелости недавней:
Мол вот вам и решение проблемы,
Когда бы не ее усугубленье.
О смерти этой ночью душной-душной
И тихой-тихой, как перед грозою,
Я думал с медицинской точки зренья.
Наверное, сначала будет душно
И тихо-тихо, как перед грозою,
И черные круги перед глазами,
И звон в ушах,
Как это уже было
Не раз, не два от шока болевого
И будут чьи-то губы шевелиться,
Родные человеческие губы,
Беззвучно будут губы шевелиться,
А я в ответ им улыбнусь поспешно
Сквозь тошноту и головокруженье,
Сквозь пониманье и недоуменье.
Неужто жизнь промчалась, просвистела,
Оставив позади флажок дрожащий
В руке гражданки в форменной фуражке.
Конечно, клару оф’корсé,
Конечно,
Жизнь промелькнет в один присест мгновенный.
Я это знаю,
Так однажды было,
Когда упал и стукнулся башкою.
И чередой прошли, как на экране,
Дома и горы, корабли и люди
В накидках белых, как у бедуинов.
И будет коридор,
Я это знаю,
Безжалостно прямой и бесконечный.
И если повезет,
То на прощанье —
Раскаты грома, как перед грозою.
А что потом?
Вопрос прелюбопытный.
Как говорится, поживем — увидим
У каждого
У каждого
Есть свой Париж,
Своя лирическая драма,
Пространство неба, где паришь
Как крест
На шпиле Нотр-Дама.
У каждого
Есть Лондон свой
С его наивным файв-о-клоком
В миг,
Когда мир предгрозовой
Трещит по швам у самых окон
У каждого
Есть грозный Рим,
Свои руины Колизея,
Куда — упрямый пилигрим —
Стремишься,
Жизни не жалея.
Когда жизнь ясна в своей основе
А было так:
Еще светило солнце,
Но было душно, и на горизонте
Накапливалась чернота, как будто
Фронт приближался.
Громыхало внятно,
Как будто артиллерии расчеты
Передвигали грубые мортиры.
Фронт надвигался,
Фронт перемещался,
Он захватил плацдарм уже в полнеба.
Повсюду беженцы
С кошелками носились,
И на базаре лаяли собаки,
И мы с тобой домой поторопились,
Спиною ощущая, как зловеще
Прищурились на флешах бомбардиры,
Закончившие речи о шрапнели.
— Пли! — нам пропели,
Слава Богу, петли
Дверные в нашем сумрачном подъезде.
Да,
В час астрономического полдня
Мы поднимались по ступеням черным,
Как будто шли с последнего сеанса.
И тут раздался первый залп,
Внезапный,
Хотя и ожидаемый с тревогой.
И первым делом,
Оказавшись дома,
Мы к окнам поспешили,
Ожидая
Увидеть то,
Что тут же увидали —
Стеною ливень
В форме цвета хаки,
Бесстрашно на защиту крон встающий,
Ложитесь, говорил он им,
Ложитесь,
Пригнитесь,
Вот сейчас опять бабахнет
И точно
Вновь бабахнуло так сильно,
Что лампочки от страха замигали,
И нам пришлось все выключить в квартире
И оказаться в сумерках зловещих.
И я подумал:
Вот оно мгновенье,
Которое ценить необходимо
За то,
Что жизнь ясна в своей основе
Укрыться,
Избежать,
В живых остаться,
Пока в прострелянном ветрами поле
Гуляет молния,
Сверкая острой саблей.
Осень изначальная
Осень звуков, далеких и близких.
Осень резко очерченных линий
и внушительных, как обелиски,
этажей над кустами калины.
Осень светло-карминных фасадов.
Осень темно-зеленого парка,
сортировки того, что не надо,
и того, что выбрасывать жалко.
Осень двориков, за день прогретых,
и качелей, поющих, как лютни,
в павильонах повторного лета
где-то с трех до семи пополудни.
Ах, этот лес, в котором зыбко
Ах, этот лес, в котором зыбко
и зябко; где ручей речист,
где кружится осенний лист
ленивой золотою рыбкой…
…И вроде бы я пережил
свои крамольные желанья.
И вроде бы пора прощанья
да и прощенья на дворе.
Но что-то манит в октябре
и нас, как этот лист осины,
назначить сердца именины,
быть может, в их последний раз.
Но что-то манит, манит нас…
… Итак, в лесу, в котором зыбко
и зябко; где ручей речист,
где отрывной осенний лист
мелькает золотою рыбкой,
шепчу о том, чего хочу,
о чем мечтать давно не смею,
чего, конечно, не сумею
ни сохранить, ни раздарить…
… Ах, этот лес, в котором зыбко…
И быть застигнутым дождем
…и быть застигнутым дождем
В бескрайнем бесконечном поле,
Где ветер воет в си бемоли
Люблю дожди за то, что тянет в теплый дом
К домашним к милым домочадцам,
Туда, где чай и сладок мед,
Где каждый любит и поймет,
Люблю дожди за то, что в небе тучи мчатся,
Как вагонетки из раскрытых недр
И вдруг одна зацепится за кедр
И разрыдается…
И снова три-пятнадцать
Затянет ветер в си бемоли вой,
И носится над буйной головой
Отрывок из какой-то шняги Баха…
Черный человек
Мой черный человек совсем не черный
Он облачен в довольно милый прикид
Веселой расцветочки и фасонистого покроя
И запонки у него сверкают, и галстук завязан с небрежным шиком,
А еще он все время улыбается и рассказывает анекдотцы,
Частью похабные, частью остроумные, частью про немца, американца и русского.
Глядя на него, я вспоминаю фразочку «Хороший человек не профессия»
И прихожу к выводу, что «Черный человек, наоборот, профессия»,
Да еще какая дающая бутер унд брод бред энд бате хлеб и масло
Тут главное — не переусердствовать по части последнего,
Поскольку лоснящийся подбородок зачастую выглядит весьма двусмысленно
И это позволяет сказать на прощание моему черному человеку
— Э-э-э, да у вас, как я погляжу, улыбка отклеилась, батенька.
Разговор с камнем, улиткой, песком, рыбой и яблоком
Камень сказал мне:
— Три дороги у нас.
Три дороги.
Всего три дороги.
Улитка сказала:
— По какой ни тащись —
тащи
весь дом на себе.
Песок прошептал:
— Столько невзгод,
сколько песчинок несметных.
А рыба сказала:
— Молчи
и не жалуйся, бедный.
А яблоко так говорило:
— Либо съедену быть,
либо завянуть
на старости лет.
Так говорили со мною камень, улитка, песок, рыба и яблоко.
|