Константин ХАНЬКАН. Рассказы
Татьяна АНДРЕЙКО. Очи черные, очи красные, рассказ
Константин ХАНЬКАН
Новый год в тайге у костра в пургу и… в одиночку
Было это в восьмидесятых годах теперь уже прошлого века, в канун Нового года. Из-за частых оттепелей с затяжными пургами задержался убой оленей в хозяйствах. В начале ноября уже закованная Гижига после проливных дождей очистилась от шуги, выпавший снежок растаял, тундра почернела. Любители рыбалки, которые уже законсервировали моторки до весны, стали сталкивать лодки на воду, рванули вверх по течению за мальмой и хариусом. Что интересно, и утки стайками со стороны моря потянулись вверх над рекой. А пастухам не до шуток: позднее потепление грозит гололедом. На складах райпо, кроме консервов, не было ни куска мяса. До Нового года оставались считанные дни. Надо было что-то предпринимать.
Директор совхоза дал мне поручение ехать в ближайшую оленеводческую бригаду, до которой два дня хорошего хода, в оперативном порядке забить триста голов упитанных оленей и привезти туши на центральную усадьбу хозяйства. Надо заметить, всю убойную кампанию, как и перегоны к пунктам забоя оленей, к местам формирования нагульных стад организовывали мы, зоотехники.
На подготовку к поездке у меня ушел день. К обеду собрал работниц и рабочих, которым предстояло выехать завтра с бригадой на разделку оленей. Разъяснил ситуацию и отпустил всех собираться в дорогу. Получил со склада продукты, снаряжение, несколько палаток с комплектом жестяных печек. Все это загрузили на два вездехода, чтобы выйти с рассветом. На вездеходах выедут и рабочие, которые до подъезда раздельщиц установят на месте забоя палатки, заготовят дрова, нарубят жердей и установят вешала для обработанных туш.
Утром сбегал в контору, предупредил пастухов по рации, чтобы были в готовности. Подошел завгар, сказал, что в шесть часов утра ушли вездеходы, возможно, сегодня к ночи уже прибудут в бригаду. Готовы к отъезду тракторные сани с высокими деревянными стойками, обшитыми досками и обтянутыми легким плотным брезентом, чтобы не продувало людей. Ну а дощатый настил мы покрыли сухими шкурами. Рюкзаки, спальные кукули и прочие шмотки разложили вдоль деревянных бортов. У завскладом я выпросил восьмиместную палатку, чтобы закрываться сверху, если запуржит.
Проехали километров тридцать, начало смеркаться. Все были хорошо одеты. Многие, укрывшись брезентом, спали. Мы вдвоем с пожилым пастухом Ильей, который ехал в бригаду после отпуска, удобно усевшись на вещах, тихо беседовали. Решили доехать до домика охотников, точнее, у них было два деревянных старых дома. Летом там ночевали рыбаки, а зимой жили два местных охотника. Занимались они и подледным ловом гольца (мальмы).
Домики были теплые, с печками, нарами. К тому же и сейчас в них жили, топили печи, и не было необходимости ставить свою палатку, тем более, что утром после ночевки надо продолжать путь до бригады пастухов, где намечено проводить забой.
Но домики стояли на правом берегу реки, в глубине леса (метров четыреста от реки). А мы находились на левой стороне, и нам предстояло переезжать реку по льду. Но Гижига — такая река, что даже зимой, когда скована льдом, переезд найти непросто. Смешанный пойменный лес очень густой, множество талых проток, колдобин, террас, буреломов. Во многих местах лед в русле реки тонкий, прикрыт только снегом, можно угодить в промоину.
Еще днем в пути я говорил трактористу, что на переезде толщину льда надо будет основательно проверить, отцепить сани и высадить тех, которые сидят в кабине трактора. Морозов толком не было, и лед может не выдержать.
Вот и переезд. Тракторист остановил трактор и вылез из кабины, за ним, аккуратно ступая на скользкие гусеницы, спустились две женщины и сонная девочка-дошкольница. В санях тоже все зашевелились, вздыхая и кряхтя, стали выползать из-под брезента. Видно, многих пробрал холод, все-таки километров сорок с гаком отмахали. Попробуй-ка, улежи, будь хоть в торбасах и кухлянках. Гремя пустыми флягами и разным металлическим хламом, тракторист выдернул из передка саней хорошо оттянутый острый лом, чтобы проверить толщину льда.
— Женя, у того берега и в середине реки надо будет продолбить лунки, посмотрим, какова толщина льда, и сани надо отцепить, пусть люди по льду перейдут пешком, — напомнил я трактористу.
— Да я раньше всегда здесь переезжал, лед тут толстый, но сейчас проверю, — сказал он и пошел, постукивая ломом по блестящему льду, к середине реки.
— Ребята, отцепите сани, идите пешком на тот берег, — крикнул я столпившимся возле саней.
Женщины, сошедшие с саней, шаркая торбасами по голому льду, цепочкой потянулись вслед за трактористом. «Пойду-ка проверю сани, вдруг кто-нибудь спит в вещах», — подумал я и, забравшись, стал шарить по куче вещей. Кто-то зашевелился под брезентом и глухо кашлянул.
— Кто еще тут спит? Давай вставай.
— Да это я, Маче, — послышался хриплый голос пожилого пастуха, который на днях выписался из районной больницы после четырехмесячного лечения и теперь возвращался в свою бригаду.
— Соскакивай, Маче, хватит ночевать, сани отцеплены, пешком переходить будем, а пока лед проверим.
Только я сказал это выползающему пастуху, послышался скрежет шестерен коробки передач. «Неужели так быстро управился?» — подумал я, спрыгивая с саней. Не успел подбежать к трактору, как Женя, включив повышенную скорость, помчался по льду.
Смотрю вслед трактору: он уже проскочил середину реки, значит, все нормально, сейчас развернется на том берегу и вернется за санями. Подхожу к водилам, ищу палец, чтобы не засыпать его рыхлым снегом. Возле серьги на водилах пальца нет, значит, в кабину закинули или в фаркопе висит.
Гул трактора оборвался. На фоне ночного леса и заломов — ни трактора, ни его ярких фар, только люди бегают по льду. «Выбрался на берег и заглох», — подумалось мне. Трактор новый, первый год в эксплуатации, на двигатель грешить не приходилось.
Неприятный холодок тревоги закрался в душу. Я побежал на правый берег, балансируя поднятыми руками, чтобы не растянуться на гладком, как зеркало, льду. Подбегаю ближе. Трактора на льду и на берегу нет, только люди суетятся около берега. Сердце колотится, будто пробежал целую версту, ноги наливаются свинцовой тяжестью.
Недалеко от берега зияет огромная полынья, в которой плавают большие куски льда. Из темной воды торчит выхлопная труба, верхняя часть лобового стекла, часть крыши кабины. На дне реки трактор сел на попа, то есть на фаркоп, задней частью кабины уперся в лед, поэтому и не опрокинулся.
— Где Женя? — спросил, вернее, крикнул я.
— Он там, в кабине остался. Под лобовым стеклом должен быть воздух, — ответил кто-то из снующей вокруг полыньи толпы.
«Утонул, — мелькнуло в голове. — Что делать?»
На наше счастье, со стороны домика, ярко светя фарами, примчался «Буран», остановился на льду. Со снегохода соскочил молодой парень Василий, приехавший вчера из села порыбачить тут до Нового года. Услышав гул трактора и увидев фары сквозь просветы леса, он помчался предупредить, что здесь переезд опасен, да вот не успел. Он был в утепленных кирзовых сапогах и в телогрейке, наскоро надетой на одну рубашку. Со стороны заломов уже таскали длинные палки, кто-то принес с тракторных саней длинную капроновую веревку.
— А где Женя? — спросил Василий.
— Он там. В кабине остался, под лобовым стеклом воздух. Изнутри лобовое стекло не разбить, можно только снаружи, сапогами. Есть еще надежда, медлить нельзя, — ответил я Василию, снимая кухлянку.
— Давай-ка я. Хорошенько подвяжи меня веревкой — подо льдом, наверное, есть течение, — сказал Василий.
Я пропустил веревку подмышками, обернул вокруг туловища и завязал на узел, который можно развязать одним рывком. Василий со льда прыгнул на выступающую часть кабины, сел на нее, изо всей силы ударил пятками по лобовому стеклу. Тщетно! Толстое спецстекло не поддавалось, только брызги ледяной воды разлетелись во все стороны. Дав небольшую слабину, мы держали веревку, подстраховывали на тот случай, если Василий скользнет с обледеневшей кабины под лед. Еще несколько сильных ударов, и стекло все же с хрустом треснуло.
— Эй, я тут, быстрей! — раздался истошный крик тракториста изнутри затопленной кабины. Василий еще несколько раз ударил по остаткам стекла, чтобы не порезаться, вытаскивая Евгения. Он лег на живот и по самые плечи опустил руки в воду, чтобы ухватить тракториста.
— Руки, руки давай, — во весь голос кричал он.
Наконец выволок мокрого Евгения на крышу кабины. Я кинул еще один конец веревки с широкой подвижной петлей, чтобы и тракторист обвязался на всякий случай. Мы положили на льдину длинные сухие палки, принесенные от ближних заломов, шесты для установки палаток, взятые с тракторных саней, длинную прочную мачту для антенны и две короткие широкие доски. Дрожа от холода, оба парня по этим мосткам выбрались на прочный лед.
— Забирайте рюкзаки, кукули, необходимые продукты и все группой идите к домикам, — крикнул я все еще толпившимся на льду забойщикам.
Запустил «Буран» и помчался к домикам. На санях, поддерживая друг друга, сидели Евгений и Василий. Забежав в натопленную избу, помог Жене снять мокрую, успевшую обледенеть одежду. Охотник, живший в этом доме, дал трактористу запасное нижнее белье. Его сильно трясло, зуб на зуб не попадал. Дав погреться у печки, мы уложили тракториста в кукуль, налили полный стакан водки и кружку горячего чая с лепешками. Евгений принял, и его перестало трясти, он разомлел и вскоре уснул.
Подошли люди с вещами с реки и стали располагаться на нарах, некоторым пришлось укладываться на полу. В двух домиках все превосходно уместились. Женщины сразу стали еду готовить. Ужин затянулся далеко за полночь. Охотники, хозяева домиков, которых угостили забойщики, были навеселе.
Мне не спалось, хотя за день накрутился порядком. Трактор утопили абсолютно новый. Чуть не погиб тракторист. Трактор не вытащить, это однозначно. Глубина большая, а завтра и полынью скует льдом. Весеннее половодье окончательно замоет его галькой и песком. Завтра на утренней радиосвязи доложу, что случилось. Надо будет другой трактор гнать из села, чтобы тащить сани в бригаду.
Проснулся в половине шестого утра. Зажег на столе лампу «Летучая мышь» и свечку на деревянном подсвечнике. Большая железная печка, обложенная кирпичом и замазанная цементом, на которой стоял объемистый алюминиевый чайник с горячим кипятком, еще не успела остыть. Рядом на широком фанерном ящике — широкая эмалированная кастрюля с мясным рисовым супом и сковородка с обломанной ручкой, наполненная жареной мальмой. Все аккуратно прикрыто. Это женщины наготовили еды. Я ложился, а они еще хлопотали у печки, и одна из них бегала в соседний дом за лаврушкой или перцем.
Подбросил в печку сухих дров и заварил свежего чаю. Кто-то из спящих на полу мужчин зашевелился. Это пастух Маче продрал глаза и закурил папиросу. Он даже не раздевался, спал поверх кукуля, укрывшись пестрой кухлянкой.
— Костя, ты уже выходил на улицу? Как там погода? — спросил он, затягиваясь папиросой. — Хоть бы не запуржило, пока не забьем оленей, а то на Новый год обычно начинается пурга.
— С погодой все в норме, Маче, морозная ясная погода: ни облачка и безветренно, — ответил, продолжая резать хлеб. — Тебе наливать суп? Я сейчас поем и пойду на трактор посмотрю, да и рюкзак в санях остался.
— Наливай и мне, я тоже пойду к саням, вчера и мой мешок с вещами забыли, надо в другие торбаса переобуться, а то у этих подошва промокла, — говорит Маче, гремя подвешенным около двери стареньким допотопным умывальником.
После завтрака, захватив китайский фонарик, мы вдвоем пошли на речку, к полынье. Трактор полностью скрылся под водой, не было даже признаков того, что вчера здесь торчала верхушка кабины. Плававшие в воде льдины сомкнулись и полностью закрыли полынью. Поверх ее прихватило тонким молодым льдом. Дно в этом месте, возможно, илистое, или там мягкий сыпучий песок, и трактор просел.
Когда мы с Маче возвратились, люди уже поднимались. На утренней связи я сообщил на центральную усадьбу о случившемся. Решили, что сейчас из бригады выйдут в путь к нашей переправе оба вездехода, чтобы попытаться тросами подтянуть трактор к берегу. И сейчас же выйдет тяжелый бульдозер и трактор-«семидесятипятка» (ДТ-75) на подмогу.
Я передал по рации, что трактор не вытащить и бульдозер не стоит гнать, пусть отправят только «семидесятипятку» и четыре бочки бензина для вездеходов. Дно реки на два с половиной метра ниже уровня берега, и тросы на такой глубине за трактор не зацепить. После сеанса связи сказал рабочим, что будем ждать технику, пусть разбираются с вещами, возможно, в ночь либо завтра поутру выедем в бригаду. Мужчинам наказал заготовить дров, а женщинам — варить обед на всех.
После полудня подошли вездеходы, ушедшие вчера в бригаду. Сходили мы с водителями на промоину, чтобы оценить обстановку. Вездеходчики, опытные водители, сразу сказали, что это бесполезно пытаться поднять со дна реки трактор. Как бы не влезть в новое приключение. После обеда, уже ближе к вечеру, всех женщин, которые будут разделывать оленей, я отправил вездеходами в стадо, со мной осталось двое мужчин, чтобы завтра выехать в бригаду со вторым вездеходом, который вернется за нами.
В двенадцатом часу ночи подошли из поселка бульдозер и трактор с санями — они привезли два мощных длинных троса. Мы еще днем разведали переправу для тракторов ниже километра на три, где река разбивается на три рукава. Два тиховодных рукава были хорошо прихвачены достаточно толстым льдом, чтоб выдержать вес и вибрацию от трактора. А третья протока почти талая, но там глубина небольшая, всего-то по колено. Тонкий «гнилой» лед проломали, измельчили и перешли по воде. Трактористы не стали ночью потемну осматривать место, где был утоплен трактор.
— Я до самого берега простукал лед, в одном месте даже долбил, но до воды не дошел, мне показалось, что толщина льда большая, поэтому решил проехать до берега и обратно, а уж потом зацепить сани, — рассказывал Евгений. — Дверца в кабине была открыта, когда я помчался, но от удара об лед она захлопнулась и снаружи ее, видимо, придавило льдом. Все произошло в какие-то доли секунды, в один миг я оказался в закрытой кабине под водой, дыхание перехватило от холодной воды, да еще головой ударился. Захлебываясь, ногой ударил по дверце — бесполезно, под водой нащупал ручку, дверь не открывалась. Чувствую, что задыхаюсь, прильнул лицом к потолку кабины, глотнул воздуха, стал изо всех сил бить кулаком по лобовому стеклу — не поддается это спецстекло, только булыжником можно разбить. У самой крышки кабины и под лобовым стеклом оставалась прослойка воздуха, а так бы хана. Какие-то минуты мне показались вечностью.
— А надежда была, что спасут? — спросил бульдозерист.
— Кое-какая была, но воздух уходил, его выдавливало, стало тяжело дышать. Пожалел, конечно, что помчался, толком не проверив лед, а за мою глупую гибель людей обвинят. Потом слышу: грохот по стеклу, и хруст какой-то неприятный, значит, жить еще буду, покопчу белый свет!
Утром, когда совсем рассвело, мы осмотрели место происшествия, оценили, можно ли вытащить трактор. Очевидно, его не достать. А морозы крепчали, наращивая толщину льда. Пришел за нами вездеход из бригады.
За полтора дня забили триста голов оленей. Штампы были у меня, я и вел ветсанэкспертизу мяса. Туши хорошо промерзли на вешалах. Поздно вечером двадцать девятого декабря из поселка подошли две грузовые машины ЗИЛ-157, чтобы забрать мясо. Решили переночевать, загрузиться и выехать всей колонной. Утром тридцатого числа встали задолго до рассвета. Всю продукцию от убоя загрузили. Оставить пришлось только часть шкур. В десять утра колонна с людьми и мясом выехала в село. Решили не ночевать у рыбаков, только поесть и попить чаю.
Я же остался еще на день — подготовить документы, а то год заканчивается. Вдвоем с учетчиком Николаем мы управились с бумажной работой. И в ночь поехал в поселок на бригадном «Буране». Решили мы с Сергеем, вернее с Серегой, как его зовут в бригаде, ехать напрямую, через Тэвтэнру и Туромчу. Снегоход хоть старенький и обшарпанный, но работает исправно. Вчера Серега собирал и приволакивал к месту разделки всех отловленных и забитых оленей, подцепив за рога по два оленя. А сегодня, пока грузились мясом машины, успел навозить с сопки спиленных заранее дров для всех палаток. Попив чаю, он помчался в стадо, посадив на сани троих пастухов, чтобы привезти еще две оленьих туши для бригады.
— Что так долго Сереги нет, уже вечереет, — беспокоились женщины.
— Наверное, стадо далеко ушло, на самый конец пастбища — объяснял женщинам пожилой пастух Мико. — Олени обеспокоены, почти два дня тревожили с этим забоем, шутка ли.
Маленьким острым топориком Мико подтесывал на сыром бревне около палатки сухой мореный обрубок черемухи. Эту черемуху опытный в своем деле Мико срубил еще в прошлом году и возил чурку целый год, летом под солнцем и дождями дерево само по себе сохло и морилось, стало твердым, как железо. Теперь его даже острый топорик не берет, скользит, словно по крепкому лосиному рогу. Мико не спешит с обработкой топорища, направив его, словно ружье, в небо, тщательно разглядывает, дабы не отхватить лишнего.
— Едет, едет дядя Серега с мясом! — закричали ребятишки, игравшие недалеко от палаток на поваленной когда-то сильным ветром огромной сухой лиственнице. Гул снегохода, идущего сверху по той стороне речки, вдруг затих у подножья сопок. Спустя некоторое время двигатель снова натужно загудел.
«Останавливался, мотор охладить», — подумал я и вернулся в палатку.
— Гудит на одном месте, застрял, наверное, — слышу, сидя в палатке с учетчиком за бумагами, как переговариваются между собой женщины.
— Зря он по тому берегу поехал: там, в болотистых оврагах, большие кочки, с меня ростом, постоянно выступает вода, особенно перед пургой. Гнилые овраги, между кочками под снегом — лед тонкий, можно и провалиться, — вмешался в разговор Мико, не расставаясь с топорищем.
«Буран» не подавал признаков жизни. Меня это серьезно беспокоило. Ведь мне надо утром выезжать, чтобы отметить Новый год с семьей. Сколько праздников — майских, ноябрьских, новогодних приходилось встречать в оленеводческих стадах!
От снегохода пришли Серега с пастухом Ильей, оба вспотевшие.
— Плохи дела, Алексеич, на этом проклятом кочкарнике забуксовал и гуску оборвал, — с ходу выпалил разгоряченный Серега. — Гуска старая, истрепанная, как тряпка, да еще на речке обледенела, запаски нет, и в райпо не продаются гусеницы, я знал, что в любое время может лопнуть, — объяснял расстроенный Серега.
Илья курил, отвернувшись, безучастно молчал, расстроенный не меньше «бураниста». У меня ни слов, ни вопросов не было, в тундре или тайге явление обычное, когда ломается любая, в сто раз мощнее снегохода, техника.
— Вы мясо везли? — спросил до сих пор молчавший Мико.
— Да, две туши на санях лежат, пришли предупредить, что сломались, теперь на оленьих нартах его придется таскать, — сказал Илья.
— Сразу две нарты надо взять, чтобы по одной туше притащить, сейчас и мы с вами пойдем, — сказал я ребятам.
Мы быстро собрались и пошли гурьбой, прихватив две грузовые оленьи нарты. Как и говорил Мико, в крупном кочкарнике, в травянистом ручье полулежал снегоход. Порванная гусеница валялась тут же, между высокими кочками. Перегрузив туши на сани, мы с большим трудом перетащили тяжелый снегоход на ровное место, на берег ручья, заодно выволокли и сани от «Бурана». Передохнув, потащили мясо к палаткам.
С разделкой мяса женщины управились быстро. А нам же с учетчиком Николаем допоздна пришлось заниматься отчетами, к тому же в хлопотах учетчик запустил отчетность. Не было оборота оленепоголовья по бригаде за два последних месяца, за целый квартал накопилась куча фактур по завезенным в бригаду товаро-материальным ценностям и прочей документации.
Все были огорчены поломкой снегохода. Теперь Серега и за новогодними покупками в село не съездит. Вчера заведующая складом совхоза была на вечерней радиосвязи и сказала, что подарки для пастухов бригады уже упакованы. Когда Серега подъедет, она их выдаст. Там и подарки ребятишкам, живущим в бригаде.
Я решил пойти в поселок на лыжах по дороге через рыбников. Встану пораньше, до рассвета выйду. Свои лыжи, обитые оленьим камусом, даст мне пастух Илья. Возможно, у рыбаков будет какой-нибудь транспорт, а может кто на «Буране» приехал наловить свежей рыбки к новогоднему столу. И если повезет, то дальше с кем-нибудь и поеду до дому.
После позднего ужина, перед сном я вышел из палатки. Погода начала портиться. Небо заволокло плотными облаками. Мороз ослаб, потеплело, и на небе ни единой звездочки. В кронах деревьев зашумел ветер, и полотно палаток затрепетало. Ветер северо-восточный, будет дуть мне в спину. Но полагаться на него у нас нельзя, в любой момент может перемениться. На всякий случай предупредил Мико, чтобы в пять утра разбудил меня, вдруг просплю.
В половине шестого утра Мико растопил печку, поставил греть кастрюлю с отварным мясом и чайник. Печка с сухими дровами быстро разгорелась, и в палатке стало тепло. Я вылез из кукуля и вышел наружу. Шел снежок, мело. Палатки стояли в густом лиственнике, притом в яме, даже здесь, сильно дуло. Можно представить, что творится на равнинах.
Услышав шум в нашей палатке, проснулись и соседи, загремели жестяными печками, закладывая в них дрова. Собаки повыскакивали из палаток, чтобы размяться после ночного сна. После еды и чаепития я прошел по всем трем палаткам, поздравил с наступающим Новым годом и стал укладывать рюкзак. Ничего лишнего взять с собой не мог, только самое необходимое: отварное мясо, котелок, кружку, чай, лепешки, пару парафиновых свечек, спички и письма пастухов. До избушек, где живут охотники и возле которых утопили трактор, сорок с лишним километров, и то, если срезать изгибы дороги, по которой ушли трактора и вездеходы.
Рассвет застал меня на приличном удалении от стойбища. Дорогу заметало, но идти по ветру было нетяжело. Почти новые, широкие, но легкие лыжи из высушенного тополя, обитые камусом, скользили по дороге превосходно. На полпути придется свернуть в густой перелесок и попить чаю.
Ближе к полудню повалил густой крупный снег, ветер усилился, впереди по дороге зазмеилась поземка. На открытых местах, клубясь вверх, словно снежные столбы, мимо меня проносились вихрящиеся массы пушистого снега. Дорога, по которой я шел, была проложена по правой стороне реки Гижиги, от русла километрах в четырех, вдоль отдельных перелесков с ручьями, текущими в сторону рек Тэвтэнрэ, Туромчи и самой Гижиги.
После полудня пурга разыгралась, видимость ухудшилась настолько, что местами я стал терять заметенную дорогу. Сразу стало сумрачно. Потемнело, создавалось такое впечатление, что наступили вечные сумерки. Хоть и короток декабрьский день, но солнце еще не село. О чае теперь бессмысленно и помышлять. Сняв лыжи, я садился на них отдыхать, положив около себя рюкзак и повернувшись боком к ветру.
Стремительно темнело. По моим расчетам, до охотников осталось пройти восемь-десять километров. Единственным ориентиром была накатанная дорога, которую чувствовал под лыжами или нащупывал длинным посохом, без которого я никогда не обхожусь в тундре. Пугала опасность проскочить спуск с невысокой террасы в пойменный густой лес Гижиги, откуда уже рукой подать до рыбацких домиков. Если проскочу этот спуск, то пройду мимо домиков дальше вниз, по правому берегу Гижиги, где поблизости уже нет жилья, и придется ночевать под открытым небом, да еще в такую круговерть пурги и снегопада.
Во рту пересохло, хотелось пить, хотя сильной усталости не чувствовал. Шел вслепую, без дороги. Вдруг почувствовал, что ветер дует в правое плечо, ударяя в лицо с правой стороны. Я резко остановился. Где-то в глубине души почувствовал холод и беспомощность. Я слышал удары сердца. Сбился с пути! Что делать? Кровь часто стучала в виски после быстрой ходьбы. После первой растерянности стал раздумывать: может, не сбился с пути, может, ветер переменился?
Ураганный ветер со снегом не мог так быстро сменить направление. Скорее, я сам виноват в том, что потерял направление, стараясь в темноте нащупать дорогу. Звезд не видно, кругом темень, плотная стена снегопада и сумасшедший вой ветра. Не видно ни деревьев, ничего! Собственные лыжи, на которых стоишь, и то не разглядеть. С самого утра ветер всю дорогу дул в спину, в затылок. А теперь бьет справа. Значит, я отклонился вправо, в сторону реки Тэвтэнрэ, а Гижига, по правой стороне которой я шел, теперь осталась позади, за спиной.
Так... Дальше... Значит так... Теперь, чтобы выйти на реку Гижигу, я должен на месте развернуться на 180 градусов и идти так, чтобы ветер дул мне в левое плечо, тогда я в любом случае выйду в пойменный лес Гижиги. В густом лесу не так сильно пуржит и есть дрова. Только там мое спасенье. К тому же выйдя на русло реки, я сориентируюсь, где нахожусь и в какой стороне домики, в которых живут рыбаки. Этот район реки я хорошо знаю, бывал и летом, и зимой. Поднимался на лодке намного выше, а по половодью спускались с верховьев на плотах.
Я развернулся на месте, встал так, чтобы ветер дул в левое плечо и, как мог, ускорил движение, преодолевая шквальный напор. Пошел искать Гижигу. Плотный снег облеплял лицо, попадал в глаза. Я шел и шел, временами спотыкаясь на снежных ухабах и твердых застругах. Не знаю, как долго, только удары ветра как будто стали слабее. Все время следил за направлением ветра.
Внезапно наткнулся на стену кустов, рядом деревья чернеют, крутой спуск с какого-то бугра; возможно, это пойменная терраса реки. Скатился вниз, у самого подножья лыжи вонзились в снег, и я упал ничком. Лицо в снегу, кое-как поднялся. При этом порвал крепление левой лыжи. Только этого не хватало. Хорошо, хоть не сломал. Отряхнулся, сняв и вторую лыжу. Несомненно, это Гижига, лиственный лес, густые кустарники. Здесь, в лесу, не такая сильная пурга, как на равнинах. Теперь мне спокойней. В случае чего разожгу костер и дождусь утра, не замерзну.
У меня привычка еще со школьных лет — носить в рюкзаке свечку, завернутые в целлофан спички, небольшую веревку или ремень. И на этот раз в рюкзаке у меня моток плетеного сыромятного оленьего ремня. Я просто привязал левую лыжу к ноге и пошел искать русло реки, чтобы определиться, где же все-таки нахожусь, и в какой стороне находятся избушки, где мы ночевали, когда ехали на забой оленей.
Вот и русло. Возле берега чернеет открытая полоса воды. Слышно, как в полынье и подо льдом громко журчит вода. В какую же сторону течет река? Правильно ли я сориентировался? Как проверить? Близко не подойдешь, можно провалиться. Да, а для чего же посох-то? Опустил конец посоха в черную полоску воды, и сильное течение реки ударило по палке. Значит, все в порядке: и направление ветра прежнее, и я правильно поступил на равнинах, когда развернулся назад.
Прошел немного вверх по берегу, чтобы обойти промоину, выбрался на лед. Перешел реку. Густой лес вплотную прилегает к левому берегу. Место вроде знакомое. Тут рядом в гуще леса должна проходить проделанная лесозаготовителями еще в пятидесятых годах просека. Лес, заготовленный зимой, сплавляли летом до устья. Чтобы точнее определиться с моим местонахождением, я углубился в лес метров на двести, наткнулся на просвет просеки в темной массе ночного леса. Эта просека упирается прямо в домики охотников и рыбаков. Уж по ней хоть и с подвязанной лыжей доберусь, осталось идти вниз еще не менее семи километров.
Только вот страшно хотелось пить, я уже горстями ел снег. Проголодался тоже изрядно, но терпеть можно. Однако вот пить... Вот тут, где-то совсем рядом, должна быть незамерзающая протока, впадающая в Гижигу. На берегу той протоки стоит рубленая охотничья избушка с небольшой железной печуркой, есть и нары. Хорошая, теплая. Осенью не раз доводилось там ночевать. Надо ее поискать.
Вернулся по своему же следу к реке и пошел вверх по берегу. Вскоре наткнулся на устье той самой протоки. Но радовался преждевременно: дверь оказалась распахнутой настежь, вся хижина была забита снегом чуть ли не до самого потолка. Надо же, летом или осенью кто-то оставил дверь открытой.
Как я расстроился тогда от усталости и жажды! Наломал и натаскал сухих дров, разгреб снег возле избушки, накидал веток, чтобы на них сидеть. Установил таган, зачерпнул воды из протоки и вскипятил чай. Разложив свой нехитрый ужин на рюкзаке, достал из нагрудного кармана меховой куртки часы и удивился — всего-то одиннадцать вечера. Время еще детское, а я-то думал, что скоро утро.
Здесь, под кронами спящего векового леса, под покровом ночи и снегопада, у ночного костра доведется мне встретить Новый год с кружкой горячего чая. Возле огня на ветках оттаивают изрядный кусок отварного мяса, груда лепешек. А деревья трещат от ураганного ветра. Пурга лютует, представляю, что сейчас творится там, в тундре, в равнинном редколесье, где буквально два часа назад я чуть не заблудился. У потрескивающего костра, когда много сухих дров, блаженство и покой. Не надуло бы снега в избушку, было бы вообще замечательно. Натаскал бы дров, раскочегарил печку и проспал до утра. И крепление бы отремонтировал.
Вот и полночь. Все мои односельчане подняли бокалы и ждут боя кремлевских курантов. Сельский клуб сейчас пустой, все разбежались по домам до двух часов ночи, а потом снова люди хлынут в клуб продолжать веселье. И жена с сыном Димкой сели за новогодний стол ужинать. Не догадываются, что папа справляет Новый год у костра, в ночном лесу. Жена думает, что я остался в оленеводческой бригаде доделывать дела, поэтому, наверно, не беспокоится. Ну, это даже хорошо, она привыкла к моим длительным мотаниям по стадам, хоть зимой, хоть летом.
Прервав раздумья, я громко ударил кружкой чая в подвешенный на тагане алюминиевый котелок, с которым не расстаюсь в командировках. Мне даже почему-то смешно стало. После еды и чая разморило, тепло было и покойно. Улегся бы сейчас возле костра и сразу уснул. К тому же вернулась усталость. Но до рассвета еще шесть-семь часов. А через час-полтора холод проберет, придется подниматься, поддерживать костер. Отсюда по просеке максимум три часа ходу до охотников. Если бы не порвалось крепление, было бы куда проще. Придется идти шагом, высоко поднимая ногу. Да еще темень кромешная. Но глаза привыкнут к темноте. Главное, в лесу метет слабее, чем на отдельных буграх с открытыми островками и полосами редколесья, где меня застала пурга. Чем всю ночь мерзнуть у костра, лучше идти. Времени сейчас... час ночи, в четыре доберусь до избушек, там люди и тепло.
При свете костра все собрал, увязал рюкзак. Прикрепил кожаным ремнем лыжу и хорошо, основательно привязал теперь уже к правой ноге. Бросил в огонь остатки дров. Пламя взметнулось. Искры, как звездочки, разлетались по сторонам и таяли на лету в холодном воздухе, смешиваясь с падающими снежинками. Шагнув в чащу леса, оглянулся и между деревьями увидел колеблющиеся проблески одинокого новогоднего костра.
Идти с одной лыжей было не так уж тяжело, как мне представлялось. К тому же я вскоре приноровился к такой ходьбе. После чая и отдыха появилась бодрость, сил прибавилось. Двигался все время по просвету просеки, временами делал передышки, но очень короткие. И шел дальше. В километре от жилья охотников с левой стороны в Гижигу впадает неширокая глубокая горная речка. Она длинная, до ее истоков далеко. Там, у ее берега, обрывается моя просека. В устье этой речки мне и нужно переходить на правый берег Гижиги и до самых домиков идти по правой стороне. Лес редеет, и множество старых пней с белыми снежными шапками похожи на сидящих и стоящих людей. Не снимая лыж, проковылял я по заснеженному льду, постукивая посохом: мало ли что, под снегом может оказаться промоина.
Залаяли привязанные собаки. Света в окнах обоих домов нет, спят охотники. Остановился у входа в сени и пытаюсь отвязать узлы на лыже: плетенка обледенела. Скрипнула дверь. Вышел Нестор.
— Кто пришел? Кто тут? — спросил он.
— Это я. Здравствуй. С Новым годом!
— Ты, Костя? Ну, ты даешь! Откуда в такую-то погодину? Лазаешь как призрак.
— Из бригады иду, Нестор. Пурга застала. Вчера вышел и заплутал. Крепко блуканул на равнинах-то, еле приплелся.
— Ладно, заходи в дом. Слышу: собаки лают, не пойму, что случилось. Пришлось вставать и выходить во двор, мало ли что, — говорил Нестор, кутаясь в старенький тулуп. — Василий-то только позавчера укатил в поселок. С тех пор и рыбачил, как вы проехали на забой в бригаду. Хорошо поудил, мешка два, наверно, надергал, притом мальма крупная, мелочи мало. С ним и Савелий уехал. Зуб его вконец замучил.
Нестор рад поболтать. Я рассказал ему, отчего с вездеходом не уехал — доделывал отчетность.
— Ну ладно, хозяйничай сам. Там за печкой на полу кастрюля и сковородка с едой. Чайник на печке, может, еще не остыл. Печка давно угасла, лег-то я рано, хоть и Новый год. А чего мне одному долго сидеть, свечи жечь попусту, — сказал Нестор и стал укладываться.
— Отдыхай, Нестор, сам разберусь, что к чему, я тоже умудохался, спать хочется, глаза слипаются.
Покушав и выпив пару кружек теплого чая, я вышел на улицу, чтобы занести покалеченную лыжу. Снял и повесил торбаса на перекладину для сушки одежды. Торбаса промокли, рукавицы, ватные брюки и куртка тоже потяжелели от влаги. Короче, всю одежду пришлось вывешивать для сушки. Лег на нары, укрылся ватным одеялом — и как в бездну провалился. Проснулся в двенадцать часов дня. Нестор уже все свои хозяйственные дела закончил и обед сварил. Погода стала проясняться, небо посветлело; снежок временами еще сыпал, но ветер утихал. Только на юго-востоке висели еще рваные темные тяжелые тучи.
— Капканы, поставленные на лис, занесло. Завтра, когда установится хорошая погода, пойду откапывать, — сокрушался Нестор.
У него пять ездовых собак, на них он передвигается по речке, чтобы проверять капканы, петли на зайцев, заодно рыбалит. На них же ездит в село.
После обеда занялся ремонтом лыж — поставил новые крепления. День пролетел в хлопотах. Пойду-ка я в Гижигу, благо одежду, обувь и лыжи подсушил. Хорошо отдохну и завтра двинусь дальше, в поселок.
Улеглись мы очень рано. Усталость у меня еще не прошла. Нестор, любитель поболтать, рассказывал мне что-то, но я уже задремал. Нестор встал рано — охотничья и рыбачья жизнь приучили. В прошлом году он получил пенсию, а так всю жизнь проработал в колхозе — охотник, рыбак. Долгое время каюрил на собаках. Он и сено хорошо косит — за ним не угонишься.
В семь утра старик разбудил меня. Завтрак уже был готов, и чайник вскипел. Нестор сварил уху, а на второе — макароны с говяжьей тушенкой.
— Ты, Костя, хорошо покушай, а то проголодаешься в пути-то. За восемь-девять часов умаешься. Короче, до вечера топать придется. Но ничего, погода ясная, морозно. Идти на лыжах будет легко по дороге-то. На открытых местах снег выдуло. Лыжи камусные, катиться быстро будешь. На дорогу покушать что нужно возьми, — наставлял меня охотник.
Поблагодарив Нестора, я встал на лыжи и заскользил по полузанесенной дороге. Идти и впрямь было легко. Дул легкий ветерок.
Когда я подходил к селу, зажигались уличные фонари. В некоторых дворах выли и лаяли собаки. На окраине села снял лыжи. Когда подходил к дому, веселым визгом меня встретил Малыш. Вопреки кличке, высокий плотный пес. Когда вошел домой, жена хлопотала у плиты, сын играл в комнате с соседским мальчиком, закадычным другом Сенькой.
Обнял я, расцеловал всех и поздравил с праздником. Так закончилась моя новогодняя командировка.
Буйный пассажир
В молодые годы я работал старшим зоотехником-селекционером в совхозе. Вызывает меня однажды директор в выходной день в контору. Ну, думаю, снова в командировку. А я ведь только что вернулся из двухнедельной поездки: сопровождал трактора с дизтопливом и продовольствием на промбазы Ирбычан и Коргычан.
Была у нашего директора привычка начинать разговор издалека: как, мол, здоровье, а зима нынче снежная выдалась, с волками туго стало, ну и так далее. Потом и к главному перешли:
— Ты, Константин Алексеевич, у нас опытный зоотехник, в экстерьере и конституции животных хорошо разбираешься. Нам надо поголовье молочного скота обновлять. Который год в собственном соку варимся. Эта же проблема и в соседних хозяйствах — «Пареньском» и «Путь Ленина». Звонил в Магадан, в управление сельского хозяйства. Советуют закупить племенного быка в совхозе «Среднеканский», перевезти в Гижигу морем из Магадана. Морем — неблизкий путь. Как бы не загубить «золотое» животное. Может, самолетом привезти до Эвенска или Чайбухи, а летом на плашкоуте в Гижигу? Но кто будет ухаживать за ним, пока лето придет? Аренду самолета управление сельского хозяйства может частично оплатить. В общем, так... Вот тебе, Константин Алексеевич, персональное задание. У нас сегодня что? Воскресенье. Так... В среду, к концу рабочего дня зайдешь ко мне с готовым планом заброски племенного быка из Сеймчана в Гижигу. Продумай хорошо, до деталей. В одном вопросе свое решение я принял: доставку быка поручить тебе. И это решение, как говорится, обсуждению не подлежит. В помощники сам подберешь себе одного или двух человек, любого откомандирую. Если нет вопросов, тогда давай за дело.
В среду вечером с планом прихожу в кабинет к директору. Пригласил он всех своих замов. Допоздна обсуждали мой план, и с некоторыми поправками он его одобрил. Теоретически план был предельно прост: доставить быка из Сеймчана на вертолете в прочной деревянной клетке. А помощников мне не надо.
Десятого февраля я вылетел из Гижиги в Магадан, а тринадцатого — в Сеймчан. Остановился в общежитии совхоза, в селе Колымское. В Эвенск вылетел из Сеймчана только тридцатого марта. Несколько дней ушло на подбор быка. Из двух десятков выбрал бычка симментальской породы по кличке Север, трех лет от роду, трех центнеров весу.
Обследовал, обмерил бугая, съездил в аэропорт, замерил ту часть салона Ан-2 и вертолета Ми-8, где будет находиться четвероногий пассажир. Заказал в стройцехе хозяйства прочную разборную клетку из толстых досок и трап. Совхоз передал мне быка. Уход и кормление были за мной. Два раза в день я выводил подопечного на моцион, чтобы быстрее привыкал ко мне. В первые дни мне помогал скотник, потом я один стал управляться.
Нрава Север был зловредного. Требовались особые меры предосторожности. Возле фермы я сколотил настил и установил на него клетку. В те времена буханка хлеба стоила копеек пятнадцать-восемнадцать, и несложно было каждый день покупать две, чтобы скармливать Северу. Некоторое время бык отказывался подниматься на настил, и мне приходилось заманивать его хлебом. Дней через двенадцать он стал без боязни всходить по трапу на настил, заходить в клетку. Внутри клетки установил маленькую деревянную кормушку, в которую засыпал комбикорм. Потом я клетку переставил на низенькие тракторные сани, на которых возили силос. На них и задумал везти Севера в аэропорт.
Трехлетний бык с солидной массой — сильное животное, и затаскивать его в самолет — работа не из легких. Носовое кольцо не стали вставлять: может сдуру вырвать. Зато изготовили крепкий недоуздок, а рога я плотно забинтовал и сверху залепил изолентой.
Время шло. Подготовка операции, вернее, начальный ее этап проходил как будто бы неплохо. Позвонил в Гижигу директору, доложил, что готов к перелету, теперь дело за арендой вертолета, нужно подавать заявку. Но мне сказали, что загрузки до Сеймчана нет, вертолет может пойти порожняком, что нецелесообразно. Сеймчан дает самолет Ан-2, он без лыж, на колесах, поэтому в Гижиге сесть не сможет, лишь в Чайбухе, либо в Эвенске. Поэтому придется брать Ан-2, на нем забросить быка до Эвенска, там перегрузить на вертолет Ми-8 и на нем уже лететь в Гижигу.
Наступил день вылета. Сутки продержал я Севера впроголодь. Совхоз дал мне в помощники четырех рабочих. К семи часам собрались на ферме. Быстро закинули клетку на сани и закрепили. Север спокойно поднялся на сани и вошел в клетку. Дул порывистый, но не холодный ветер, шел снег. В отделе перевозок сказали, что погода портится и надо поторапливаться с погрузкой. Но в Эвенске погода хорошая. Там вертолет уже ждет.
Вывели быка на полосу. В незнакомой обстановке он нервничал. Пока рабочие устанавливали клетку в салоне самолета, я подвел Севера к забору рядом со зданием аэровокзала и привязал к столбу. Устал его удерживать. За основание рогов мы привязали две прочные капроновые веревки, третий конец продели в кольцо недоуздка, за который я вел быка, а за две веревки, справа и слева, держали рабочие. С ходу, не останавливаясь, я поднялся по трапу и вошел в самолет, подтягивая веревку. Без колебания поднялся по трапу и Север. Клетка была установлена левее от входа, перед лесенкой, ведущей в пилотскую кабину, чтобы, войдя в салон, бык мог повернуться влево и войти в открытую калитку. Не ослабляя веревку, вполоборота я встал у клетки, чтобы сразу войти в нее впереди Севера.
Бык, засунув голову в салон, остановился, как вкопанный. Что такое? Неужели испугался? Нет, похуже. От догадки, пришедшей в голову, я вмиг похолодел. Север не входил в проем двери, зацепился за фюзеляж передними выступами плечевой кости. Оказывается, замерить проем двери я в прошлый раз забыл. Клетка разборная — собрать и разобрать можно. А быка?
— Не отпускайте и держите веревки, он не входит, — крикнул я рабочим. — Пусть тихонько пятится назад, — и, обхватив быка снизу за шею, начал подталкивать назад.
Север мотнул головой и ударил меня рогом по правой щеке, содрав кожу. У меня искры посыпались из глаз. Хорошо, что рога забинтованы, да и удар пришелся вскользь. Север стал пятиться назад, поскользнулся, слетел с трапа и ударился боком о бетонку. Я спрыгнул за ним. Бык поднялся. В это время к нам подошли две сотрудницы из отдела перевозок и закричали:
— Что вы тут корриду устроили?! Минут через пятнадцать мы закрываем аэропорт.
Откровенно говоря, я был в растерянности и не знал, что им отвечать. Рабочие молча переглядывались, держась за свои веревки. Пилоты тоже были в недоумении.
— Что случилось? Отказывается заходить?
— Нет, хуже. В двери не проходит.
— А намного не входит? — спросил пилот.
— Сантиметров двадцать пять примерно, — отвечаю.
— Тогда все будет о'кей, — заверили летчики.
Тем временем Север, мотнув головой, рванулся в сторону стоявших женщин, те закричали и побежали. Бык за ними. Пытаясь остановить быка, мы рванули за ним следом. Ботинки у меня скользили, я был как на коньках, двое из рабочих упали. Бык проволок нас почти до здания аэровокзала.
«Придется возвращаться в совхоз и заказывать вертолет», — подумал я, ведя Севера к самолету.
Пилоты отвинчивали какие-то шурупы в фюзеляже вокруг входного люка. Возле самолета стоял ящичек с набором инструментов. «Нашли время, когда ремонтом заниматься», — заметил я про себя.
— Подержите-ка быка в сторонке, — сказал командир, обходя нас стороной, к самолету вернулись женщины из перевозок.
— Ну, вы будете взлетать? — кричали они пилотам сквозь вой ветра. — Мы сейчас закрываемся. Видите, что делается?
— Сейчас, девчата, мы мигом, — отвечали те. — Лишь бы в Эвенске и по «дорожке» погодка не подвела, да еще ваша помощь потребуется: затолкать быка в салон.
Ветер усилился, снег пошел плотной белой массой.
— Готово, ребята. Сказано — сделано, — крикнул нам пилот. Оказывается, пилоты расширили люк сантиметров на двадцать пять.
Один из рабочих быстро закрепил трап, и я решился повторить маневр. Провел быка по взлетной полосе неподалеку и сразу направился к самолету. Не замедляя шаг и не давая слабину, вошел в салон. Бык дернул вперед-назад веревку, но чувствовалось, что он осторожно поднимается по трапу. Я повернулся у калитки и начал подтягивать веревку. Осторожно переставляя ноги, бык шагнул в салон, а я — в клетку.
— Север, давай! — проговорил я как можно громче, но бесстрастно, а сам тяну веревку на себя, чтобы он развернулся в сторону калитки.
Гремя копытами по дюралевой обшивке пола, Север вошел в клетку. Выведя концы веревок наружу, я выбрался из клетки и закрыл ее на обе щеколды. Пилоты показали, где и как привязать быка.
Взревел мотор, набирая обороты, и самолет вырулил на взлетную полосу. Бык заметался. Я встал рядом, со стороны головы, держась за клетку, чтобы не упасть. Самолет помчался по взлетной полосе и быстро оторвался от бетонки. В иллюминаторы ударила сплошная стена снега, и как-то сразу стало темно.
Началась сильная болтанка. «Аннушку» кидало вверх-вниз. Север испугался, или его укачало. Он стал кидаться вперед, ударяясь лбом в переднюю стенку клетки, потом его резко бросало назад, он летел то в одну стенку клетки, то в другую. От своих же рывков падал на колени, вскакивал, никак не мог найти устойчивое положение.
Добротно сколоченная и надежно стянутая со всех сторон клетка трещала. От тяжелых рывков капроновые веревки звенели, как гитарные струны. Казалось, бык вырвет крепежные кольца на борту самолета. Корпус Ан-2 имеет уклон от пилотской кабины к хвосту, поэтому и клетка стояла с креном назад. Такой уклон к хвостовой части не давал быку на всю мощь ринуться головой вперед на переднюю стенку клетки. Из-за этого же уклона копыта скользили по выструганному полу клетки, не давая опоры, и, бросившись вперед, бык припадал на колени. Полы стали еще более скользкими от обильной мочи и навозной жижи. А ведь перед вылетом я держал Севера на диете.
Я был крайне напуган поведением животного. Понимал, что, если поломается клетка, бык порвет веревки или вырвет страхующие кольца на фюзеляже не столько силой, сколько своим весом. Тогда его начнет бросать по салону, он ринется вперед или его по инерции занесет в хвостовую часть самолета, а это не дай Бог.
Пилоты с беспокойством выглядывали из кабины на творящееся в салоне, что-то мне кричали, но я улавливал лишь отдельные фразы. Командир корабля махнул мне рукой, чтобы я поднялся в кабину:
— Костя, держи его, успокаивай, как можешь. Мы без лыж, на колесах, ты сам видел, случись что — не сядем. К тому же под нами горы. Будем в сторону моря выбираться, пойдем вдоль берега. Делай что-нибудь!
Север полулежал на согнутых в запястных суставах передних конечностях, тяжело дышал. Из приоткрытого рта обильно текла пена. Когда я подошел к клетке, покрасневшие глаза злобно сверкнули. Клетка расшаталась и перекосилась набок. Хоть бы выдержали веревки! Нельзя наблюдать и ждать. Бык сам не успокоится. На окрики перестал реагировать, продолжает неистовствовать. Входить к нему в клетку? А что еще?
Я нащупал в кармане пальто перочинный нож с массивной деревянной ручкой. Прикинул, смогу ли в случае крайней необходимости проткнуть кожу на бычьей шее. До мозжечка вряд ли достану, а вот до яремной вены, пожалуй, смогу.
Самолет резко бросило вниз, пол ушел из-под ног. Потеряв равновесие, бык полетел вперед, ударился головой о переднюю стенку клетки и вышиб две доски, одна из них переломилась пополам. Падая, бык наступил левой передней ногой на ослабевшую веревку и не смог встать, лишь привстал на правую переднюю конечность, согнутую в коленном суставе.
Снова болтанка. Самолет кидало то вниз, то вверх. К горлу подступила тошнота, во рту стояла горечь. Держась обеими руками за клетку, я присел на колени. На лбу выступил холодный пот. А у быка обе задние ноги были отведены назад, он не мог встать, как ни старался. Копыта скользили по полу, залитому экскрементами.
Немало лет прошло с того памятного для меня полета, но я все не пойму, как тогда созрело дерзкое и опасное, но единственно правильное решение. Быстро размотав длинный кусок веревки, отрезал кусок и завязал подвижную петлю. Открыл калитку, заскочив в клетку, схватил левую заднюю ногу быка, накинул петлю, стянул ее и выскочил из клетки.
Опершись ногами о клетку, я сильно натянул веревку. Бык забил ногами, пытаясь встать, завалился на правый бок. Я с трудом удерживал веревку, несколько раз налетал всем телом на клетку. Руки без перчаток болели. Север тяжело дышал. Улучив момент, я набросил веревку на выступающий толстый конец пола клетки и завязал.
Отрезав еще один кусок веревки, завязал такую же петлю, осторожно зашел в клетку, приговаривая: «Север, хорошо! Хорошо, Север!» Перешагнул через растянутую заднюю ногу, быстро наклонился, взял левую переднюю ногу и, накинув на нее петлю, согнул конечность в запястном суставе и сел верхом на быка, чуть позади лопаток, чтобы избежать удара головой или задними конечностями.
Притихший было Север, ощутив мою тяжесть, попытался вскочить, стал бить ногами, колотить головой об пол. Я чудом удержался. Чтобы не выпустить веревку из рук и не слететь при очередном рывке, я лег на быка. Когда он, немного успокоившись, стал отдыхать, мне удалось-таки накинуть петлю и на правую переднюю конечность и затем зафиксировать передние ноги, связав их вместе.
— Наконец-то!
В любом случае бык теперь не сможет встать на ноги, если даже вырвет веревку у меня из рук.
— Молодец! — сквозь гул мотора услышал я крик из пилотской кабины. Приподнял голову, пот градом катился по лицу. Пилот показывал мне сжатый правый кулак с поднятым кверху большим пальцем.
Бык тяжело дышал, бока его вздувались. Силача изрядно укачало, к тому же он устал не меньше моего. На мои отутюженные выходные брюки страшно было смотреть: определить их цвет было невозможно, да и свитер весь был в бычьей шерсти. Левая коленка ныла, руки саднило, поцарапанное лицо стянуло. Я боялся лишний раз шевельнуться, чтобы не беспокоить быка. Руки немели, но слабину я не давал.
Обе передние ноги быка были спутаны и согнуты в коленных суставах, поэтому Север периодически пытался их выпрямить. Временами это ему удавалось, но я возвращал их в прежнее положение. По углам рта у Севера по-прежнему пузырилась кровянистая пена. Откуда кровь? Язык повредил или губы об пол разбил? Ничего, как говорится, до свадьбы заживет. Лишь бы глаза себе не выбил.
Как хорошо, что взял веревку! А ведь кто-то советовал не брать: главное, мол, — клетка и вставить быку носовое кольцо. Да он бы еще в начале полета порвал себе носовую перегородку, заодно разнес клетку. Кто бы и как его тогда утихомирил? Работа с животными — оленями, лошадьми, крупным рогатым скотом — приучила меня постоянно пользоваться веревкой. В животноводстве без нее или ремня — как охотнику без ружья.
Самолет покачивало и подергивало вниз-вверх. В иллюминаторы лился яркий свет полуденного мартовского солнца. Пилоты одобряюще поглядывали в мою сторону. Ощущалось, что самолет слабыми рывками потягивает вниз, шум мотора ослаб.
— Костя, — послышался окрик из кабины. Пилот, раскрыв ладони, жестом показывает, что идем на посадку.
Передохнувший бык опять стал рваться и впервые за полет глухо заревел — то ли от злости, то ли от бессилия. Стиснув зубы, я из последних сил тянул веревку на себя, не давая Северу выпрямить передние ноги. Я даже не почувствовал, когда колеса коснулись бетона.
Самолет остановился, изрыгнув последнюю порцию отработанных газов, и шум двигателя заглох.
Воцарилась такая тишина, что было слышно, как кровь бьется в висках. Север, прерывисто дыша, прислушивался к приглушенным голосам подходивших к самолету людей. Пилоты тоже отдыхали и, смеясь, тихо переговаривались, явно не торопясь покидать кабину.
— Вы что, уснули там? — послышался звонкий женский голос, и кто-то забарабанил в дверь.
— Да не стучите так сильно, а то обшивку пробьете, — сказал пилот, подходя к люку и открывая его.
— Здравствуйте! Как долетели, путешественники? Ну, как ваш бык, живой? — в двери заглянули молодые женщины из отдела перевозок, а за ними и директор совхоза.
— Из Сеймчана передали, что у них нелетная погода, что вас выпустили с быком. Мы так переживали за вас!
— Больше половины пути летели вслепую. Хотели уже в Омсукчан повернуть, да вон пассажир какой буйный! Куда бы его дели в Омсукчане? Я бы на вашем месте, товарищ директор, поощрил вашего зоотехника. Всю дорогу с быком шла борьба не хуже, чем в испанской корриде. Вон полюбуйтесь: клетка вся разломана. И мы ведь ничем ему помочь не могли. Надо же — связать быку ноги! Молодец!
— Константин, мы еще вчера приехали из Гижиги, — говорит мне директор. — Ждем тебя, вон и вертолет наготове. Может, сходим в гостиницу? Подкрепишься, чаю попьешь...
— Да нет, Михаил Алексеевич, что-то нет аппетита. Давайте выведем его, натерпелся бычара.
Директор привез двух рабочих из совхоза мне на подмогу. Мы отвязали и стали выводить Севера. Его бросало из стороны в сторону, тянуло на левый бок, правый он отлежал, поэтому шел скособочась и мог завалиться. У животных это часто бывает.
Бык спокоен и послушен, пребывает в апатии. Пока помощники разбирали и переносили клетку от самолета к вертолету, я один держал Севера в стороне. В конце концов, он лег на взлетно-посадочную полосу. Мои помощники на грузовой машине аэропорта съездили в столярку рыбозавода за досками, чтобы отремонтировать клетку.
В салоне вертолета Ми-8 просторно, не то, что в «Аннушке». Когда закрепили клетку и поставили трап, я один завел Севера. Он безотказно поднялся по трапу и вошел в клетку. На всякий случай наложили затягивающуюся подвижную петлю на правую заднюю конечность и на левую переднюю и, не стягивая сильно, завязали узлом. Это было надежно. Север может свободно стоять и ложиться, но двинуться с места никак. У основания рогов закрепили две длинные веревки на подвижных петлях, одну веревку направили вперед и зафиксировали к страховочному кольцу на фюзеляже, вторую натянули назад к хвостовому люку и тоже привязали за кольцо, третью веревку, завязанную за недоуздок, натянули прямо вперед.
Со свистом закрутился несущий винт. Север с кряхтеньем лег на подстеленный сухой брезент, до Гижиги даже не пытался встать. Без капризов сошел и с вертолета. На посадочной площадке было многолюдно — все население высыпало к вертолету. Кто-то собирался лететь в Эвенск, многие знали, что на «вертушке» должны привезти быка. Подбежал скотник Валера:
— Костя, на ферме все готово! Помочь тебе его вести?
— Ничего, Валерий, дуй на МТФ, приготовь корм. Ты с ним еще навозишься. И посмотри, чтобы возле фермы старых быков Анкера и Дома не было. Поведу-ка его напрямик, пусть по тундре прогуляется, свежим воздухом подышит.
Красноватое мартовское солнце медленно скрывалось за далекими Наяханским горами. Север резво шел по моим следам, иногда даже перегонял, проваливаясь на затвердевшем снегу между кочками. Началась его жизнь на новой земле.
Татьяна АНДРЕЙКО
Очи черные, очи красные
Рассказ
— Сеструха, приехала-таки! Ну ты молодец! — растроганно клюнул меня в щеку брат, встретив в аэропорту. — Пошли скорее, я для тебя такой ужин приготовил, закачаешься!
— О-ой, не говори мне про еду! Ничего не хочу. Так уболтало в самолете, что только чаю — и спать.
— Потом отоспишься! — подхватил он меня под руку и уже в такси пообещал: — А чаю я тебе хоть целую ванну заварю.
Не успели мы войти в квартиру, как братец потащил меня на кухню.
— Дай хоть сапоги снять, а то грязь потащится, — попыталась я, как нормальная старшая сестра, соблюсти какие-то приличия.
— Ничего страшного, возьмешь тряпочку и лакирнешь сверху. Заодно посуду помоешь, третий день руки не доходят, — с ухмылкой заявило мне это нахальное, бородатое существо с беличьим хвостиком на затылке, перехваченным черной аптекарской резинкой.
— Врезать бы тебе сейчас! — мечтательно-ностальгически сказала я.
— А если обратно прилетит? — с широченной ехидной улыбкой вернул он мне наш детский пароль и втолкнул меня в кухню: — Вот, смотри.
Ничего себе. Какое там смотреть. Да на такой стол надо было падать плашмя и подгребать, подгребать под себя эти севрюжные лотосы, горки очищенных креветок и толстенные, истекающие янтарным соком ломти копченого палтуса. А такой огромной, многоэтажной коробищи конфет я не видела ни разу в жизни.
Набив полный рот, я все-таки пожаловалась брату: «Он меня отвлекает. Все ноги своими усами защекотал!» и показала вилкой на метрового полосатого кота, похрапывающего под моим стулом.
В наказание тот был оттащен за хвост к двери, но так и поленился проснуться. А в ноги мне по-прежнему что-то тыкалось и тепло дышало. Я приподняла низко свисающий край скатерти, и мой желудок тяжело ухнул вниз: вцепившись лапами в прутья железной клетки, на меня осмысленно поблескивала черным бисером зрачков крысиная стая. С десяток грязно-розовых хвостов юлили, подпрыгивали и извивались, как щупальца кальмара. А пучки длинных тонких усов безостановочно елозили по моим ногам. Медленно, ну очень медленно я отодвинулась от стола, вытащила что-то изо рта и затухающим, спазматическим голосом спросила: «Ты почему, гад, про крыс не сказал?»
— А что здесь особенного? Крыски да крыски, — с некоторым даже удивлением посмотрел он на меня и, откинув скатерть, прижал ладони к прутьям. — Сейчас оближут, и руки можно не мыть. Погляди, какие забавные ребята…
Замерев от отвращения, я тупо и словно со стороны наблюдала, как брат поглаживает тянущиеся к нему со всех сторон белые и черные головы.
— Ладно... хорошо, хорошо, дам вам побегать... — и еще что-то приговаривая, он открыл дверцу и выволок наружу двух пятнистых крыс.
— Вот, познакомься! Это Сократ. Очень спокойный. Любит на плече сидеть. Знаешь, как стресс снимает. А это Алиса. Шустрая девчонка. Обожает крошки из бороды выбирать. Да и вообще, все они разные. И по уму, и по характеру. Мишаня, вон тот, белобрысый, с полоской по хребту — ужасно бестолковый, все время поилку переворачивает. А Цезарь, видишь, маленький, черно-белый, котяру по кухне гоняет, аж шум стоит! Тимка от него только на холодильнике и спасается. Я тебе еще африканских улиток не успел показать и тропических тараканов — они размером вот с эту кружку. Пойдем, посмотришь. Тебе дать Сократа подержать? Приятный на ощупь.
Помотав головой, я встала и вышла из кухни. И больше ни разу за неделю туда не заходила. Делить стол с крысами, под шуршание тараканов с пудреницу величиной, было выше моих сил. И мы бродили с братом по Владивостоку, жевали по забегаловкам пирожки со скользкой морской капустой, давились пористыми, абсолютно безвкусными американскими сосисками и захрустывали всю эту гадость картофельными чипсами.
За два часа до моего отъезда в аэропорт брат усадил меня в кресло и, нервно затянувшись сигаретой, начал разговор:
— Ты ведь знаешь, мне скоро в плавание. Насчет тараканов и улиток я договорился. За котом соседи обещали присмотреть. Цезаря и Алису тоже... худо-бедно, но пристрою. А что с остальными делать, ума не приложу. Придется сдать в террариум на корм удавам и крокодилам. Жалко, приятные штуки... Возьми хоть парочку себе, а?
— Ни за что! — не раздумывая, выпалила я.
Но тут мне почему-то вспомнилось, как в детстве нас однажды повели в зоопарк, в террариум, и как тихо-обреченно попискивала мышка в углу стеклянной клетки, когда к ней лениво подползал гигантский блестящий червяк.
— Тогда для детей возьми. Животные в доме — полезно для воспитания.
Подумав про последнюю штурмовую атаку — дети прижали нас к дивану и, вторя друг другу, хором орали: «Папа, мама! Мама! Ну, купите собаку! Собаку! Хоть маленькую! Хоть кошку или хомяка! Хомячка! Мы заботиться будем!» — я торопливо ответила:
— Спасибо. С воспитанием мы пока справляемся.
— Ну, тогда для бизнеса. Дети нынче с претензиями пошли — то им жвачку, то коку с колой подавай. Помнишь, как мы на шипучку и мороженое у родителей клянчили? А твои частный крысопитомник заведут, сами будут зарабатывать. Большая экономия для семьи.
Это был аргумент, но я не сдавалась.
— Мерзкие они, понимаешь? И хвосты у них безобразные. Если бы хоть без хвостов были, как хомяки, например...
— Хомяки своих детей жрут. Сам видел. После этого их не держу. И запах от них. А крысы не пахнут.
— Ой, только не свисти!
— Если клетку вовремя не чистить, то при чем тут животные? Они на самом деле большие чистюли.
— Крысы переносят заразные заболевания. Мне еще этого в доме не хватало!
— Да я их из лаборатории взял. Подопытные они. Из-под ножа, можно сказать, двоих вытащил. Алису и Цезаря. Размножились вот. Я бы их раздарил, они быстро расходятся, но сейчас все кореша в рейсах.
— И что они едят?
— Корочки им сухие бросаю, воду наливаю. Как в карцере. А так все едят. Как люди.
— Ну ты сравнил!
— Да они лучше друг к другу относятся, чем большинство людей! Я за ними наблюдать люблю, полезно бывает поучиться. Языком-то до спины достать не могут — иногда для хохмы на них сверху чего-нибудь сыпанешь или нальешь — так они аккуратненько всю шерстку пострадавшим вычистят. Как в химчистке. И о детях заботятся. Пока маленькие не наедятся, взрослые к еде не подходят... Я случай один запомнил. Прошлой осенью дело было. Алиса тогда в первый раз детенышей ждала. Цезарь ее сильно гонял, пришлось его в ведро отсадить. А холодина в квартире жуткая стояла. Ну, так вот, захожу как-то утром на кухню, смотрю — весь пол возле клетки в белых лоскутках. А она, оказывается, край скатерки к себе подтянула и клочков нарвала, чтобы родившихся крысят укутать. О себе не позаботилась — лежит около них и от холода дрожит. Никого к ним не подпускала, пока не подросли... В клетке жердочка была. Заберется на нее, хвост вниз свесит, а малыши по нему, будто по канату забираются и рядышком садятся. И хвостики у всех параллельно, как веревочки зависают. Потеха! Возьми хоть двоих, удав же всех сожрет.
— Даже не знаю... Мне их в руки брать страшно, вдруг укусят?
— Они же ручные! Когда по мне бегают, даже коготки поджимают. Подожди, я тебе сейчас маленького детеныша дам, их две штуки от последнего помета осталось. А если тебе совсем противно будет — все, больше не буду приставать. Пошли на кухню.
Ругая себя за бесхарактерность, я поплелась следом... Брат выдвинул клетку из-под стола и достал из нее действительно маленького, меньше обычной мыши, черно-белого крысенка с антрацитово поблескивающими глазками.
— Держи! — и он посадил мне этот шарик на ладонь.
Я рефлективно сжала мыша в кулаке, чтобы не удрал. Не знаю, у кого из нас двоих в эти секунды сильнее стучало сердце, но существо было мягким и очень теплым. А сердчишко тукало мне прямо в пальцы.
— Почему он такой горячий? Больной, что ли? — осторожно потрогав махонький пятачок, подозрительно покосилась я на брата.
— Не переживай, — повеселевшим голосом ответил он. — Как младший и в чем-то даже научный сотрудник могу определенно сказать, что парень здоров. Просто у них обменные процессы очень быстро идут. Поэтому живут мало. Два-три года всего.
— Вот уж не знала, что в вашей рыбьей науке так основательно изучают крысиный вопрос, — съязвила я, но все же подумала, что два года можно и выдержать.
Вытащив из клетки еще одного — крошечного альбиноса с оранжевыми икринками глаз, брат со вздохом сказал:
— Твоего-то сразу хотели взять, да он умудрился под холодильник улепетнуть, еле потом достал. А этот, белокурый-красноглазый, никому не приглянулся. Недоразвитый малость и пугливый какой-то...
— Почему?
— В руки долго не брали и не гладили, вот и стал как приютский.
— А если гладить, выправится?
— Кто его знает, характер ведь в детстве закладывается... Ты им воду не забывай почаще наливать... У них температура выше человеческой, воды много пьют.
— Угу... А как их везти? В кармане, что ли? Да нет, ничего не выйдет, — спохватившись, покачала я головой. — Меня же Главный на порог с ними не пустит!
— А ты скажи, что это от шурина. В подарок. Не выкинет же.
Я выразительно хмыкнула.
— Н-да... Действительно... Ну тогда... давай разработаем операцию по внедрению.
— Шансы практически нулевые.
— Значит, будем решать проблему на теоретическом уровне. Первый этап — перевозка. Можно посадить в баночку. В полиэтиленовую. Дырок в ней побольше сделаем, чтобы не задохнулись. Я так геккончиков из Казахстана в прошлом году привез. Только ты в самолете крышку изредка открывай. А то, если воздуха мало, они мокрые становятся, хоть выжимай!
— Может, банку лучше в чемодан положить, пока контроль не пройду? А то еще с рейса снимут, за контрабанду. У меня ведь справки из санэпидстанции нет.
— Не, нельзя. Чемоданы просвечивают. А это жесткое излучение. На живое убийственно действует. В кармане нормально будет. Не заметят.
— У меня шуба новая. Пропахнет вся. Представь себе — мадам в песцах, а от нее мокрыми крысами несет. Все шарахаться будут.
— Я тебя не узнаю, сестра. Какая шуба, когда о жизни разговор идет. А Главному ты ничего сначала не говори. Незаметно в дом пронеси и посади в большую банку или в ведро. Как обсохнут и пушистыми станут, детей позови. Пусть погладят, в руки возьмут. А когда от радости завизжат — все, никуда уже Главный не денется.
Муж, как всегда, встречал с цветами.
— Ну что, царевна-лягушка, напутешествовалась?
— Ой, осторожнее, отпусти! Ты прямо, как медведь. Раздавишь же!
— Кого, тебя? — недоуменно спросил он.
— Почему меня-то? Животных!
— Каких? — замерзающим голосом поинтересовался Главный, разомкнув кольцо рук.
— Крысят, — призналась я и вытащила из кармана банку.
— Врешь!
— Правда, — вздохнула я и хотела открыть крышку.
— Не надо. Вот целлофановый пакет. Поставь в него.
— Зачем?
— Или сейчас — в урну, или по дороге выкинешь из машины.
— Не могу. Да и брат завтра позвонит, спрашивать будет.
— Я ему скажу...
— Еще не хватало, чтобы вы из-за крыс ссорились.
— Ноги их не будет в моем доме!
— Я вообще-то есть хочу и по детям соскучилась.
— Ладно, поехали... А этих — только до дому, и в унитаз!
— Хорошо, только до дому. Не сердись, а?
Наскоро чмокнув детей — «Здравствуй, Красавица! Привет, Умник! У меня для вас сюрприз. Я сейчас!» — я прямо в шубе заскочила в ванную. Слава богу, все есть — и чистое ведро, и стопка старых газет на полочке... Набросав на дно побольше бумажек, вытащила крысят из банки, обтерла носовым платком, посадила в ведро и вынесла его на кухню.
— Дети, идите сюда! Вам подарки от дяди приехали.
Дочь и сын тут же примчались и бросились к ведру.
— А хомяков или котенка нет? — после продолжительной паузы спросила Красавица. Но, наткнувшись на мое каменное лицо, с сомнением добавила: — Они миленькие, конечно... У одного глазки черные, а у другого красные. Хорошенькие, правда, папа?
Главный, закрывшись газетой, сделал вид, что с головой ушел в чтение.
Умник смотрел на крысят подольше, а потом молча ушел к себе в комнату. Но вскоре вернулся с двумя толстыми книжками.
— Цитата первая. Из всемирной истории, — полистав одну из них, объявил он. — «Войско Дария бросилось на противника с беспощадной свирепостью, как полчище голодных серых крыс...»
— Они не серые вовсе! — возмутилась я. — И попробуй вас вовремя не накормить, так вы не только противника, мать родную сожрете!
— Цитата вторая, — невозмутимо открыл Умник другой том. — «Крысы размножаются 6-8 раз в год. При благоприятных условиях самка приносит до двенадцати детенышей».
— Очень хороший бизнес, — заметила я.
— Торговать живым товаром? Ни за что! — парировал сын и подошел к холодильнику. — Интересно, что они будут есть с наибольшим аппетитом? Проведем эксперимент. Начнем с... сыра.
— Ой, мамочка! Они сыр едят! Как мы, — вдруг с радостным удивлением воскликнула дочь.
— А этот, пятнистый, полный рот набил и жует себе. Жуня настоящий! А белый свой кусок бросил и у Жуни откусывает. Вот агрессор! — с насмешливым прищуром наблюдая за крысятами, начал комментировать Умник. — А давайте их так и назовем — Ганс и Жуня?
Красавица скривила гримаску, но все же согласилась:
— Только я буду их купать и кормить! Может, шоколадку им дать, которую папа купил?
— Ужас! Глаза бы мои не глядели, — бросил газету на пол Главный. — Делайте, что хотите, кормите хоть ананасами и рябчиками, но чтоб завтра в доме и духу крысиного...
Тут, к счастью, позвонили в дверь, и Главный пошел открывать. После непродолжительного шушуканья в коридоре в кухню зашел передовой отряд: Хорошая Знакомая с дочерью, а за ними — довольно ухмыляющийся Главный.
— Мы собрались на недельку в отпуск. В Турцию, — сообщила Хорошая Знакомая. — Можно, наш котик у вас это время поживет?
Ее дочь, ровесница Умника, кокетливо стрельнула глазками в его сторону и подошла к ведру;
— Фу, смотреть противно! Наш Рысик быстро эту гадость съест.
— А я вас нашими животными попрошу не распоряжаться, — не удостоив ее взглядом, ледяным тоном отчеканил Умник. — И Бр-рысика вашего мы взять не можем. Правда, мама? — с нажимом в голосе спросил он.
Пряча глаза, я кивнула. Недовольные гости ушли. Главный молча сел к телевизору. А дети, включая Жуню и Гансика, были уложены спать...
С тех пор прошло полгода. Каких-то особенных изменений в нашей жизни не произошло. Разве что Хорошая Знакомая заходит «на огонек» реже. Говорит, что после посещения дома, где вольготно бегают крысы размером со свинью, у нее напрочь пропадает аппетит. Но всем давно известно, что склонность к преувеличениям — отличительная черта характера этой милой дамы. На самом деле Ганс при гостях даже носа из-под холодильника не кажет.
Бегает только Жунька. И то исключительно за мной. Словно комнатная собачонка — с ладонь величиной. Хвост, конечно, не в счет. Стоит на секунду остановиться, как он тут же заскакивает на тапок и встает на задние лапки — просит, чтобы погладили. Он обожает сидеть у меня на плече и все время что-то стрекочет — насвистывает на ухо. Я с умным видом киваю и поддакиваю. Не могу же я признаться маленькому крысу, который понимает уже несколько десятков слов, что моя большая голова не в состоянии усвоить ни звука из его стрекотания. Но он не сердится на мою непонятливость, не топает ногой, когда чем-то недоволен, и не прогоняет из кухни, намереваясъ пообедать — одним словом, ведет себя гораздо воспитаннее, чем... некоторые. Не знаю, что он думает про нашу бестолковую семейку, но относится к нам, как настоящий... Язык не поворачивается сказать — человек. А по сути... Когда однажды ночью на кухне прорвало батарею, и Ганс удрал от наводнения в ванную, этот дружок примчался к нам в спальню и устроил такой вопёж и беготню, что даже до меня дошло — что-то случилось!
— Посмотри на Жуню. На простого крыса, — вразумляю я то и дело Умника, — один раз сказали «нельзя!», и ведь ни за что не будет больше грызть занавеску или катать по полу катушку с нитками. А ты?! Сколько раз говорено, чтобы не ходил по улице голоушим. И что же? Смотрю в окно — идет с товарищами, снег во всю валит, а они без шапок. Безобразие!
— Тут твоего старшего брата ругают, — в меру насмешливо, чтобы не рассердить меня окончательно, вздыхает сын и, подхватив зверушку с пола, сажает на плечо. — Пожалей меня, брательник.
И мне до сих пор непонятно, почему меня Жунька выбрал в «собеседники», а нашим детям — встав на задние лапки — вылизывает макушки. Причем с таким же деловым и сосредоточенным видом, с каким чистит шерстку на спине у родного брата.
А Гансика мы так и не смогли приручить. Сидит как бука целыми днями под холодильником, а по ночам таскает туда бумажки и прочую дребедень из мусорного ведра. Приходится каждую неделю чистить его «авгиеву конюшню». Он это страшно не любит — меня-то не кусает, но с яростью набрасывается на мокрую тряпку, считая ее, видимо, своим главным врагом... Ганс усвоил только одно слово. Зато накрепко. Кто бы ни позвал: — «Кушать! Гансик, кушать!» Как дикошарый, вылетает он из своего «подвальчика», бросаясь на миску, будто на амбразуру. Естественно, содержимое частенько оказывается на полу, а миска — у него на голове. Он жутко пугается и улепетывает в свое логово. Не забывая прихватить с собой кусок побольше. Потому-то этот «белокурый-красноглазый» почти в два раза крупнее Жуньки и действительно напоминает подслеповатую карликовую свинку. Оттащить брата за хвост от блюдца с молоком или плюхнуться пузом на еду, чтобы не делиться, для него — плевое дело.
Как-то раз я дала Жуне ломтик яблока. Но, похоже, в этот момент ему пришла в голову какая-то мысль: аккуратненько взял, положил перед собой и задумчиво уставился в угол... И тут, поводя и шмыгая носом, из-под холодильника появился Ганс. Определившись с источником запаха, он подкатился к брату, схватил яблочную дольку и мгновенно слопал.
— Ну что, прохлопал ушами? — отсмеявшись, язвительно заметила я. — Сейчас не те времена, чтобы в облаках витать. Учись у толстого: украл-сожрал, вот и вся философия. Понял? Вон, опять к тебе подбирается, все ему мало. Да будь я на твоем месте, врезала бы по мордасам!
И вдруг откуда-то, из темных глубин памяти, словно огромная серебристая рыба... выплыло, взвихрило многолетние слои ила...
...Мы сидим за столом. Брат еще маленький, щупленький, личико узенькое, бледное, под глазами сине... Аппетита у него вечно не было, да и жили мы скудно... Но я — крупная, то ли в отцовскую родову, то ли оттого, что «мела» все подряд: картошку, макароны, хлеб с солью, политый постным маслом... Мамы рядом нет, вышла куда-то... У нас на тарелках по котлете с картошкой. О, господи! Не камбала, не рубец, не вымя, а настоящая котлета! Редкость, чудо, что-то из ряда вон... Я глотаю ее в один присест, а брат задумчиво ковыряет вилкой картошку. И в моей голове вызревает коварный план.
— Ты что, не хочешь котлетку? — ласково спрашиваю я.
— Хочу. Только сначала невкусное надо съесть, чтоб потом вкуснее было.
— Дай половинку.
— Не-а!
— А Ленке из четвертой квартиры книжку купили. Про морских чуд-юд. Я картинки видела. Рыбы с молотками на носу, а другие с пилой. Подкрадываются к кораблям и распиливают их. Напополам!
Брат, зачарованно слушая мои придумки, не возражает, когда я отчекрыживаю полкотлеты и быстренько отправляю в рот. Но, заметив, что я тянусь за второй половиной, прикрывает тарелку руками:
— Не дам!
— А я тебя к Ленке не возьму. Мы вечером собираемся книжку вслух читать. А ты будешь дома сидеть.
— Я маме скажу.
— Попробуй только, сразу по мордасам получишь! Попрошу Ленку, чтоб никогда тебе книжку не давала. Жадина!
Брат со вздохом двигает в мою сторону тарелку.
— На...
Запоздалым стыдом полыхнуло по щекам, но тут же в голову пришла забавная мысль. А что, если именно я привела младшего братца в рыбную науку — ихтиологию — в обмен на котлету? Где-то он сейчас... в каких морях считает-пересчитывает своих золотых рыбок...
— Ладно, Жунька, иди сюда, — расчувствовавшись, позвала я. — Ты, Гансик... тоже иди... Кушать!
Скормив им по кусочку яблока, я долго гладила обоих по мягкой шерстке, пока под ладонью не возникло странное ощущение: молодая травка... пушистые парашютики одуванчиков... приглаженные волоски на детских макушках...
После ужина я рассказала домашним эту «яблочную» историю, присочинив на ходу несколко забавных подробностей. И надо было видеть, сколько радости было в эти минуты на бледном личике Красавицы, и куда только подевалась угрюмоватая серьезность Умника...
И лишь Главный... Молча сел в кресло и укрылся газетой, давая понять, что эти... хвостатые… мерзкие... пучеглазые... крысы, одним словом, ему абсолютно безразличны.
Но, конечно же, я все уже поняла... Не далее как в прошлое воскресенье я нечаянно подсмотрела любопытную сценку: посреди комнаты на табурете восседал Главный, а у его ног, держа в передних лапках по большущему куску сыра, сидели и жевали оба крыса. Поочередно почесывая им спинки, Главный негромко ворчал: «Два чучела... Ну, один-то ничего, сойдет... А вот ты, белое безмозглое, почему у брата вечно кусок из горла вытаскиваешь? Тебя что за это вниз головой за хвост подержать? Ведешь себя... как невоспитанная серая крыса!»
А «чучела», прикрыв от удовольствия черные и красные глазки, тихонько шевелили ушами, внимательно слушали и то ли делали вид, то ли на самом деле все понимали…
|