Владимир ВАСИЛИНЕНКО. Колесо фортуны, или Медея из провинции, повесть

Игорь ГЕРМАН. Два рассказа, дебют

Борис МИСЮК. На пеньке, рассказ

Владимир ВАСИЛИНЕНКО

КОЛЕСО ФОРТУНЫ, ИЛИ МЕДЕЯ ИЗ ПРОВИНЦИИ

Повесть

1

Хоронили известного коллекционера Жирова. Известного, разумеется, в узких кругах, поскольку люди этого рода занятий не стремятся к шумной славе и бешеной популярности. Родственники и знакомые усопшего собрались тесной кучкой в старой части кладбища, где с некоторых пор уже запретили новые погребения. Городские власти, обеспокоенные тем, что «тот свет» стал активно потеснять «этот», перенесли погост за город.

И только отдельным гражданам, у которых еще имелось место в ограде или «волосатая рука» в административной либо в криминальной сферах, разрешалось упокоиться здесь. Почивший, по всей вероятности, был знаком и тем и этим, но предание его праха земле не имело прямого отношения к нынешним хозяевам жизни.

Причина была очевидной: в металлическом ограждении размером два с половиной на два с половиной метра высилось одинокое надгробие, напоминавшее неправильную трапецию. В левом верхнем углу ее помещался эмалевый овал с портретом довольно молодой женщины, а внизу чернела казенная надпись: «Дорогой супруге и матери». Более внимательный посетитель мог прочесть следующее: Анна Николаевна Жирова. 21.12.54 г.—13.02.90 г. И еще в правом верхнем углу трапеции темнела пятиконечная звездочка как знак идеологической лояльности погребенной. А чуть в стороне пугающе зияла свежевырытая могила…

Пока участники церемонии произносили траурные речи, бросая в направлении гроба унылые, обеспокоенные взгляды, комья сырого грунта, извлеченные из земных недр, подсыхали на июньском солнце и плавно соскальзывали вниз, в мрачную черноту скорбного убежища. Некоторые из присутствующих невольно отмечали, что между могилами усопшего и его супруги довольно приличная дистанция — здесь мог бы разместиться еще один покойник или даже два. Может быть, при жизни они не слишком ладили друг с другом? Воля ли покойного была такова?..

Только один из присутствующих — старый коллекционер Люкин — вовремя сообразил, что дочь и зять умершего просто «застолбили» место, дабы его не заняли расторопные соседи. С точки зрения Люкина это было весьма предусмотрительно и разумно. И тут пожилой собиратель посмотрел на ближайших родственников покойного — дочь Жирова, помнится, звали Лидией, а мужа ее — Эдуардом. Лица у обоих были не то, чтобы суровые и скорбные, а скорее обесцвеченные и стертые, как у всех, стоящих вокруг.

Ведь неважно, кому ты отдаешь последнюю дань — единственному и горячо любимому человеку или малознакомому субъекту, о котором ходят нелестные слухи. Стоит тебе оказаться у края свежей могилы — и вид будет соответствующий. Только не скорбь по усопшему станет давить молодецкую грудь, а мысли о собственной неизбежной кончине…

Зять покойного почувствовал чей-то настойчивый взгляд и повернул голову. Люкин поспешно отвел глаза. Теперь он уставился на полную брюнетку средних лет и через минуту узнал ее, а узнав, слегка улыбнулся: это была сотрудница художественного музея — хранитель его фондов. Между тем зять, склонив голову, что-то прошептал жене на ухо. Дочь усопшего покосилась на Люкина — он заметил это краем глаза — и односложно ответила мужу.

— Может, кто-то еще скажет слово о Викентии Петровиче? —вымученным голосом упрашивал добровольный распорядитель.

Люкин успел заметить, что зять бросил на него встревоженный взгляд. Но повторять все сухие, затертые, обезличенные слова, уже не раз звучавшие здесь, старому собирателю не хотелось. «Честный труженик», «порядочный семьянин», «примерный отец семейства» — эти затасканные эпитеты имели такое же отношение к покойному, как расплавленный воск к жесткой форме, в которую его заливают.

Он, безусловно, не воровал, не имел интимных связей на стороне, старательно воспитывал единственную дочь, но жил в ином, параллельном мире. И Люкин это знал. Только можно ли об этом заявить во всеуслышание?

К тайной радости присутствующих — охотников произносить душеспасительные речи больше не нашлось. Распорядитель кивнул крепким молодцам, стоявшим наготове с молотками и веревкой. Те подняли крышку гроба, напомнив родственникам, что они могут попрощаться с усопшим. Дочь подошла и быстро склонилась над желтым, пергаментным лбом покойника. Зять только понуро кивнул.

Молодцы лихо, точными, выверенными ударами заколотили крышку, подняли на веревках гроб и бесшумно опустили его в глубокую прямоугольную яму. Родственники и знакомые бросили по горсти земли, стараясь угодить на крышку, и та отвечала гулким, бездушным эхом… Затем к делу вновь приступили молодцы. Они споро, уверенно и размашисто закидали землей могилу, и с каждым броском лопаты лица присутствующих светлели, словно землекопы снимали у них камень с сердца…

Пожилая женщина протискивалась между рядами, раздавая всем по носовому платку. Люкин, получив свой, машинально вытер пальцы, отметив про себя его упругую, неподатливую основу. Платок был из дешевой синтетики. Насыпав аккуратный холмик со скошенными краями, молодцы уложили на него венки с муаровыми лентами, на которых бронзовели унылые строки: «Дорогому отцу и деду от любящих дочери, зятя и внуков», «Дорогому дяде от неутешных племянников», «Дорогому коллеге от скорбящих сослуживцев» и т. д. Все надписи Люкин прочесть не смог да и не очень хотел, ему, как и остальным, не терпелось покинуть это неуютное место.

Постояв минуту у свежей могилы, скорбящие заметно повеселели и потянулись к выходу. Путь до главных ворот, где поджидал автобус, предстоял неблизкий, и всем пришлось цепочкой продвигаться по узким кладбищенским дорожкам. Мимо одинаковых серых пирамидок, увенчанных пятиконечной звездой, шестиконечных массивных крестов и мраморных трапеций…

Сбоку, ближе к обочине, вызывающе высились прямоугольные мраморные панно с портретами молодых мужчин южной крикливой наружности, с ниточкой усов под горбатыми носами и тяжелыми печатками на цепких руках. Это был цыганский угол кладбища, и в центре его восседал в бронзовом кресле сам «барон». В своеобразной шапке-папахе, с окладистой бородой и объемистым животом. Какими заслугами был отмечен сей господин — это знали только его жуликоватые соплеменники. И честь ему воздали, видимо, заслуженную.

А скульпторы, отливавшие этот грандиозный монумент, были явно не обделены иронией — «барон» производил карикатурное впечатление. Прохожие, глядя на приземистую, коренастую фигуру, невольно улыбались…

Зато они не улыбались, пройдя чуть дальше: там блестели черным мрамором совсем недавние захоронения. Люкин бросил мимолетный взгляд и оторопел: сплошная череда то высоких, то продолговатых, то усеченных прямоугольников занимала чуть не полгектара. Портреты «новых русских», выполненные довольно искусной гравировкой, смотрелись значительно и впечатляюще.

Несмотря на то, что все покойники выглядели отменно здоровыми и мускулистыми, широко улыбались, непоколебимо веря в удачу, от их крепких, неунывающих физиономий веяло могильным холодом…

Люкин мельком взглянул на таблички — его интересовал только год смерти: 1991, ..92, ..93, …. 2000, ..01, ..02, …. Дальше он любопытствовать не стал.

— Боже, сколько народу полегло!.. Больше, чем в войну!.. И молодые какие… — прозвучал за спиной соболезнующий женский голос. Люкин ускорил шаг.

2

— Так ты узнал его? — настойчивым шепотом спросила Лидия у мужа, когда они садились в кабину новенькой «японки». — Это же Люкин…Ну, тот самый…

— Да узнал. Узнал, — негромко ответил Бессонов таким тоном, словно хотел отделаться от назойливых вопросов супруги.

Но та не обратила на это особого внимания. Как и всех собравшихся, ее захватила общая тревожная атмосфера, когда люди, оказавшиеся у края чужой могилы, невольно задумываются о самих себе. Едва ли можно утверждать, будто они размышляют об этом глубоко и всерьез, однако проблески беспокойных, безрадостных мыслей нет-нет да и приходят им на ум.

Достойно ли я прожил отпущенный мне срок? Не замарал ли свое имя бесчестием и позором? Не шагал ли по трупам к успеху и славе? Не осквернил ли то доброе и светлое, что жило когда-то в моей душе?..

Нет, разумеется, ничего подобного не ударяло им в головы — инерция человеческого существования слишком сильна и всегда ограждает любого индивида от подобных откровений. Иначе весь мир бы задохнулся от мерзости и скверны, однажды выплеснувшихся наружу…

Приглашенные сели наконец в автобус и поехали к центру города. Поминки отмечали в кафе, которое, по иронии судьбы, называлось «Веселая поляна». Люкин притулился на заднем сидении, почти забившись в угол, хотя места рядом с ним пустовали. Общий траурный настрой не слишком волновал его. Старый коллекционер даже подумывал — не слинять ли ему при удобном случае?

Поразмыслив немного, он решил, что сделает это по приезде на место. Однако, выйдя из автобуса перед входом в «Веселую поляну», Люкин почему-то остался. И успел заметить, что двое-трое из приглашенных все-таки ретировались. «Японка» дочки и зятя усопшего уже стояла возле тротуара, а гости почему-то топтались у двери и не спешили внутрь. Очевидно, столы там еще не были накрыты.

Люкин от нечего делать прибился к кучке пожилых мужчин — сослуживцев покойного. Вначале ему подумалось, что те, стоя тесным кружком, обсуждают виновника события, и он уже готовился отпустить в его адрес несколько теплых, благожелательных фраз, но разговор шел о другом. Мужчины перебрасывались короткими замечаниями о сущих пустяках.

— А кто эта дама? — один из собеседников показал на сотрудницу музея. Оказалось, что никто из присутствующих с ней не знаком. И тут Люкин понял, что пришло время и для него.

— Это Галина Петровна Хрущ — хранитель фондов художественного музея, — негромко отрекомендовал пожилой собиратель.

Соседи молча покосились на него. Будь Герман Иванович менее наблюдателен — он бы едва ли заметил, сколь многозначительным и многослойным оказалось это общее умолчание. Оценив его осведомленность, сослуживцы поняли, что их случайный собеседник принадлежит к тому же кругу, что и усопший. Но будучи рядовыми, обыкновеннейшими гражданами и влача малозаметное, неброское существование, они с подозрением и опаской относились ко всяким непривычным вещам и событиям. Понимая, что почивший вел иную, скрытую от посторонних глаз, жизнь, его коллеги не очень это одобряли.

Из двери выглянула дочь покойного:

— Проходите, пожалуйста, все готово…

Все приглашенные потянулись ко входу. Зал кафе представлял собою прямой угол, и столы располагались в обеих его сторонах двумя длинными шеренгами. Люкин свернул направо и сел спиною к главным участникам траурного события. Зять, дочь и другие родственники разместились за основным столом, который начинался прямо от парадной двери.

Гости стыдливо и скованно стучали стульями, словно юные гимназистки, впервые приглашенные на бал. Люкин примостился с края, а дама-хранительница музейных фондов расположилась напротив и только тут узнала невольного соседа.

— Здравствуйте, Герман Иванович! — полное лицо ее расплылось в широкой, приветливой улыбке, что явно контрастировало с общей атмосферой.

Люкин ответил сдержанно и спокойно. Он понимал, что музейщица обрадовалась тому, что увидела наконец-таки единственного знакомого человека. Обменявшись поклонами, они чинно уселись друг против друга, ожидая, пока займут места остальные.

За главным столом уже полились траурные речи, в которых воздавалось должное скромным заслугам покойного. В сущности, выступавшие повторяли все слова, произнесенные час назад на кладбище, безуспешно пытаясь не повторяться. Слава богу, что речи становились короче и короче, а тосты все чаще и полнее…

Разговоры за столами становились все оживленнее и бодрее, кое-где уже звучал смех. И прохожим за стенами кафе могло казаться, что внутри кипит бодрое, дружное застолье… Дама-музейщица раскраснелась и оживилась. Люкин успел заметить, что сосед слева «положил на нее глаз». Повод, по которому они здесь собрались, был почти забыт, только за главным столом еще звучали траурные речи…

Выпив несколько рюмок водки, Люкин вдруг почувствовал неодолимый внутренний позыв — словно какой-то бес возмущения и переполоха толкал его под ребро. Он отодвинул стул и встал. Музейщица подняла на него недоуменный, взыскующий взгляд. И некоторые гости тоже насторожились.

Маленький седоголовый человек с рюмкою в руке вышел на середину зала. Воцарилась тишина. Собравшиеся отметили строгость и некую франтоватость его наряда — он был одет в черную «тройку», а муаровый галстук и белоснежный платочек, кокетливо заправленный в верхний карман пиджака, делали его похожим на артиста или метрдотеля. В глазах присутствующих замелькал вопрос: «Кто это?!» Но Люкин, выдержав необходимую паузу, заговорил громко и отчетливо:

— Уважаемые господа! — он снисходительно и тонко улыбнулся. — Уж простите, язык не поворачивается называть вас «товарищами»…

Гости тоже улыбнулись, расценив шутку двояко: одним, безусловно, нравилось их новое качество, другие относились к нему с заметной иронией.

— Итак, господа, мы собрались здесь, чтобы почтить память нашего доброго коллеги, друга, земляка и родственника, — Люкин кивнул в сторону дочери и зятя покойного, — Викентия Петровича Жирова… Много искренних и теплых слов было сказано в адрес усопшего, и они, безусловно, справедливы…

На лицах дочери и зятя появилось благожелательное и удовлетворенное выражение — они явно одобряли выступавшего.

— И все-таки, думается мне — никто не вспомнил о главном. Об основной его составляющей…

Присутствующие насторожились. Дочь и зять встревоженно переглянулись.

— Этот человек был выдающейся личностью, — Люкин перевел дух, — даже уникальной, поверьте мне…

Родственники слегка обмякли.

— Он был коллекционер. А что такое стоит за этим званием?

Собравшиеся заметно озадачились.

— Это не скупой рыцарь. Не царь Кащей, чахнущий над сокровищами. Это — поэт в самом возвышенном и благородном значении этого слова!..

В зале воцарилась мертвая тишина. Гости не спускали завороженных глаз с маленького тщедушного человека. Его витиеватая, возвышенная речь подействовала на всех, как мелодия дудочки факира на вибрирующую кобру…

— Вот что такое эта рюмка? — оратор поднял руку со стопкой водки. — Сосуд из дешевого стекла и не более того… — он набрал в грудь воздуха. — А если бы его держали пальцы Наполеона?.. — под щеточкой усов оратора мелькнула ироническая усмешка. — Пусть даже рука незабвенного Леонида Ильича Брежнева? Что тогда?..

Присутствующие озадаченно молчали.

— Коллекционер — это человек особой породы. Он видит мир глубже и многообразней, в тысяче оттенков и превращений. В сущности — он проживает не одну жизнь, а несколько…

Гости, раздавленные этой глубокомысленной тирадой, боялись раскрыть рты. А дочка и зять усопшего, поначалу польщенные этим блистательным спичем, бросали друг на друга растерянные, недовольные взгляды, с нетерпением ожидая конца. И Люкин, поняв это, в очередной раз поднял рюмку:

— Закончилось земное существование еще одного романтика и блюстителя исторических ценностей — простите меня за такое немодное сравнение, — Люкин скупо улыбнулся. — Вечная ему память! — и он, стоя, разом опрокинул в рот рюмку водки.

Гости, вздохнув с облегчением, тут же последовали его примеру. Оратор быстро вернулся на свое место. Дама-музейщица встретила его прочувствованным и благодарным взглядом.

— Как вы хорошо сказали! — из глубины души воскликнула она.

Люкин сдержанно вздохнул. К их столу подошла администратор и с обидой в голосе сообщила:

— У нас здесь, между прочим, отдыхал мэр города…

Люкин удивленно взглянул на нее и сразу нашелся:

— И, возможно, пил из этой рюмки?

Администратор скупо поджала губы.

— Вы не возражаете, если я заберу ее в свою коллекцию? — старый собиратель говорил почти безо всякой иронии. — Я заплачу. Сколько?

Собеседница смягчилась:

— Сейчас я спрошу у хозяйки…

Соседи за столом смотрели осоловелыми, непонимающими глазами. Дама-музейщица тихо улыбалась, считая все происходящее невинной шуткой. А погребальное торжество между тем близилось к завершению…

3

— Чего он там городил про какого-то поэта, а потом про Наполеона? И зачем-то приплел Брежнева. — Бессонов переключил скорость и, поглядывая в заднее стекло, отъехал от кромки тротуара.

Лидия — дочь покойного, еще не отойдя от суматошных и бурных событий печального дня, только безмолвно пожала плечами.

— А кто его позвал? — не унимался муж.

Лидия сбоку посмотрела на него: гладкое, осанистое лицо благоверного было недвижимо и спокойно, только в уголках глаз мелькала тревога.

— Уж точно не я, — ответила она сухо.

— Тогда кто?

Лидия еще раз внимательно окинула мужа и спросила в свой черед:

— А чего ты испугался?

— Я испугался?! — Бессонов сбросил газ, и «японка» угрожающе притормозила.

— Тише-тише... — предупредила жена, — нам еще аварии не хватало!..

Бессонов усмехнулся:

— Ну, это едва ли… Я, в отличие от вас, не брал и капли в рот…

— Молодец! — Лидия насупилась. — Дома ты все наверстаешь…

Муж искоса взглянул на нее, и тревожные искорки в его глазах угасли.

— Так чего же я все-таки испугался? — спросил он.

Жена вздохнула:

— Так и знала! Теперь ты не отвяжешься… — она сжала в руках сумочку. — Ты боялся, что этот несчастный Люкин…

Машину тряхнуло. Сзади послышался глухой удар и Лидия едва не стукнулась лицом о переднюю панель. Бессонов нажал на тормоз, бросив на жену панический взгляд:

— Ты не пристегнулась?! Смотри!..

Еще не придя в себя, женщина нашла лямку ремня безопасности, перебросила ее через плечо и сунула пряжку в замок. Бессонов уже распахнул дверцу и наполовину вылез из кабины. Он был растерян и взвинчен. А к их машине подбежала взволнованная молодая женщина.

— Ой, вы извините! — восклицала она на ходу. — Но вы так неожиданно затормозили… Я не успела…

Бессонов мгновенно пришел в себя:

— Затормозил. И что?

Он вылез из машины. Виновница аварии нервно кусала губы. Бессонов подошел к багажнику — габаритные огни были раздавлены, бампер слегка помят.

— Вы не держали дистанцию… — безапелляционно заявил он. — А надо бы…

— Я месяц как получила права, — жалобно и опрометчиво призналась нарушительница. Ее автомобиль — тоже «японка» — был почти в исправном состоянии, исключая чуть искривленный передний бампер.

— А-а… Ну, тогда все понятно! — авторитетно заключил Бессонов. — ГАИ будем вызывать?

— А это обязательно? — обеспокоилась нарушительница.

— Машина застрахована? — вопросом ответил он.

— Конечно.

— И моя тоже, — Бессонов ободряюще улыбнулся. — Тогда нам нечего бояться… — и он достал «мобильник».

Лидия сидела в машине, слушая через открытую дверцу разговор. Когда ее супруг полез за телефоном, она выбралась из кабины и перебросила через плечо ремешок сумочки.

— Ты куда? — Бессонов уперся в жену взглядом.

— Пойду. Тут недалеко, — ответила Лидия, мельком окинув собеседницу мужа.

Молодая стройная женщина была со вкусом одета, и в ее облике сквозили искренность и обаяние. Лидия сразу уловила, почему супруг так быстро сменил гнев на милость. Поймав ее мимолетный, но цепкий взгляд, нарушительница замерла, в больших серых глазах мелькнул испуг и отстраненность.

Лидия поняла его причину — быстрым движением сняла черную газовую косынку и затолкала ее в сумочку. Сейчас она ничем не отличалась от окружающих.

— Вы разбирайтесь, а я пошла, — небрежно кивнув обоим участникам аварии, она уверенно зашагала по шумной вечерней улице.

Солнце еще не ушло за горизонт, и длинные тени домов, деревьев и прохожих лежали и косо перемещались по мостовым и тротуарам… Нынешний день показался Лидии нескончаемо долгим и непредсказуемым. Пятнадцать лет назад, когда хоронили мать — все прошло гораздо быстрее и сдержаннее.

Вспомнив прошлое, она справедливо решила, что это только ей так представлялось. Ведь все заботы и тяготы тогда взял на себя отец, а ей, шестнадцатилетней девчонке, достались одни лишь слезы и переживания. Впрочем, если быть искренней — она не слишком переживала, скорее — была настолько ошеломлена неожиданной смертью матери, что смотрела на все пугливым, отрешенным взглядом…

Поднявшись на четвертый этаж, Лидия привычно открыла несколькими ключами тяжелую бронированную дверь и услышала голоса сыновей и гостей. На полу в прихожей стояли изящные босоножки Оксаны, широкие сандалии Ефима Борисовича и незнакомые остроносые ботинки…

Сбросив туфли, хозяйка собралась пройти в гостиную и вдруг заметила завешенное зеркало в прихожей. Из кухни появилась Екатерина Михайловна — тетка мужа. Племянник попросил ее посидеть с детьми.

— Зачем это? — Лидия протянула руку и хотела сдернуть траурную ткань, но тетка воскликнула суеверно:

— Не надо! Не надо… Так положено…

На голоса вышли все домочадцы: Ефим Борисович — толстый, лысый, вечно потеющий, и с ним сухопарый, остроносый гражданин. Из детской появились Димка и Антон, а следом Оксана — дочь Ефима Борисовича — тоненькая, стройная, в белых брюках с заниженной талией, с голым упругим животом, на пупке блестело что-то наподобие бриллианта. Компания вопросительно уставилась на хозяйку. Лидия поздоровалась — гости дружно ответили, и тетка тут же спросила:

— А где Эдик?

Лидия сунула ноги в домашние тапочки, ответив как можно небрежней:

— Он немного задержится. Поставит машину и придет…

Димка и Антон бросились к двери.

— Вы куда? — остановила их мать.

— Туда. В гараж, — заторопились оба.

— Не надо, — Лидия закрыла за собою дверь, — его там нет. Успокойтесь…

Сыновья недоуменно уставились на нее. Тетка моментально пришла на помощь:

— Димочка! Антоша! Ну-ка угомонитесь! Вы забыли, какой сегодня день?

Мальчики недовольно насупились. Они знали, что сегодня хоронят их деда, но вести себя тихо и мирно весь день было просто невозможно. Ефим Борисович снисходительно улыбнулся и тронул за локоть своего соседа:

— Вот, Лидия Викеньтиевна, прошу познакомиться — наш общий с Эдуардом Васильевичем приятель — Юрий Григорьевич…

Хозяйка и гость на секунду пережили обычное в таких случаях смущение и замешательство, не ускользнувшее от бдительного внимания детей. Однако тоненькая Оксана вовремя подтолкнула их в спины:

— Пойдемте! — и повела в детскую, сверкнув бриллиантиком на животе и затейливой татуировкой, распластавшейся от копчика до талии. Белые брюки едва прикрывали ее округлые ягодицы.

Протянув гостю руку, ощутив его вежливое пожатие и услышав традиционное: «Очень приятно!», Лидия привычно улыбнулась в ответ и обронила:

— Мне тоже…

Тут возникла неловкая пауза, когда новым знакомым еще нечего сказать друг другу, но Ефим Борисович вовремя прервал ее:

— Мы, к сожалению, весь день были очень заняты и не могли… — он имел в виду себя и спутника, напустив при этом на свою одутловатую физиономию такое соболезнующее, траурное и понимающее выражение, что Лидия невольно поддалась ему:

— Да… Папы больше нет…

Теперь тишина оказалась весьма кстати, став осмысленной и неотвратимой. Только дети в соседней комнате негромко смеялись и шумели. Даже тетка хозяина застыла на пороге кухни, комкая в руках фартук.

— А что с ним? — робко спросил гость, осмелившись нарушить тягостное молчание.

— Болезнь века, — коротко ответил Ефим Борисович, успев заметить, что глаза дочери покойного наполнились слезами. Она кивнула в подтверждение сказанному, уронив на пол слезинку. Гости почувствовали себя неловко.

— Стол накрывать? — осторожно спросила Екатерина Михайловна, желая хоть как-то разрядить обстановку.

И не успела хозяйка ответить, как загремели ключи, распахнулась дверь и в прихожей появился сам хозяин. Он казался бодрым, уверенным и активным.

— Ефим Борисович! Юрий Григорьевич! — захлопнув дверь, Бессонов шагнул к гостям с протянутой рукой.

На их понурых лицах замелькали подобия улыбок. Мужчины обменялись крепкими рукопожатиями.

— У меня все готово, — предупредила тетка.

— А стол накрыт? — повернулся к ней племянник.

— Сейчас-сейчас! — Екатерина Михайловна шмыгнула на кухню.

— Я вам помогу, — вслед ей негромко бросила Лидия, окинув пристальным взглядом мужа.

Судя по его бодрому, уверенному виду, недавнее происшествие закончилось благополучно. Мужчины прошли в гостиную. Квартира Бессоновых, как у большинства «новых русских», имела необходимый набор из кондиционера, домашнего кинотеатра, музыкального центра, японского холодильника, пластиковых окон и прочего…

На стенах висело несколько литографий в золотых багетовых рамках. Они-то и выявляли истинный вкус хозяев, точнее — его отсутствие. Блеклые, унылые березки, осинки и клены, должные изображать родную природу, смотрелись тусклыми пятнами на ярких, крикливых обоях… А в самом низу, над небольшим банкетным столиком, размещались фотографии в темных рамках: на одной — хозяин в обнимку с женой, на другой — их дети…

Гости сохраняли траурные выражения лиц, что явно не соответствовало настроению хозяина. Бессонов был оживлен и энергичен.

— Давно ждете? — спросил он Ефима Борисовича.

— Где-то с час, — ответил тот миролюбиво.

— А мы с Лидкой в историю вляпались…

— Неужели? В какую?

— Какая-то баба моей «Карине» в зад въехала… — Бессонов беспечно улыбался.

— Сильно помяла? — заботливо осведомился второй гость.

— Нет, габаритки только раздавила и бампер погнула… — и хозяин стал в подробностях рассказывать о недавнем происшествии.

Завязался оживленный разговор знатоков. В дверь заглянула хозяйка:

— У нас все готово. Прошу…

Собеседники поднялись и, продолжая обсуждать случившееся, прошли в просторную кухню. Стол был накрыт, как подобает. Тетка хозяина, очевидно, хорошо знала все ритуальные условности, и взглядам вошедших предстала горка блинов, рисовая каша с изюмом, борщ, компот…

— Ну, тетя Катя, ты постаралась! — одобрил пожилую женщину племянник.

Екатерина Михайловна скупо, но польщенно улыбнулась. Гости оседлали вычурные деревянные табуреты, и Бессонов искательно взглянул в лицо Ефима Борисовича:

— А Оксана? Она…

— Она там, с мальчишками, — вместо отца ответила тетка.

Возникла минутная пауза, прервать которую решила хозяйка:

— Я позову ее…

Бессонов твердой рукой взял бутылку водки. Из пластмассового «дозатора», испытывая терпение гостей, неуверенно закапала жалкая струйка…

— Вот же придумали! — насмешливо прокомментировал Ефим Борисович.

— Не говори!.. — подхватил хозяин и тут вошла Оксана. Рука Бессонова дрогнула, водка пролилась на стол, но этого никто не заметил.

Появление свежей, стройной, одетой, вернее, раздетой по нынешней рискованной моде юной особы заметно всколыхнуло атмосферу. Мужчины исподтишка бросали любопытствующие взоры на голый живот и поясницу девушки. Только ее отец — Ефим Борисович — снисходительно щурился, а пожилая тетка хозяина осуждающе вздыхала. Татуировка на ягодицах Оксаны казалась ей верхом разврата.

Рюмки наконец наполнились. Бессонов встал и, сотворив печальное лицо, произнес заученно:

— Ну, за Викентия Петровича! Пусть земля ему будет пухом...

Гости нахмурились, подняли стопки, и Оксана потянулась к отцу чокаться.

— Нельзя! Не принято… — протестующее воскликнула пожилая женщина.

Ефим Борисович сурово сдвинул кустистые брови, и дочка, вспыхнув, поспешно отдернула легкую руку. Но и в оплошности она была хороша и очаровательна — Лидия невольно отметила это, успев поймать ласкающие взгляды мужа и сухощавого гостя…

4

Бессонов накачался до безобразия. Как у всякого неумеренно пьющего человека, в этом процессе наблюдалось несколько стадий — вначале он был чрезмерно суетлив и возбужден, потом накатило некоторое раздумье и расслабленность, сменившаяся беспричинным озлоблением и агрессией…

Внезапно он возненавидел всех: жену, детей, родную тетку, обоих гостей… Пожалуй, только одна Оксана избежала его неправедного гнева. Лидия вместе с теткой, как могла, утихомирила расходившегося супруга. Для всех окружающих подобные выходки были не в диковинку, и поэтому никто особо не возмущался и не переживал. Ну, перебрал мужик — с кем не случается?

Ребят быстренько упрятали в детской. Бессонова общими усилиями раздели, унесли в спальню и уложили в супружескую постель. Гости, словно находясь в доме тяжелобольного, на цыпочках прошли в прихожую, безмолвно надели обувь…

Оксана, нагибаясь, обнажила до копчика гладкие ягодицы с витиеватой татуировкой, изображавшей причудливое тропическое растение. Екатерина Михайловна возмущенно покачала головой. Гости шепотом распрощались с хозяйкой, и тяжелая дверь со стуком захлопнулась…

— Это мода нынче такая? — мгновение спустя спросила тетка, будучи не в силах сдерживаться.

— Какая мода? — не поняла Лидия.

— На заднице наколку делать?

— Видимо, — устало бросила хозяйка.

— Нашла же место!.. В наше время только уголовники этим занимались, — Екатерина Михайловна брезгливо поморщилась, — а никакая порядочная девушка себе такого не позволяла. Что ты! — она перевела дух — У нас во дворе, помню, одна такая шустрая девчонка жила — Зинкой звали. И с парнем одним хороводилась, а он этот — блатной… — тетка вслед за хозяйкой тихо возвратилась на кухню. Женщины стали убирать со стола.

— Ну, и это… — Екатерина Михайловна продолжила рассказ, — парень уговорил ее сделать наколку, — она вытянула правую руку, — свое имя выколола на пальцах, на каждом по букве: Зина…

— Зачем?

Екатерина Михайловна пожала плечами:

— Кто ее знает! Этот уголовник ее уломал, — тетка минуту подумала, — ну, чтобы все видели, что она тоже блатная. Из их компании…

— Это было как визитная карточка? — Лидия слегка улыбнулась.

— Наверно, — пожилая женщина вздохнула, — все нормальные девчонки тогда с ней дружить перестали — матери настрого запретили…

Женщины, помогая друг другу, начали перемывать и перетирать посуду.

— А что было потом? — полюбопытствовала Лидия.

— Потом? — тетка старательно покопалась в памяти. — Парня этого, в конце концов, посадили… Зинка куда-то пропала… И встретила я ее лет через пятнадцать. Еду в автобусе, а напротив женщина сидит, и лицо вроде знакомое. На коленях сумку держит — я на руки ей посмотрела… — Екатерина Михайловна взглянула в лицо хозяйке.

— А у нее на пальцах… — догадалась та.

— Нет, — тетка сурово поджала губы, — на пальцах одни шрамы и кожа красная…

— Она эти буквы…

— Срезала, — Екатерина Михайловна значительно качнула головой.

— А вы с ней были знакомы?

— Конечно. Лет до семнадцати в одном дворе росли…

Лидия поставила в сушилку вымытые тарелки.

— Она вас узнала?

Тетка вздохнула:

— Наверно.

— И вы с ней не заговорили?

— Нет. У нее своя жизнь, у меня своя. Да мы с ней никогда особо и не дружили…

Лидия хотела задать еще пару-тройку вопросов, но одумалась. Скорее всего, пожилая женщина была по-своему права — зачем ворошить прошлое, если одна из них навсегда отрезала его? С мясом и кровью…

— Молодость, конечно, глупость, — философски заключила Екатерина Михайловна, — вот Оксанка когда поумнеет — тоже будет с задницы кожу снимать…

— Вы думаете? — усомнилась Лидия.

— А как же! — воскликнула тетка. — Хороша была бы я, если бы у меня на ж… было такое художество! В моем-то возрасте?!

Женщины дружно засмеялись. Выпитая водка невольно располагала к дружелюбному разговору, даже несмотря на недавний переполох.

— Молодежь сейчас стала более свободной и раскованной, — охотно признала Лидия.

— И-и-и, милая! — не согласилась тетка. — В наше время тоже бывало всякое… — она опустилась на табурет. — Помню, я училась в технологическом техникуме, а жила дома, но приходила к девчонкам в общежитие…

Хозяйка тоже присела, достала сигареты и зажигалку. Закурила…

— А на танцы мы ходили в ПКО, соберемся вчетвером-впятером и айда, — пожилая женщина улыбнулась воспоминаниям. — Вот прихожу однажды к девчонкам в комнату, они уже собрались, а плавки ихние на койках лежат…

— Какие плавки? — не поняла Лидия.

— Ну, какие? Трусы, — тетка нахмурилась, — я говорю: — Девки, вы главное-то надеть не забыли? — она выдержала солидную паузу и добавила ехидно: — Нет, говорят, не забыли! Теперь парни танцевать не приглашают, если ты в трусах…

— Это как?! — не поняла хозяйка, представив себе почти сногсшибательную картину. — Они что — всем подолы задирали?!

— Зачем подолы? — Екатерина Михайловна обстоятельно объяснила: — Вот, допустим, парень тебя приглашает, ты идешь с ним, танцуешь… Он кладет тебе руки на талию, ощупывает… Если на тебе трусы — сразу бросает и уходит. А ты, как дура, торчишь посередь площадки!..

— Да! — озадаченно воскликнула Лидия. — Это безобразие! Прямо садизм какой-то…

— Ну, вот, а ты говоришь! — поддержала ее тетка. — А если девчонка хорошенькая, да ничего на ней нет — тогда парни из-за нее чуть не дрались…

— И вы… — догадалась Лидия.

Тетка поначалу не хотела признаваться, но, секунду поколебавшись, сдалась:

— И я… — она юмористически усмехнулась, — не коротать же вечер в одиночку? Тогда зачем ходить на танцы?.. А я была девчонка ничего — и личиком, и фигуркой…

— И когда это было?

— Когда? — Екатерина Михайловна собрала в складки и без того морщинистый лоб. — Да в семидесятые. Ты тогда еще не родилась…

Лидия согласно кивнула.

— А сейчас какая мода пошла? — тетка критически усмехнулась. — Что есть на девке трусы, что нет… Как этот листок… Ну, фиговый. Одно место прикрывает и больше ничего…

Хозяйка благоразумно отмолчалась — на ней было нечто подобное.

— Это еще ладно! — собеседница махнула рукой. — А пузо вечно голое, да в пуп какая-то стекляшка вставлена! Как у дикарей, ей-богу! — она вдруг вспомнила: — А мужикам нравится. Вон твой с Оксанки глаз не сводил. И этот гусь остроносый тоже…

— Юрий Григорьевич?

— Ну, да. Не заметила, что ли?

Лидия пожала плечами. У нее не было такого обостренного и целенаправленного внимания, как у ее пожилой компаньонки.

— Ты смотри, Лида, как бы она это… — тетка понизила голос, — мужики-то нынче, сама знаешь… Раньше ведь как было? И партком, и профком, а сейчас? Куда ты на него жаловаться побежишь, если он задумал семью бросить? Некуда…

— А мы с Эдиком даже не регистрированы… — неожиданно призналась молодая женщина. Екатерина Михайловна оторопела:

— Как?! А Димка с Антошкой? — в ее потрясенной голове никак не могло поместиться услышанное. — Да ты что?! Не может быть!..

— Ну, почему? — хозяйка слабо запротестовала. — Сейчас многие так живут. Гражданским браком…

— А дети на чью фамилию записаны? — собравшись с духом, поинтересовалась тетка, будучи весьма практичной особой.

— На его. Они оба Бессоновы.

— Ну, это ладно, — Екатерина Михайловна чуточку смягчилась, — а квартира ваша кому принадлежит?

— Мне, — твердо ответила Лидия, — он сам так захотел.

Это, казалось бы, справедливое и великодушное решение вновь смутило пожилую женщину. Если муж не хочет расписываться с женой и не является «ответственным квартиросъемщиком», значит, за ним водятся какие-то серьезные грешки. Распространяться об этом не пожелала — как-никак виновник происходящего был ее родным племянником, но все услышанное крепко обеспокоило Екатерину Михайловну.

И это обстоятельство частично передалось молодой хозяйке. Смутная тревога закралась в ее сердце. Хотя до сего времени она безропотно подчинялась жизненным обстоятельствам…

5

Екатерина Михайловна осталась ночевать у Бессоновых. Когда они с Лидией закончили уборку, за окном стояла ночь.

— Автобусы, поди-ка, уже не ходят? — искательно спросила пожилая женщина, искоса посматривая на хозяйку. Лидия взглянула на часы:

— Ого! Двадцать пять первого… Конечно, какие автобусы! Вы оставайтесь у нас — место есть…

Тетка для вида смиренно вздохнула, как бы давая понять, что подчиняется только сложившимся обстоятельствам и не желает злоупотреблять гостеприимством родственников. Она не была ханжой — изворачиваться и лукавить ее частенько заставляла сама жизнь.

Лидия постелила ей в гостиной — на широком диване с покатой спинкой и фигурными подлокотниками.

— Ложитесь. Отдыхайте…

Екатерина Михайловна осторожно опустилась на краешек просторной постели, ощутив ладонями свежесть льняной простыни и тугую неподатливость пружин. Она впервые в жизни очутилась на таком шикарном ложе. Хозяйка принесла подушку и плед.

— Это вам укрываться, если станет прохладно… — она была в прозрачном струящемся пеньюаре.

— Ничего-ничего! Не беспокойся! Мне и так хорошо… — негромко запротестовала тетка, невольно пряча глаза. Ей почему-то стало стыдно, как будто Лидия предстала перед нею голой. Хотя еще в детстве и юности ее собственная мать регулярно ходила по комнате в голубых панталонах до колен и застиранном лифчике, и никто (ни отец, ни брат, ни сама Катя) не чувствовал никакой неловкости. Это был привычный наряд.

— Отдыхайте, — хозяйка нажала клавишу выключателя, и половина лампочек в люстре потухла.

Гостья стала неуклюже раздеваться. Как все обычные, малообеспеченные люди, живущие от зарплаты до зарплаты и не имеющие в запасе лишнего рубля, Екатерина Михайловна твердо знала свое место. Она не завидовала чужому достатку и роскоши, смутно подозревая, что праведным трудом никак не наживешь каменных палат.

Бывшая власть в ее лице сформировала идеального представителя значительного слоя граждан, которым было легко и просто управлять. Покорные, нетребовательные, невзыскательные, всегда готовые на уступки и жертвы, они с полуслова понимали команды и желания властьпредержащих.

В техникуме Екатерину Михайловну выбрали комсомольским секретарем. Только «выбрали» крайне странно. Катю вызвали в кабинет к директору, где сидели завуч и парторг.

— Вот что, Бессонова, мы решили выдвинуть тебя в секретари, — авторитетно заявил директор, — девушка ты старательная…

— Дисциплинированная, — подхватила завуч.

— Ответственная, — подтвердил парторг, он же замдиректора по хозяйственной части.

— Вот-вот, — директор скупо улыбнулся. — Мы на тебя надеемся. Иди. Учись…

И Катя не посмела возразить.

Был назначен день комсомольского собрания, и ее единогласно избрали вожаком. Свои обязанности, то есть сбор комсомольских взносов, Катя выполняла исправно, а большего от нее и не требовали.

Перед последним курсом, в начале сентября, «низовых» секретарей из городских школ, училищ и техникумов отправили в один из пионерских лагерей на «перековку». Бонзы из горкома и обкома комсомола учили их проводить собрания и политинформации. Но главное, чем они занимались в течение двух недель — конспектировали эпохальный труд Л. И. Брежнева — «Возрождение». А вечерами проводили костры и дискотеки…

Большинство секретарей были девчонками, а их высокие идейные вдохновители — здоровыми, крепкими, сытыми мужиками, заметно перешагнувшими комсомольский возраст. Именно это и позволяло им хладнокровно зажимать по углам своих подопечных.

Но неделю спустя случился конфуз: одна из слушательниц — румяная, грудастая, «кровь с молоком» деваха — неожиданно хлопнулась в обморок…

Вызвали «скорую». Врач — неулыбчивая сухощавая женщина — умело привела ее в чувство, сделав парочку уколов.

— Что с ней? — встревоженно допытывался первый секретарь горкома, подозрительно и сурово поглядывая на своих помощников, а те виновато отводили взгляды.

— Ничего страшного, — буднично ответила врач и заговорила с больной. Деваха села, окинула огромными, распахнутыми глазами всех собравшихся и заявила во всеуслышание:

— Я — комсомольский секретарь!..

Это неожиданное, чистосердечное признание никого не удивило и не насмешило. Наоборот — все увидели в нем призыв к милосердию. Она забыла свое имя, фамилию, домашний адрес, имена своих родных и близких… Помнила только одно:

— Я — комсомольский секретарь!

— Надо везти ее в больницу! — твердо как диагноз заключила врач.

Деваху под руки проводили к машине.

Пару дней в лагере царило некоторое затишье, а потом костры и дискотеки возобновились с прежней энергией и размахом. Эпохальный труд Л. И. Брежнева как-то незаметно ушел в тень: ребята ели, пили, развлекались, крутили романы — словом, отдыхали… Для Кати это оказалось самым веселым, сытым и беззаботным эпизодом в жизни…

Но по возвращении в стены родного техникума комсомольского вожака ждал нечаянный и неприятный сюрприз. Рассказав жене племянника пикантную историю с трусами, Екатерина Михайловна ни словом не обмолвилась о ее трагическом продолжении.

— Бессонова, к директору! — казенным тоном объявила староста, стоило Кате переступить порог аудитории.

Сразу почуяв неладное, с колотящимся сердцем девушка поднялась на второй этаж и вошла в приемную.

— А-а-а, Бессонова! — секретарь директора, глядя на вошедшую с иронией и осуждением, указала на дверь, — проходи, тебя там ждут…

Сердце у Кати упало. Не помня себя, она ухватилась за блестящую никелированную ручку. Директор, завуч и парторг сидели возле массивного стола в тех же позах, что и два года назад, когда ее впервые пригласили сюда. Как будто они никогда не покидали кабинет.

— Да, Бессонова… — мрачным, траурным тоном произнес директор, — подвела ты нас! Крепко подвела…

Катя не чуяла ни рук, ни ног. Суровые, инквизиторские лица начальственной троицы потрясли ее.

— Я?.. — едва пискнула девушка, чудом не падая в обморок. Она не могла понять, что за преступление совершила?!

— Ты, — в разговор вступила завуч, — мы от тебя такого не ожидали. Никак…

Смутное подозрение шевельнулось в голове несчастной, тем более, что в глазах парторга мелькали какие-то жгучие, въедливые искорки.

— На танцы ты ходишь? — без обиняков спросил директор.

— Хожу… — чуть слышно ответила девушка.

— А как ты ходишь? — перехватила инициативу завуч, считая, что ей, как женщине, наиболее удобно говорить о разных интимных подробностях.

— С девчонками… — вымученно выдавила Катя.

Троица разочарованно переглянулась. Завуч, прочитав мысли своих коллег, решила не отступать:

— А что вы при этом снимаете? Ну-ка, ответь!..

В глазах мужчин затрепетал жадный интерес.

— При ком? — не поняла допрашиваемая.

— Не при ком, — завуч криво усмехнулась, — а перед тем, как пойти на дискотеку… Или вы делаете это при всем честном народе?!

Девушка бледнела и краснела. Но молчала, как Зоя Космодемьянская.

— Эх, Бессонова, Бессонова… — вздохнул директор, — а еще комсомольский секретарь! Кошмар…

— Это разврат, — спокойно и без излишнего пафоса заметил парторг.

— Надеюсь, вы там не это… — завуч красноречиво сжала накрашенный рот.

Провинившаяся испуганно затрясла головой — у нее перехватило дыхание.

— Ладно. Иди… — директор безнадежно махнул рукой.

Катя, не помня себя, пулей вылетела из кабинета. Секретарь проводила ее внимательным, укоризненным взглядом. А в кабинете несколько минут стояла гробовая тишина.

— Зря вы, Виктор Алексеевич, так быстро ее отправили, — с легкой укоризной процедила завуч.

— А что — нужно было ждать, пока она в обморок не брякнется? — поддержал директора парторг. — У нее и так поджилки тряслись. И лица на ней не было…

— Верно-верно, — директор усмехнулся. — Зачем нам лишняя головная боль? Пришлось бы скорую вызывать…

— Но вы же сами, Тимофей Захарович, — завуч с ехидцей покосилась на парторга, — заговорили о разврате!.. Я вас за язык не тянула…

— Заговорил, ну и что? — завхоз осклабился в улыбке. — У нас, вон, в деревне — девки до самой войны трусов не носили!.. И ничего…

— А юбки были какие? — не осталась в долгу завуч. — До самых щиколоток. Разве нет?

— А теперь едва причинное место закрывают, — подхватил директор, — мини эти самые…

— Ладно, — завхоз, он же парторг, предложил «соломоново» решение, — уберем ее из секретарей, раз такое дело… Раз она не головой, а этим местом думает…

Завуч обидчиво поджала губы. Секса тогда в стране не существовало, а разврат считался темой скользкой, мутной и запретной. Говорили о нем шепотом и с оглядкой.

Через несколько дней Катю потихоньку сняли с должности, чему она не слишком огорчилась. Только терялась в догадках — откуда начальству стало известно об этих танцевальных похождениях? Хотя доносительство и наушничество грехом тогда не считалось. А ходила она на эти «грязные» танцы всего-то два раза…

6

Голова у Бессонова трещала. Когда он с превеликим трудом разлепил веки, то долго не мог сообразить, где находится? Потолок, люстра, зашторенное окно, шкаф — все это виделось частями и никак не складывалось в единую, общую картину… Бессонов бессмысленно водил зрачками и не мог оторвать от подушки тяжелую, чугунную голову…

Наконец что-то далекое и смутное подсказало ему, что он лежит в собственной спальне. В супружеской постели. Бессонов скосил глаза направо — жены рядом не оказалось, но, судя по примятой подушке, она недавно здесь присутствовала…

Размышлять было недосуг — так першило и сушило в горле. Бессонов, покачиваясь, встал и прошлепал на кухню. Гладкий зеркальный мрамор приятно охладил ступни босых ног. Хозяин достал из холодильника бутылку минералки, открыл и выпил всю жадными булькающими глотками… Пузырьки газа, вытесняя друг дружку, забились в гортани и носу, проникая даже в мозг… Бессонов сморщился и чихнул. Полегчало.

Ногою нашарив табурет, он опустился на него, поставив на стол порожнюю тару. Что-то вроде угрызений совести зашевелилось в его беспокойной груди. Бессонов знал: оказавшись в крепком подпитии, он способен натворить многое. Оскорбить, унизить и ударить кого-то ему вполне по нраву. Правда, с годами эта злосчастная привычка несколько смягчилась — по крайней мере, он не дрался уже года три, однако все возможно…

Бессонов посмотрел на руки, потрогал костяшки пальцев — никаких ссадин и ушибов. Ни плечи, ни спина тоже не ныли. Значит, обошлось. Поразмыслив немного, Бессонов подошел к телефону, снял трубку, набрал номер… Пальцы автоматически нажимали привычные кнопки…

— Игровой центр «Фортуна», — ответил ему суховатый женский голос.

— Это я, Вика, — невнятно буркнул Бессонов, однако голос сразу потеплел:

— Да, Эдуард Васильевич! Я вас слушаю…

Эта теплота и готовность словно озадачили его, и хозяин немного растерялся:

— Ну, что там у вас?

На другом конце провода тоже оторопели, и женский голос прозвучал обеспокоенно:

— У нас?! У нас все в порядке…

— Посетители есть?

Вика ответила с легкой запинкой:

— Человека два-три… Но еще не вечер, Эдуард Васильевич. Вы же знаете, что народ в основном приходит вечером…

— Ну, да… Ну, да, — покорно согласился хозяин.

А собеседница, видимо, лихорадочно соображала, как дальше вести разговор. Вернее, как его побыстрее прекратить. И наконец нашлась:

— Вы не волнуйтесь, Эдуард Васильевич! Все на месте — и оператор, и охрана. Отдыхайте… — прозвучал некий интимный намек — Вика как будто бы знала, что хозяина мучит похмелье.

— А Ефим Борисович? — неожиданно выпалил он.

— Ефим Борисович? — Вика молчала ровно секунду и сразу спохватилась. — Он на территории. Поискать?

— Нет. Не надо… — Бессонов вздохнул. — Ну, всего…

— Всего хорошего…

Шеф положил трубку и вернулся в спальню. Лег на кровать. События прошедшего дня еще крутились в его голове — кладбище, панихида, застолье… Потом ему вдруг вспомнились слова жены о том, что он кого-то испугался. Кого испугался? Этого старого тощего коллекционера? Как его звали?.. Кажется, Люкиным.

Конечно, он не мог его забыть. И не забыл. Вот только не ожидал, точнее, не хотел увидеть. За годы совместной жизни Лидия сумела худо-бедно изучить своего супруга — все его привычки и уловки. Он очень не любил свидетелей или участников своих не слишком благовидных дел. А старый собиратель был и свидетелем, и участником. И Лидия об этом помнила.

Ту давнюю историю Бессонову не хотелось вспоминать не потому, что он сам в ней не очень хорошо выглядел, как раз наоборот: тогда виновата была, конечно же, Лидия. Однако она не чувствовала за собой ни малейшей вины, считая себя чуть не спасительницей. И со временем укрепилась в этом окончательно, считая мужа если не предателем, то лицемером. Бессонов вздохнул и сменил позу.

А куда, в самом деле, подевались его жена и дети? Обеспокоенный супруг хотел встать и пройтись по квартире, но минуту подумал и не двинулся с места. К чему? По стойкой, ненарушимой тишине было ясно, что в доме ни души. И хозяин тут же успокоился.

С некоторых пор близкие стали мешать ему. Видимо, обозначился тот рубеж, когда у мужчины наступает вторая молодость и жена с детьми кажутся непосильным бременем или досадной помехой. Опять захотелось пить. Бессонов поднялся, старательно обходя углы, прошел на кухню, достал из холодильника очередную бутылку минералки и выпил ее всю. В голове заметно прояснилось. И появились вполне конкретные помыслы и желания.

Он вышел в прихожую и взял телефонную трубку. Набрал знакомый номер и, нажимая последнюю цифру, почувствовал усиленное сердцебиение. Нет, это не был похмельный синдром — в груди его билось что-то томительное и волнующее…

7

Ольга, близкая подруга Лидии, жила почти на окраине города. Добираться к ней нужно было на двух рейсовых автобусах. Дима и Антон поначалу обрадовались поездке, а после пересадки заметно сникли и поскучнели.

— Ну, когда? Ну, когда? — теребил мать младший — Антон.

— Скоро. Успокойся, — устало отвечала Лидия.

У ее подруги был сын на год моложе Антона. К нему-то и торопились дети. Выйдя на предпоследней остановке, они вошли в панельную девятиэтажку. Ольга встретила гостей хлопотливо и радушно.

— Ты уж извини, Лида, — чуть не с порога заявила хозяйка, — но я вчера никак не могла: Вадьку не с кем было оставить. Представляешь?

— Ничего-ничего, — успокоила ее гостья, — я понимаю. Не волнуйся…

— Ну, как все прошло? — на лице у Ольги было такое выражение, словно она интересовалась театральной премьерой.

Лидию это не удивило и не обидело — все казалось естественным и привычным.

— Нормально, — спокойно ответила она и слегка замешкалась, не зная, чем продолжить разговор. Не станешь же расписывать в подробностях, как опускали в землю гроб, какие говорили речи, кто и сколько выпил на поминках… Кстати, и хозяйка этого вовсе не ждала. Для нее было вполне достаточно краткого, обтекаемого ответа.

— Вот и хорошо, — непроизвольно бросила она, даже не задумываясь над двусмысленностью фразы. То ли ее радовала скоропостижная кончина отца подруги, то ли его удачное погребение.

Но Лидия этой неловкости не заметила. Отправив детей в комнату, женщины устроились на кухне.

— Чай? Кофе? — заботливо предложила хозяйка.

— Кофе, пожалуй… Я чего-то сегодня не в форме, — словно извиняясь, пояснила Лидия.

— Ну, еще бы! Такое дело… Я понимаю… — Ольга поставила чайник на плиту и опустилась на стул. Она догадывалась, что подругу привело к ней не только желание поделиться неожиданно свалившимся несчастьем, но и что-то личное. Скорее всего — давние неурядицы с мужем. Однако неписаный закон требовал, чтобы вначале речь шла о главном. А главное — это вчерашние похороны. Ольга вопросительно уставилась на гостью.

— Ну вот, — печально произнесла Лидия, — и похоронили мы папу…

— Рак?

— Рак…

Обе глубоко и согласно вздохнули.

— Долго мучился?

Вопрос был справедливым и законным — если усопший угасал месяцами и неделями — то для его близких это было тяжелое и непереносимое испытание.

— Нет. Сгорел за три недели…

— Так быстро? — удивилась подруга.

Лидия невесело усмехнулась:

— У него все было сильно запущено. Он ведь никогда не ходил по врачам. Презирал нашу медицину…

Ольга согласно кивала неприбранной головой. Она кое-что знала об отце своей гостьи. Для них обеих он был личностью непостижимой и загадочной, живущей в своем закрытом, недоступном для посторонних глаз мире…

Чайник вскипел. Хозяйка заварила кофе, разлила его по маленьким чашкам. Дети в соседней комнате подозрительно затихли. Ольга встала и вышла из кухни.

— Посмотрю, как они? — бросила она на ходу.

Лидия согласно кивнула, помня, как та старательно печется о своем малыше. Ольга никогда не была замужем и родила сына «для себя».

— Все нормально, — сообщила она, возвращаясь.

— Что там у них?

— Собирают «Лего»… — хозяйка пригубила чашку.

— А Семен заходит? — это был фактический отец Ольгиного ребенка.

Хозяйка усмехнулась:

— Был как-то на неделе. Игрушку принес и шоколадку. Только и всего…

— А как Вадик его называет?

— Дядя Сеня…

— Он не знает?.. — Лидия неожиданно осеклась, но подруга тут же подхватила:

— Конечно, нет! А зачем? — в ее голосе было столько искреннего недоумения, что оставалось лишь покорно согласиться.

Действительно, зачем? Родив сына для себя, женщина не желала принуждать его зачателя к сожительству. Тем более, что он не слишком этого хотел.

— Ты же знаешь, какие нынче мужики! И мой Сеня тоже… — слово «мой» она произнесла с иронией.

— У него же семья? — вспомнила Лидия.

— Была. Но он год, как разошелся. Холостякует…

— А дети?

— Две дочки… Еще кофе подлить?

— Давай, — Лидия протянула чашку, — а где он живет?

— В общежитие перебрался. Отдельную комнату занимает…

Женщины примолкли. Сложные и запутанные житейские передряги одинаково угнетали обеих и вызывали множество грустных мыслей.

— Да, мужики наши… — Лидия качнула головой.

— А голубых сколько развелось!.. — подхватила подруга. — Чуть не каждый второй. Ужас!..

— Ну, это капризы природы, — рискнула возразить гостья.

— Какой природы?! — хозяйка отставила чашку. — Это мода такая у них пошла… — она хитровато усмехнулась, — ведь за женщиной нужно ухаживать, подарки хоть иногда дарить, слова говорить ласковые и нежные… А они возьмут бутылку на двоих, выжрут ее, потом на койку плюхнутся и суют член друг другу в зад… Красота!..

Представив эту неаппетитную картину, Лидия невольно поморщилась, а хозяйка увлеченно поддержала ее:

— Точно-точно! Все так и есть… — она залпом допила кофе, — и ничего другого им не надо. Лишь бы сперма на мозги не давила…

Женщины сосредоточенно умолкли. Детей в соседней комнате было почти не слышно. Насладившись минутным миром и покоем, хозяйка перевела взгляд на гостью:

— А твой как?

Она помнила, что подругу привела к ней не скорбь об утраченном родителе, а желание излить душу. И Лидия словно того и ждала. Буквально с места в карьер она стала с горечью и обидой жаловаться на своего благоверного. Уже в течение многих-многих лет он казался груб, сух и безразличен. Его не занимали ни жена, ни дети… Ей он только хамил, на сыновей не обращал внимания…

Оскорбленная жена, дрожа от обиды и жалости к себе, выкладывала подруге все новые и новые подробности семейных неурядиц. Ольга не задавала никаких вопросов, но с лица ее не сходило твердое, непоколебимое выражение — она лишний раз убеждалась в своей правоте и непогрешимости.

— Может, он завел себе любовницу? — только однажды спросила она.

Отверженная супруга пожала хрупкими плечами, совсем как примерная школьница, которую обидели несправедливо и жестоко. Она не испытывала ревности к неверному мужу, поскольку давно разочаровалась в нем и поняла тщету своих былых надежд и помыслов. Теперь она исподволь подчеркивала мелочность, скудость, ограниченность мужниной натуры, его суетность и двоедушие…

— Недавно он открыл на рынке еще один игровой павильон, — с иронической улыбкой рассказывала Лидия, — и пригласил туда попа…

— Попа? Зачем? — удивилась подруга.

— Ну чтобы освятить помещение. Сейчас так принято…

Ольга не нашлась с ответом: получить благословение священнослужителя на осуществление не слишком богоугодных дел — это было что-то!

— Пришел батюшка, как положено, в рясе и со святой водой в ведерке, — продолжала Лидия, — мы тут все стоим. Ефим Борисович — его помощник, бухгалтер, я, представитель районной администрации… Батюшка только хотел молитву прочесть, а мой Эдик подскочил к нему и чмок его в руку!.. — рассказчица выразительно сжала губы.

— Поцеловал руку?! Зачем? — не выдержала Ольга.

— Вот и я говорю! — у Лидии перехватило дыхание. — Все прямо обалдели! Батюшка даже растерялся…

Воочию представив эту немую сцену, женщины дружно замолчали. Хотя нынешняя сумасшедшая жизнь с ее разбоем, обманом, попустительством, равнодушием, предательством, безразличием и не давала повода к откровенному возмущению — обеим сделалось не по себе.

— А ты? — напомнила подруга.

— Я? — Лидия насупилась. — Дома я говорю ему: «Ты что — с ума сошел?! Зачем ты сделал это? Мне было так стыдно! Ведь ты даже в Бога не веришь!..»

— А он?

— Он?.. Раскричался… Покраснел… Ничего ты, дура, в жизни не понимаешь!.. Надоело вас, дармоедов, кормить!.. — вспоминая эти упреки мужа, Лидия тоже покраснела.

Подруга лишь сочувственно качала головой. Не слишком задумываясь о причинах и следствиях всего происходящего, благодаря всеобщему развалу и апатии, они тем не менее смутно осознавали, что вокруг творится нечто абсурдное и противоестественное. Совсем, как у Шекспира в «Короле Лире», когда двое придворных видят нищего бродягу и говорят: «Хорошо, что он не голый — иначе нам было бы стыдно на него смотреть!»

8

Нельзя утверждать наверняка, будто Оксана ждала именно этого звонка, но, взяв трубку, она охотно включилась в разговор. Услышав ее негромкий, нежный, воркующий голосок, любой представитель сильного пола несомненно уверился бы в том, что только его призыва жаждало это обворожительное создание.

Едва заметная картавинка, легкое придыхание, томительные паузы — было от чего потерять голову! А если собеседник хоть однажды видел эти большие синие глаза с безукоризненными белками, аккуратный носик, чистый, гладкий овал лица с влажными, припухлыми губами, да плюс к тому вполне развитую грудь, гибкую талию и обольстительные ягодицы — то любой был бы способен понять, какие мысли и чувства обуревали ее страждущего собеседника!

Разговоры, по большей части, были почти бессодержательными и состояли из неловких намеков, охов, вздохов и междометий. Мало-мальски разумный и наблюдательный человек, послушав минуту-другую эти призывы томящейся плоти, криво бы усмехнулся и ушел в сторону, но очаровательной прелестнице и ее воздыхателям все было нипочем.

Вот и сейчас Оксана кокетливо и внимательно выслушивала короткие, вымученные фразы, старательно заползавшие в ее маленькое розовое ушко и редко-редко отвечала. Она, естественно, догадывалась, чего добивается незримый собеседник и старалась, по мере возможности, подыгрывать ему. Ведь важно было не оттолкнуть его и в то же время не внушить надежду на мгновенный, головокружительный успех.

Впрочем, ее нынешний партнер, судя по всему, этого не добивался. Гусарство не было его стихией. Оно отличало ровесников Оксаны. Друзья девушки — студенты-первокурсники — смотрели на вещи деловито и просто. Они могли пригласить ее в кафе или бар, угостить парочкой коктейлей, взять несколько бутылок пива — только за всем этим непременно следовала расплата. Причем где и как угодно, хоть на скамейке в парке или в темном подъезде…

А что касается всех прелестей, которыми отличалась подруга, то они их не слишком отмечали. С безразличием и апломбом, свойственным юности, сокурсники смотрели на Оксану, как на равную себе. А учитывая ее не слишком выдающиеся интеллектуальные способности и весьма скромные успехи в учебе — даже считали недалекой.

Другое дело — мужчины постарше. Для них она была пределом мечтаний. Многочисленные достоинства, которых не замечали ровесники, солидным и крепким мужчинам моментально кружили головы. Даже ее мнимая неопытность и простодушие казались им такими неоспоримыми достоинствами, что они сразу были готовы предложить себя в наставники и руководители, причем с самыми искренними, честными намерениями.

Насчет честности, говоря по правде, Оксана сильно сомневалась, и это достаточно полно характеризует ее натуру. Но, по мере возможности, она удачно пользовалась мужским расположением. Чувствуя, что незримый партнер заметно выдохся и угас, неутомимая кокетка многозначительно вздохнула, сделала короткую паузу и проворковала интимно:

— Ну, хорошо… Я подумаю. Пока…

Опустив трубку, она слегка задумалась. Собеседник, в общем, ей нравился, поскольку он был из разряда тех мужчин, с которыми она ощущала себя удобно и комфортно. Любое ее слово, взгляд и жест вызывали у них прилив восторга и обожания. Не нужно было корчить из себя интеллектуалку, говорить о литературе и политике, ругать президента и правительство за немыслимые цены и падение курса рубля…

Пожалуй, одна маленькая неувязка, точнее — две, не очень устраивали ее: воздыхатель был женат и имел детей. Однако трезво поразмыслив, девушка пришла к непреложному выводу, что взрослый, солидный мужчина не может быть холостым и наличие детей как раз не портит его. Единственная помеха — это жена, но при горячем и неустанном желании от нее всегда можно избавиться.

Причем это будет главным доказательством его преданности и самоотречения. Тогда он и вправду докажет, что готов для нее на все. Юной прелестнице всерьез хотелось, чтобы мужчина совершил ради нее какой-нибудь подвиг. Не выпил лишнюю бутылку водки, не набил морду приятелю, не перешел улицу на красный свет, а сделал нечто такое, в корне изменившее собственную судьбу. Разбил, к примеру, вдребезги дорогую машину или бросил верную жену…

В этот меркантильный век подобный поступок имеет определенную цену — не всякий может на него решиться…

Отец Оксаны — Ефим Борисович Трунник — любил дочку и баловал, насколько позволяли средства и возможности. Он давно разошелся с женой, ее матерью, оставившей дочку на попечение отца. История была темной и запутанной — Оксана толком не знала всех ее зигзагов и подробностей... Отец никогда не рассказывал дочери историю своей женитьбы и развода.

В раннем детстве бойкая синеглазая хохотушка, похожая на подарочную куклу, иногда задавала отцу наивные вопросы: «А где наша мама? Когда она придет?» Но с годами этот живой интерес сам собой угас. Вероятнее всего, сама Оксана стала исподволь догадываться, что отцу не слишком приятно все это слышать…

Однажды, перелистывая старый альбом с беспорядочно перемешанными фотографиями, она натолкнулась на небольшое фото: отец — в пиджаке, застегнутом на все пуговицы и полосатом галстуке, а рядом с ним сидела тоненькая, стройная блондинка в светлом платье с открытыми плечами…

Оксана до сего момента никогда внимательно не всматривалась в лицо и фигуру отца, как это случается с каждым человеком, сызмальства живущим в кругу своих близких. Если ему хорошо и спокойно с ними — то внешность отца или матери особой роли не играет. И не будь подле Ефима Борисовича этой молодой хрупкой блондинки — ее дочь никогда бы не заметила одутловатого, толстогубого лица с ранними залысинами, припухлых век и двойного подбородка отца.

А главное, что неприятно укололо девушку: ее родители не казались дружной семейной парой — они смотрелись каждый порознь, словно толстый амбарный кот поймал в свои хваткие лапы маленькую пугливую пташку и грозно прикрикнул на нее: «Сидеть!» А потом жадно съел ее всю без остатка. Хотя Оксана доподлинно знала, что отец отнюдь не грозен, не жаден и не похотлив… И ради своей дочери готов на все…

9

Рабочий день обычно заканчивался в шесть, но это касалось только начальства — директора, зама, главбуха, начальника охраны… А что до остальных сотрудников: операторов, охранников, буфетчиц — то вечером и ночью для них наступало самое горячее время. Посетители — это были работники окрестных магазинов, салонов и торговых баз — группами и поодиночке заходили в уютный двухэтажный коттедж, выстроенный в стиле сказочного терема — с мезонином, высокой двускатной крышей и резными наличниками на окнах.

На его фасаде днем и ночью горела яркая призывная надпись — «Фортуна». Здесь находился головной офис всей фирмы. Еще несколько павильончиков было разбросано по разным частям города. Дела у фирмы шли неплохо: городские обыватели, сообразившие в свое время, в чем смысл и суть современной жизни и успевшие занять прибыльные, доходные места, могли позволить себе кое-какие излишества.

Выпив в небольшом буфете бутылку-другую пива, они усаживались на высокие круглые табуреты перед блестящими никелированными автоматами с аляповатыми, броскими картинками, запускали в продолговатую щель сто- или пятидесятирублевые банкноты и лихо шлепали по клавишам.

— Блям-блям-блям!.. — бодро отзывались механические бандиты, крутя перед осоловелыми глазами игроков барабаны мелькающих цифр. В дальнем углу зала находилась маленькая будочка, там, за стеклом, сидела девушка-оператор, она же и кассир, меняющая деньги и выдававшая выигрыш. По залу прохаживался охранник, сурово поглядывая на посетителей. Вместе с буфетчицей и оператором они находились здесь круглые сутки, потом их сменяла другая команда…

Несмотря на приличный заработок, сотрудники тут долго не задерживались — особенно охрана. В буфете торговали паленой водкой и среди игроков частенько вспыхивали драки, а разнять драчунов одному сторожу было не под силу. Держать же двоих или троих блюстителей порядка хозяева не хотели — экономили.

Но зато почти каждый вечер они собирались у себя на втором этаже, приносили коньяки и вина, засиживаясь временами допоздна. Застолья были по-семейному тихими и задушевными. Выпив по рюмочке и обильно закусив, собравшиеся потчевали друг друга разнообразными житейскими историями, благо каждому было что поведать собутыльникам.

Начальник охраны когда-то воевал в Афгане, главбух работала в морском порту, шеф мотался в Китай и Турцию, но основным рассказчиком считался Ефим Борисович. Будучи самым пожилым из присутствующих, он имел солидный жизненный опыт, своеобразный взгляд на происходящее и мог трезво оценить обстановку, несмотря на количество выпитого вина. Слушатели охотно внимали ему, поскольку из его рассказов вытекал некий нравоучительный смысл.

Собеседники не во всем были согласны друг с другом, однако до ожесточенного спора дело не доходило. Начальник охраны, к примеру, не слишком одобрял нынешнюю вседозволенность и отсутствие порядка. Кумиром его был незабвенный И. В. Сталин. Он неоднократно взывал к его светлой памяти, восклицая:

— Иосифа бы Виссарионовича сюда! Он бы живо во всем разобрался…

Ефим Борисович искоса посматривал на своего нетерпеливого соседа и недоверчиво щурился. После одной громогласной тирады вежливо возразил:

— Вы, Сергей Федорович, думается мне, не слишком хорошо знаете то время…

— Конечно, — усмехнулся бывший афганец, — я тогда еще не родился…

— Вот-вот…

Тут в разговор вступила главбух:

— А мне кажется, что многие просто страху понагнали. Сделали из Сталина какого-то монстра!.. Не людоед же он был, в конце концов…

Шеф — Бессонов — благоразумно отмалчивался, он не имел определенного мнения на сей счет. Ефим Борисович оглядел собеседников, скупо улыбнулся и сказал негромко:

— Тогда, если позволите, я расскажу историю своего отца…

— Давайте-рассказывайте… — охотно согласилась аудитория.

И пожилой заместитель поведал следующее: в конце сороковых годов прошлого века, учась в выпускном классе средней школы, отец его вместе с однокашниками организовал тайное общество под названием «Молодая смена»…

— Как «Молодая гвардия», — услужливо подсказала главбух.

— Ну, да, — согласился рассказчик, — тогда только-только появился этот роман. Вот они и это…

— А сколько их было? — уточнил начальник охраны.

— Человек пять-шесть. И отец не был главным…

— А девчонок там не было, что ли? — поинтересовалась главбух.

Ефим Борисович покосился на нее:

— Школы тогда были мужские и женские. Отец ходил, естественно, в мужскую… А у них в классе учился сын первого секретаря райкома. Он-то все и организовал. Вовлек моего отца и еще нескольких пацанов. Все были отличники и комсомольцы…

— А чего они хотели? — подал наконец голос Бессонов.

— Чего? — Ефим Борисович пожал плечами. — Помогать партии и правительству, и лично товарищу Сталину в обнаружении замаскировавшихся врагов народа. Ни больше, ни меньше…

В комнате повисла тишина. Слушатели не могли взять в толк, куда и как повернется рассказ.

— И вдруг их кто-то заложил… — в голосе зама появились траурные нотки — Ребят забрали в НКВД и начались допросы и пытки… Причем не шуточные…

— Стоп-стоп! — воскликнул начальник охраны. — А в чем, собственно, их обвиняли?! Они же были свои насквозь…

— И совсем еще дети… — с сочувствием поддержала его главбух.

На лице рассказчика появилось печальное, чуть снисходительное выражение — собеседники не знали и не понимали реалий того времени.

— Конечно, никакой серьезной организации у них и в помине не было! Собралась кучка пацанов, написали на тетрадном листке какую-то клятву… Тогда это было модно… Еще дважды или трижды устроили сходняк, придумали клички, пароль…

— Ну, это же игра! — догадался Бессонов.

— А что еще? — Ефим Борисович потер широкие красные ладони — Зато следователи им устроили такое!.. — и рассказчик в подробностях описал все: как сотрудники госбезопасности с размахом и вдохновением создали подпольную молодежную организацию откровенно подрывного толка, сделав ее из просталинской антисталинской, готовой бороться с тогдашним режимом…

— Зачем?! — недоумевал начальник охраны.

Ефим Борисович попытался объяснить:

— Наверно, любой авторитарный режим не терпит ничего тайного. Что это еще за «молодая смена»? Кого она собирается сменять? Для чего?!

— А вдруг они действительно чего-то углядят, чего не доглядели чекисты? — подсказал Бессонов.

— Вот-вот! — обрадованно подхватил рассказчик. — Вы представляете, что было бы?! Полетели бы головы…

Все на минуту умолкли.

— А у их главаря, точнее — у его отца-секретаря, был, как на грех, трофейный пистолет… — Ефим Борисович пристальным взглядом обвел слушателей.

— И что? — не выдержал начальник охраны.

— А то, — зам усмехнулся, — Сталина из него убить было невозможно — слишком далеко была Москва, но в портрет его могли пальнуть свободно… А это уже считалось страшным преступлением!..

— Так они пуляли?! — ужаснулась главбух.

— Какое пуляли — в руках не держали, но разве это докажешь?.. Полгода их мытарили, моя бабка с горя заболела, отец-секретарь повесился. Потом парням всучили по «десятке», но они по четыре года отсидели, а тут и Сталин помер… Только не все, по моему, на волю вышли…

— Почему? — соболезнующе спросила бухгалтер.

— Один или два из их группы умерли в лагере…

— А ваш отец?

Ефим Борисович похлопал себя по массивной груди:

— Ну я же вот он. Это же его заслуга.

Все натянуто улыбнулись. Трагическая и мрачная повесть затронула душу каждого. Со свойственными людям беспечностью и нежеланием далеко заглядывать в будущее и прошлое они верили и не верили ей. Опираясь на свой личный, не слишком богатый опыт и старательно отгоняя от себя все жестокое и несправедливое, они не хотели пережить ничего подобного.

— Давайте выпьем! — радушно предложил хозяин.

Собравшиеся охотно поддержали его. Опрокинув по стопке коньяка, они уже намеревались мирно разойтись, но зам неожиданно засмеялся.

— Я забыл про самое интересное, — он поерзал на стуле, — когда началась перестройка, мой отец был еще жив. В здравом уме и памяти как будто…

Слушатели недоуменно уставились на него.

— И вот он пишет письмо в газету, а та его, естественно, публикует. Большое. Подробное… — рассказчик выдержал паузу, окинул взглядом слушателей. — Он будто бы всегда был убежденный антисталинист и сидел в тюрьме, как его непримиримый идейный противник, враг культа личности… И все, что ему когда-то навешали чекисты — подрывная деятельность, пистолет, из которого они якобы стреляли в портрет Сталина — чистая правда!..

У присутствующих случился шок. Недоуменно переглянувшись, они не могли найти услышанному никакого разумного объяснения.

— Он сам написал? — переспросил бывший афганец.

— Сам. Никто его под локоть не толкал… — Ефим Борисович развел руками. — Я говорил ему: «Папа, зачем ты это сделал? Ведь это неправда!..» А он: «Все равно я этого усатого гада ненавижу!» — Зам перевел дух и продолжил: — А я ему отвечаю: «Но ты мог возненавидеть его в тюрьме, а до этого? Когда в школе учился? Вспомни…»

Слушатели озадаченно молчали.

— Все равно ненавижу, говорит… Вот и пойми наших людей. А вы говорите — Сталина бы сюда!..

10

Спустившись со второго этажа на первый, начальники увидели заполненный посетителями зал. Игроки оседлали табуреты, в руках у многих тлели сигареты, сизый дым густым облаком клубился под потолком…

— Блям-блям-блям… — наперебой трезвонили голоса полутора десятков автоматов, плотно уставленных вдоль стен. Игроки с тупыми, остекленелыми физиономиями, на которых застыло упрямое ожидание головокружительного успеха, даже не повернули голов…

Но хозяевам это очень нравилось — и количество посетителей, и жгучий, неодолимый азарт, захвативший каждого. Главбух, не сдержавшись, толкнула под локоть шефа — посмотри, мол, сколько охотников пытаются сорвать куш! Но Бессонов только удовлетворенно кашлянул, а Ефим Борисович сокрушенно покачал головой…

Перед входом сгрудилось несколько автомашин — начальника охраны, главбуха, хозяина… Каждый сел в свою, а Ефим Борисович присоседился к шефу — он был «безлошадным». Усевшись рядом с Бессоновым, зам озабоченно посетовал:

— На рынке охранник вчера на работу не вышел…

— И что? — хозяин лихо развернулся и переключил скорость.

— Девчонка-оператор закрыла ночью павильон и никого не пускала со страху…

Бессонов покосился на соседа, молча выезжая со двора. Ефим Борисович продолжал жаловаться:

— С этими охранниками прямо беда! То запьют, то прогуляют…

Шеф с ответом не спешил. Машина выкатилась на проспект.

— С операторами еще более-менее, — размышлял вслух Ефим Борисович, — а с охраной — сплошная текучка!.. И ничего поделать нельзя...

— Ну, правильно, — согласился шеф, — устраиваются молодые парни — им пить-гулять надо, а тут сиди и бди… Пенсионера ведь в охрану не возьмешь, иногда такие ухари играть приходят — впору ОМОН вызывать!..

— Вот именно, — подтвердил помощник.

Оба замолчали, и каждый продолжал размышлять о своем. Бессонов видел, что Ефим Борисович, как всегда, озабочен, однако эта озабоченность не слишком трогала его. Настоящее казалось ему пусть не блестящим, зато вполне сносным. Доходы от игорного бизнеса были не баснословными, но на жизнь хватало с лихвой, и был шанс значительно улучшить ее.

Только Ефим Борисович так не думал. Многотрудный житейский опыт подсказывал ему, что всякий успех непрочен и скоротечен. Если ты добился чего-то большого и прибыльного, то жди какого-нибудь невероятного казуса. А это игорное заведение, возникшее на людском недомыслии, азарте и жажде быстрой наживы, тем более непрочно и ненадежно.

В отличие от своих сотрудников он даже не приобрел себе автомобиль, хотя мог вполне сделать это. «Вначале машина, потом гараж, а дальше бесконечные волнения: гараж вскроют, машину угонят, и будешь давать объявления по телеку — прошу вернуть за вознаграждение», — любил говаривать зам. И предпочитал ездить на работу в общественном транспорте.

Бессонов не осуждал своего помощника — по какой-то необъяснимой прихоти он снисходительно выслушивал его предостережения и советы, иногда исполняя их. Они были детьми разных эпох и отношения к жизни: то, что Ефиму Борисовичу представлялось непозволительным и недопустимым — для Бессонова выходило по нраву и карману. Зам привык отвечать за свои слова и поступки, его начальник считал, что это совсем необязательно.

— Вчера в «Мираже» напали на кассира, — уныло сообщил Ефим Борисович.

— Когда? — шеф сбавил газ.

— Часов в семь. Еще светло было. Всю выручку забрали…

«Мираж» считался конкурирующей фирмой, и его ограбление должно было, если не обрадовать соперников, то, по крайней мере, не вызвать горячего сочувствия. Бессонов не обрадовался и не опечалился.

— А милиция? — спросил он озабоченно.

— Через полчаса явилась. Бандитов и след простыл…

— А сколько их было?

— Двое, — зам вздохнул, — с пистолетами. Один держал на прицеле кассира, другой охранника…

— Сигнализация, что ли, не работала? — Бессонов покосился на соседа. Ефим Борисович пожал плечами:

— У нас тоже «тревожная» кнопка частенько не срабатывает…

— А причина?

Зам ответил не сразу. Он прекрасно понимал, что хозяину не хотелось удваивать охрану, только иного выхода, по его мнению, просто не существовало.

— Трудно сказать. Может, в отделении людей не хватает или дежурные не торопятся милицейский наряд вызывать…

— Но мы же им платим! И немало…

— Платим и что? — Ефим Борисович развел руками. — Они говорят, что с кадрами у них туго и бензин вздорожал… Вызовов много бывает ложных — вот они и не спешат…

Бессонов не ответил и прибавил газу. «Японка» резво катила по шоссе. Над городом сгущались сумерки. Подфарники встречных автомобилей скупо подсвечивали дорогу, там и сям мелькали рубиновые точки сигнальных огней. Игриво перемигивались светофоры…

— Бампер починил? — неожиданно спросил Ефим Борисович, вспомнив недавнюю аварию шефа.

— Поставил новый. И габаритки тоже, — негромко бросил тот.

Будь его добрая воля, он бы давно избавился от своего помощника, с которым вместе начинал дело, но что-то мешало ему сделать это. У Бессонова, впрочем как и у многих людей подобного же склада, образ мыслей и действий зависел от чувств и настроений. А менялись они весьма неожиданно и прихотливо. Под влиянием минуты Эдуард Васильевич мог совершить благородный поступок: горячо отблагодарить кого-то, пустить слезу сочувствия, предложить посильную помощь…

Правда, он делал это далеко не бескорыстно, а в расчете на обоюдную услугу. Как знать: возможно, человек, обласканный им, в порыве благодарности разобьется в лепешку? Вот и в случае с Ефимом Борисовичем чувствительный шеф многое прощал своему напарнику, помня, что у него есть очаровательная дочь…

11

Пленников было двое — старик-пуштун и молодой парень с заросшими каштаново-сизой щетиной подбородком, щеками и острым кадыком. Пыльные полосатые халаты были перепоясаны цветными платками, на головах красовались «куфы», похожие на две лепешки, уложенные одна на другую.

Когда Сергей, прилетев в Кабул, впервые увидел на улицах мужчин, почти поголовно носящих эти нелепые головные уборы, они неожиданно развеселили его. В кино и на фото ему довелось повидать и тюрбаны турок, и сомбреро мексиканцев, и папахи туркменов, и кепки грузин с козырьками-аэродромами, однако ни один головной убор не казался так смешон и несообразен…

Но, несмотря ни на что, он делал его владельца добродушным и простоватым. Этаким недалеким, безобидным деревенщиной… А прожив и провоевав в Афганистане почти месяц, Сергей уже так не думал. Простоватые на вид пуштуны, таджики и узбеки оказались отнюдь не просты. Они не слишком ладили между собой, но в борьбе с «шурави» проявляли завидное единство. И частенько выказывали в бою истинную стойкость и самоотверженность…

Взвод Сергея напоролся под Кандагаром на засаду. Перестрелка была яростной и скоротечной. Угостив друг друга очередями из «калашей», противники ненадолго затихли, ожидая ответных действий вражеской стороны.

— Хреново, — облизывая сухие губы, негромко бросил прапорщик, — дальше нам не пробиться. Надо отходить… Раненые есть?

Раненых, к счастью, не оказалось. Бойцы поодиночке стали выбираться на тропу, которая привела их к засаде. Прапорщик с тройкой опытных ребят прикрывал на всякий случай отход. Удалившись на полкилометра и не заметив погони, солдаты остановились передохнуть. Едва заметная тропа вилась среди валунов и осыпей, и только опытный глаз мог различить ее…

— Что, командир, придется «вертушку» вызывать? — деловито осведомился сержант.

Прапор посмотрел на обложенное тучами небо, на островерхие гребни окрестных гор, достал фляжку, неспешно отхлебнул…

— Пустой номер, — он вытер потное лицо, — кто полетит в такую погоду?

Солдаты тревожно переглянулись. Прапорщик нахмурился, сменил рожок автомата… Справа, за пологим выступом, послышался негромкий частый перестук, посыпались мелкие камешки… Командир не успел скомандовать, как все бойцы мигом попрятались за валуны и в расщелины…

На тропе показались двое мужчин. Передний, седобородый старик, вел в поводу осла, а сзади, с автоматом на груди, шел молодой парень. Прапор, сумевший укрыться в небольшой углублении над тропой, сделал знак сержанту, но осел вдруг остановился и попятился. Старик и парень стали понукать его и тянуть за повод…

Прапорщик с сержантом, как два горных барса, с двух сторон бросились на парня и вмиг разоружили его. Старик не сопротивлялся. Подскочили и все остальные…

В переметных сумах, нагруженных на осла, были лепешки, консервы, патроны, вода и анаша в пластиковых пакетах…

— Живем, командир! — подмигнув прапору, весело осклабился сержант.

— Надо отваливать поскорее, — озабоченно бросил тот и спросил что-то у старика. За полтора года службы он худо-бедно научился говорить по-пуштунски.

Но старик молчал. Упрямо и горделиво, как это умеют делать восточные люди. Тогда прапорщик обернулся к парню. Не было никакого сомнения, что тот понимает вопрос — в больших, угольно-черных зрачках его трепетал страх, но присутствие старика наглухо запечатало ему рот. Времени на раздумья не было.

— Свяжите их! — распорядился командир.

Пленникам связали руки за спиной. Поставили на колени. Прапорщик повторил вопрос. Пуштуны упорно молчали. Солдаты недоуменно и хмуро переглядывались… Тогда командир, не спеша, вытащил из чехла нож и отсек старику левое ухо. Парень испуганно мигнул, а его отец или дед даже не охнул. Бойцы, как завороженные, не отводили взглядов от пленных. Сергей не выдержал и отвернулся…

Просвистел еще один резкий взмах — это старик-пуштун потерял второе ухо. Молодой зажмурился. Солдаты оторопели. Прапорщик мельком окинул своих, достал из-за пояса «лимонку», вырвал чеку, потом быстро сунул гранату старику за пазуху и толкнул его ногою в грудь. Пленник рухнул вниз с обрыва…

Раздался глухой взрыв. Бойцы инстинктивно присели…

Через минуту прапорщик обратился ко второму пленнику. Молодой пуштун стал отвечать высоким дрожащим голосом…

— Он проведет нас другой тропой, — не глядя в лица солдат, перевел командир.

— Мы зайдем духам в тыл? — уточнил сержант.

— Пошли они к такой-то матери! — выругался прапор. — Домой пойдем. На базу…

И они добирались к своим еще двое суток. А когда вдалеке показались зеленые палатки и вышка часового, командир приказал сержанту пристрелить проводника. Сергей, как и большинство бойцов, не посмел сказать ни слова в его защиту, хотя искренне пожалел молодого пуштуна.

— Об этом никому ни слова! — грозно приказал командир. — Ни единой живой душе… Усекли?!

Все, без сомнения, догадались, что с пленником крепко бы поработали особисты — и тогда пришлось бы долго объяснять, почему они покинули место боя? Зачем казнили старика?

Жуткая картина его гибели ужаснула Сергея, но в глубине души он понимал: не случись всего этого — они бы не вышли из западни. А произойди неизбежное — «духи» поступили бы с ними ничуть не милосерднее, если не хуже…

Потом, в конце восемьдесят девятого он в составе «ограниченного воинского контингента», перешел, точнее — переехал, по мосту реки Пяндж. Вернулся вначале в Таджикистан, затем в Россию, домой. И бывший «оплот мира и социализма» стал на глазах разваливаться.

Два президента, один — лысый и с лиловым пятном на лбу, другой — с копной седых волос и мерзким, лающим голосом, не поделив власть, расчленили огромную страну…

Сергей не испытывал ни малейших симпатий ни к первому, ни ко второму властителю. Какое-то внутреннее чувство подсказывало ему, что оба они бессовестно лгут. Твердя о гласности, свободе слова, правах человека, каждый из них преследует свои шкурные, корыстные интересы. А хоры подпевал, окружавшие обоих, засучив рукава, растаскивают все подряд, все то добро, которое считалось всенародным и вдруг ставшее ничьим…

До армии он закончил речное училище, однако, вернувшись на гражданку, обнаружил, что рулевые-мотористы никому не нужны. Речной флот таял прямо на глазах. Большинство сухогрузов, самоходных барж, теплоходов и речных трамвайчиков стояло на приколе, ржавея и приходя в негодность…

Сергей поработал токарем на ремонтной базе, пока его не сократили. Потом записался в казаки, которыми командовал местный уголовный «авторитет». Казаки охраняли дачные участки и территорию заповедника, но вскоре от их услуг все дружно отказались: по дачным участкам прокатилась волна краж, а в заповеднике регулярно гремели выстрелы…

Сергей устроился грузчиком на торговую базу. Таскал мешки с сахаром, мукою, крупами… Коробки с окорочками, консервами, мороженой рыбой… Вечером, после работы, частенько брал «флакон» пива или бутылку водки. Но окончательно спиться не успел: исполнительного работника заметила директор базы и перевела в экспедиторы.

Грянул дефолт, но торговля устояла, особенно оптовая. Сергей к тому времени успел жениться и обзавестись дочкой. Жена работала здесь же, на базе, бухгалтером. Жили сносно, даже с заметным достатком, поскольку имели возможность брать кое-какие списанные продукты и снабжать ими родственников и знакомых за умеренную плату. А потом Сергею один из друзей предложил место начальника охраны в игорном заведении. Как бывшего афганца его взяли с большой охотой…

12

Бессонов вдруг засобирался в Москву. Для Лидии это было совершенно неожиданно, почти как снег на голову. Он объяснил свою поездку тем, что возникла острая необходимость приобрести игровые автоматы «нового поколения». Ныне действующие-де слишком примитивны и не привлекают нужного количества посетителей.

— Ну, это же не «однорукие бандиты»! — попыталась возразить послушная жена.

— Да что ты! — снисходительно улыбнулся Эдуард Васильевич. — «Однорукие» были в Штатах еще в пятидесятые… Техника с тех пор шагнула ой-ой-ой!.. — и он попытался растолковать несведущей супруге, как далеко продвинулась электронная промышленность.

Лидия слушала вполуха, интуитивно чувствуя, что супруг лжет. И чем пространней и красноречивей звучали его объяснения, тем меньше доверия они вызывали. Только бросив случайный взгляд вниз, она увидела внимательные глаза детей. Димка и Антошка не отводили взоров от вдохновенно сочиняющего отца. У Лидии почему-то перехватило дыхание и навернулись на ресницы слезы. Бессонов заметил это, поперхнулся, в лице его мелькнуло недоумение…

Жена наклонилась к мальчишкам и, полуобняв их за плечи, сказала настойчиво:

— Идите к себе. Поиграйте…

Ребята ждали ответной реакции отца, но тот не сказал ни слова. Лидия тоже ждала чего-то, однако, увидев равнодушный взгляд мужа, вышла следом за детьми. Она давно заметила, что все домашние — и она, и сыновья — совершенно безразличны Бессонову. Он мог неделями не заходить в детскую, не интересоваться ни здоровьем ребят, ни их играми, просьбами и желаниями… А Димка и Антошка, как ни странно, искали любой подходящий момент, чтобы побыть подле отца. Услышать его голос, постоять рядом с ним…

Лидия иногда думала, что причина его нелюбви к сыновьям кроется в характере мужа — в его непостоянстве, вспыльчивости, нервности… В первые годы их супружества Бессонов нередко жестоко напивался, крушил мебель и посуду, бывало гнал ее из дому с маленьким Димкой. Но тогда она, прощая и оправдывая его, думала, что всему виной их неустроенная жизнь.

На дворе стояли кошмарные девяностые годы, когда все рушилось и летело в тартарары. А безработный инженер, не имея никаких связей ни в партийной, ни в криминальной сферах, оказался выброшенным за борт…

Осталась одна зыбкая надежда — пойти, как тысячи себе подобных, в челноки. Но для того, чтобы смотаться в Турцию или Китай и закупить там кучу барахла, нужны были наличные. Причем в достаточном количестве. У Бессонова их не было вовсе. И тогда он обратил взыскующий взгляд на свою гражданскую жену, а та вспомнила об отце, вернее — о его таинственной коллекции.

В ней находилась одна вещица, которой он особенно дорожил и гордился. Только не в связи с какой-то баснословной художественной значимостью, либо ценностью материала, из которого она была изготовлена. Размером в ладонь — скульптура представляла собой изделие из цветного алебастра, довольно тонкое и хрупкое. Но суть была не в этом. Возраст загадочной вещицы насчитывал более двух тысяч лет…

Давний приятель Викентия Петровича Жирова привез ее из Ирака, где работал на строительстве нефтеперегонного завода. Каким путем он раздобыл ее — оставалось величайшей тайной, но, увидев однажды в популярном зарубежном издании фотографию подобной же скульптуры, Жиров понял, что за сокровище ему передали.

Нет, это не был оригинал или копия известного шедевра — просто ему досталась одна из возможных его разновидностей. И, как знать, не лучший ли это вариант?

Будучи истинным коллекционером, Викентий Петрович знал, насколько прихотливы и случайны даже проверенные оценки и вкусы. Все зависело не только от личностей самих собирателей, но и от множества самых невероятных слухов и легенд.

Однако алебастровая статуэтка, при всей ее тонкости и хрупкости, грела ему душу. Он видел в ней далекий отголосок древней истории, живую связь времен… Именно эту вещицу и решила похитить его дочь. И рассказала об этом мужу.

Бессонов, будучи достаточно практичным человеком, сразу задал вопрос:

— А кому мы ее толкнем?

Лидия задумалась. Скорее всего, следовало предложить фигурку музею, но эта затея не годилась по двум причинам: во-первых, никто не стал бы держать приобретение в секрете, а потом у музея слишком мало денег на подобные вещи. Значит, нужно искать частного собирателя.

— Она из золота? Из серебра? — допытывался заинтригованный супруг.

— Нет, — Лидия поискала ответ, — из гипса…

— Что-о-о? — протянул разочарованный Бессонов. — Из гипса?! Да это просто поделка… Кому она нужна?

— Вот уж нет! — заартачилась жена. — А ты знаешь, из чего сделана головка Нефертити?.. Из простого камня… Из песчаника…

— Ну, это же Нефертити! — упорствовал Бессонов.

— А это тоже очень ценная вещь! Ей больше двух тысяч лет!..

Супруг несколько смягчился:

— Точно?

— Конечно, — заверила Лидия, — уж мой отец знает в этом толк.

В ее словах даже прозвучала заметная гордость за родителя, к которому она не испытывала особой привязанности, кроме чувства зависимости и скрытого любопытства. В их трехкомнатной квартире у отца был отдельный кабинет, который он регулярно закрывал на замок. Там, на самодельных стеллажах, стояли и лежали всякие занятные вещицы: африканские идолы и маски, японские куклы, нефритовые китайские статуэтки, бронзовые поделки чжурчженей, корейские лаковые миниатюры…

С детства Лидия запомнила огромный, пузатый японский барабан, стоявший слева у стены. Редко-редко отец пускал ее в свою сокровищницу, и первое, что видела девочка — это неуклюжее, толстобрюхое чудище выше ее ростом. Она пугливо обходила его, вызывая улыбку отца…

А когда голова ее стала возвышаться над пузатым монстром, она осторожно подошла и положила ладошку на туго натянутую кожу. И это робкое, деликатное прикосновение заставило брюхатого молчуна глухо, встревоженно загудеть… Лида испуганно отскочила…

— Не бойся, не бойся, — успокоил ее отец, — он просто жалуется…

А на что жалуется экзотический толстяк — не объяснил. Он вообще редко общался с домашними, предпочитая молчаливое уединение. Лида знала от матери, что отца исключили с последнего курса института за чтение каких-то запрещенных романов и нежелание ходить на ежегодные демонстрации. По этому поводу его даже вызывали в КГБ.

После исключения Жиров через знакомых сумел устроиться методистом в областной дом народного творчества и вскоре женился. Страсть к собирательству жила в нем с детства, а по роду деятельности соприкасаясь с прикладным народным искусством, он отдался ей без остатка. Только зарплата методиста была мизерной, и ему пришлось держать впроголодь и себя, и жену с дочерью.

Коллекция росла путем всяческих ухищрений: и обмена, и обмана, и связей с темными людишками… И несмотря на это, Жиров был в душе поэтом и романтиком. Сделавшись после грехов молодости невыездным, он видел в этих экзотических вещицах приметы далеких загадочных стран и ощущал пьянящий аромат чужеземных культур…

Иногда в порыве восторга, рассматривая какую-нибудь любопытную безделушку, он повторял строчки из А. Блока:

Однажды на ноже карманном

Найдешь пылинку дальних стран —

И мир опять предстанет странным,

Укутанным в цветной туман…

Этот «цветной туман» и составлял смысл и цель жизни скромного методиста, исподволь ставшего одной из местных знаменитостей. У него были и пособники, и противники. Бывший друг юности Жирова — Герман Иванович Люкин, когда-то слывший его «верным оруженосцем», со временем превратился в недоброжелателя и соперника. К нему-то и решила обратиться Лидия. Но сначала нужно было совершить кражу…

13

— Она очень хрупкая, — убеждала мужа Лидия, — ее не завернешь ни в тряпки, ни в бумагу…

— А в вату? — настаивал Бессонов. Как крайне отчаявшийся человек, он был готов на все, лишь бы поправить незавидное положение. Люди в таком состоянии способны и на убийство.

— Нет, — Лидия покачала головой, — нужна картонная упаковка.

Муж нехотя согласился: ему не терпелось как можно скорее заполучить таинственную вещицу. Перетряхнув весь дом, они нашли коробку из-под миксера, в которую вполне могла поместиться украденная скульптура.

— Мне пойти с тобой? — в лице супруга проглядывала воля и решимость, не очень свойственная ему.

— Не стоит. Так он скорее заподозрит что-то неладное…

А на самом деле она была не слишком уверена в своем спутнике. В критические минуты мужество частенько покидало его.

— Хорошо, — без колебаний согласился Бессонов, — а когда?

— Ну, вот теперь ты будешь дергать меня каждую секунду! — вспылила Лидия. — Успокойся. На днях…

— В доме ни копейки денег… — это прозвучало, как тревожное напоминание, зато мягче и уступчивей.

Жена не ответила. Она и сама прекрасно понимала, что их обнищание дошло до крайней черты. Хотя, в отличие от безработного супруга, Лидия продолжала служить нормировщицей на машиностроительном заводе. Но завод стоял, и рабочие сидели без зарплаты. И главная беда состояла в другом: сын Дима ходил в ясли, дома кормить ребенка было нечем, а деньги за его содержание не уплачены уже третий месяц.

— Знаю, — устало ответила жена и неловко пояснила, — я ведь в воровстве не слишком опытна… — она скупо улыбнулась, — не хватало еще засыпаться перед родным отцом!..

— Твой отец мог бы помочь. Не нам — маленькому внуку…

На этот справедливый упрек у Лидии не нашлось достойного ответа. Не могла же она признаться мужу, что у них с отцом никогда не было теплых, родственных отношений. Впрочем, Бессонов и сам об этом догадывался. Значит, задуманное предприятие рисковало затянуться. Но помог случай…

День спустя, вечером, Жиров сам позвонил дочери.

— Лида, — сказал он глуховатым, извиняющимся баском, — ты не могла бы зайти?.. Я чего-то прихворнул…

— Конечно, папа! Я скоро буду…

Бессонов слышал их короткий диалог и сразу приготовил коробку из-под миксера. Жена с неудовольствием взглянула на него.

— Ты предлагаешь обокрасть больного человека?!

Супруг сердито возразил:

— Давай подождем еще месяц! Ведь другого такого случая может не представиться! И Ефим Борисович ждет…

— Какой Ефим Борисович?

— С которым мы в Турцию полетим.

Лидия насупилась:

— Ты уже и напарника себе нашел?

— А как же! Любое дело лучше начинать в компании. Так оно сподручнее…

Хозяйка молча взяла коробку и затолкала ее в пакет.

— Погоди, — Бессонов достал из кармана тысячную купюру (это происходило до знаменитого дефолта), — купи ему чего-нибудь. На кефир с булочкой хватит…

— Откуда? — Лидия пошелестела бумажкой.

— У Ефима Борисовича занял.

Жена надела пальто, сунула ноги в полусапожки и вышла из дому. Зайдя по дороге в гастроном, она почти бессознательно выбила в кассе чек, взяла бутылку кефира, потом прошла в хлебный отдел и некоторое время размышляла — что купить? Денег хватало не только на булочку. Поколебавшись, она выбрала батон и рулет с повидлом.

— Женщина, вы пакет забыли! — прокричала вслед ей продавщица.

Лидия вернулась и забрала злосчастную коробку. Ей было явно не по себе.

Когда она позвонила в родительскую квартиру, отец открыл дверь не сразу. Вид у него и вправду был нездоровый: глаза слезились, покраснел нос… Впустив дочь, он сразу отступил вглубь коридора:

— Держись от меня подальше…

— У тебя грипп?

— Скорее всего. Как бы Димку не заразить…

Дочь разделась. Сняла обувь.

— Папа, я тебе кое-что принесла… — она достала кефир, батон, рулет…

Викентий Петрович критически осмотрел продукты и твердо заключил:

— Насчет кефира я не возражаю, а остальное забери своим мужикам. Им оно нужнее…

Лидия направилась в кухню, предложив на ходу:

— Папа, давай я у тебя уберу? Смотри, сколько пыли!..

Отец снисходительно подчинился:

— Ладно. И медицина это рекомендует.

— Что?

— Проводить дезинфекцию помещений и почаще проветривать. Особенно во время болезни, — он шумно высморкался и прошел в спальню.

Лидия бросила быстрый взгляд на дверь кабинета — она была приоткрыта. Поставив кефир в полупустой холодильник, дочь взяла ведро и тряпку, занявшись влажной уборкой. Вымыв пол в кухне, гостиной и коридоре, она осторожно прошла в кабинет, прислушиваясь к звукам в спальне. Там бодро верещал телевизор…

Лидия для вида повозила тряпкой и ведром, а сама лихорадочно осматривала полки с сокровищами. К ее удивлению, на них многое поубавилось, но в самом дальнем углу под прозрачной пленкой стояла самая главная драгоценность. А знаменитый барабан отсутствовал…

Она на цыпочках вышла и краешком глаза заглянула в спальню — отец лежал на кровати, под зажженным бра и в полудреме смотрел телевизор. Дочь тихо проскользнула на кухню, схватила заготовленную тару и вернулась в кабинет. Алебастровая вещица аккуратно поместилась в коробку из-под миксера, как будто тут и была, но на душе у похитительницы скребли кошки…

Спрятав украденное в пакет, она сменила воду и двинулась в спальню к отцу. Он поднял голову от подушки:

— Ты уже убралась?

Дочь молча кивнула.

— А здесь не надо, — он медленно встал, — здесь я управлюсь сам…

Лидия не стала настаивать, даже не зная почему. Викентий Петрович потянулся к журнальному столику, взял лежавшую там пятидесятитысячную бумажку и протянул ее дочери:

— Возьми. Купи чего-нибудь Димке…

У Лидии на ресницах заискрились слезы — отец, видимо, заметил их, однако понял это по-своему:

— Я понимаю. Жизнь поганая настала… — он осторожно коснулся ее плеча.

А дочь, боясь разрыдаться, быстро отвернулась, едва слышно пробормотав:

— Спасибо, папа…

В прихожей она быстренько надела пальто, сапоги… Викентий Петрович, застыв в дверях спальни, молча наблюдал за ней, хмурясь и легонько покашливая. Не глядя ему в лицо, дочь шагнула к двери:

— Ну, выздоравливай. Звони…

— Хорошо. Ты все взяла?

Лидия вздрогнула:

— А что?

— Ну, еду своим мужикам? Ничего не забыла?

Дочь осторожно качнула пакетом: в нем, на картонной коробке, лежали батон и рулет.

— Вот…

— Тогда до скорого… Привет Эдику и Димке…

Домой несчастная похитительница летела, не чуя под собой ног, словно опасаясь, что ее нагонят и громогласно разоблачат. То жар, то холод обдавал ей лицо и хрупкие плечи. Она не помнила, как оказалась перед собственной дверью. Дрожащей рукой достала из кармана ключ и сунула его в замочную скважину, хотела повернуть, но дверь неожиданно распахнулась…

— Все нормально? А мы заждались…

Бессонов стоял на пороге, из-за его ног выглядывал маленький сын. Лидия сунула в руки мужа пакет и проворно разделась. Он между тем извлекал содержимое: батон, рулет, коробку…

— Осторожней! Не надо при ребенке! — предупредила жена, видя, с каким нетерпением он принялся за дело.

Бессонов выпрямился, понимающе взглянул на нее и, не выпуская коробки из рук, ушел к себе. Лидия обняла сынишку:

— Есть хочешь?

Димка молча закивал вихрастой головенкой. Накормив и уложив ребенка, она, не торопясь, прошла в другую комнату, а там царило гробовое молчание. Войдя и увидев потрясенное лицо мужа, Лидия не сразу нашла всему этому хотя бы приблизительное определение.

— Что это?! — только и сумел вымолвить Бессонов, указывая распростертой ладонью на алебастровое изваяние.

И только тут незадачливая супруга поняла: его разочарованию нет предела. Взору безработного инженера предстала непонятная и курьезная картина: в ветвях небольшого дерева с десятком крохотных листочков запутался то ли козел, то ли баран с причудливыми рогами, стоявший на задних ногах. На листьях кое-где блестела позолота, и на рогах и копытах диковинного животного тоже…

— Отец говорил, что это, скорее всего, козел отпущения, — негромко пояснила Лидия в ответ на полную растерянность супруга.

— Какой козел? — переспросил он.

И Лидия терпеливо растолковала ему все, что слышала от отца. Что был-де в далекой древности такой благородный обычай, когда неуживчивые соплеменники, окончательно перессорившись и передравшись между собой, однажды брались за ум и, выбрав в стаде рогатое животное, возлагали на него все свои обиды и огорчения, затем выгоняли злополучное создание подальше в пустыню…

— А что с ним было потом? — полюбопытствовал невежественный супруг. — Ведь его могли задрать волки или еще кто-то…

— Могли, наверное, — согласилась Лидия, — но людей это уже не касалось. Это была не их проблема…

— А почему у него золотые рога?

— Не знаю, — честно призналась жена.

Бессонов несколько минут созерцал краденую вещицу, и нельзя было понять — нравится она ему или нет? А рассказ жены он истолковал по-своему:

— Козел отпущения, — инженер иронически усмехнулся, — как наш Чубайс. Интересно, сколько за него дадут?.. Ему, говоришь, две тысячи лет?..

— Больше, — заверила похитительница.

14

Бессонов улетел-таки в Москву и за время его отсутствия в главном офисе «Фортуны» случилось ЧП. Вечером, после захода солнца, на первый этаж ввалилась шумная компания. Четверо крепких, подвыпивших парней по-хозяйски прошлись по залу, выбрали приглянувшиеся автоматы и уселись на высокие табуреты. Дружно закурили…

Девушка-оператор, сидевшая в будочке за стеклом, опасливо сжалась. Она по опыту знала, чем заканчиваются подобные визиты. Пошлепав минуту-другую по клавишам, четверка сгрудилась у буфетной стойки, взяла водки и пива, расположившись за ближайшим столиком.

Буфетчица Вика, сразу определив степень опьянения шумных клиентов, бросила предостерегающий взгляд охраннику, но тот и сам понял, что их вскоре ждет. Водка была паленой — они это прекрасно знали — и ее неумеренное потребление грозило бедой. Впрочем, и умеренное тоже…

Парни хватили по стакану, добавили по бутылке пива и вновь вернулись к автоматам. Сотрудники, опасливо переглядываясь, застыли у рабочих мест. Буфетчица — за стойкой, оператор — в будочке, охранник — у входа. Выполняя волю и прихоти хозяев, они должны были безропотно терпеть происходящее, понимая, что клиенты пришли опорожнить кошельки.

И чем больше они выпьют, чем сильнее одурманятся их мозги, чем неверней станут движения, тем больше сотенных, полусотенных и десятирублевок сожрут блестящие, безотказные механические чудища…

— Блям-блям-блям… — витало в дымном, спертом воздухе. Еще тройка посетителей-китайцев заглянула в игровой зал, но, увидев компанию подвыпивших гуляк, благоразумно ретировалась.

— Ну, что? Надо бы еще по одной, а то чего-то не идет… — предложил друзьям коренастый, лысоватый здоровяк, видимо, бывший за главного. Те охотно согласились.

— Ребята, может не будем торопиться? — осторожно предложила Вика.

— Не понял? — глядя на нее в упор, буркнул лысоватый.

— Ну, я в смысле, что вы только что выпили…

— Давай и ты с нами! — ухмыльнулся один из парней.

— Мне нельзя. Я на работе, — со всей серьезностью ответила буфетчица. Лысоватый вытащил из кармана пачку сторублевок.

— Давай-давай! Не ломайся, — он потряс ассигнациями, — мы тут всех можем упоить. И тебя, и твоих подельников… И всю вашу контору…

Вика профессиональным оком успела определить количество сотенных купюр, однако устояла. Вместо ответа она молча выставила перед собой требуемое. Оператор и охранник незаметно отвернулись. Лысоватый презрительно хмыкнул и кивнул дружкам:

— Не хотят — не надо! Нам больше достанется… Налетай, братва!..

С шумом и грохотом компания уселась за стол, взяла стаканы. Охранник демонстративно вытащил пачку сигарет и вышел на крыльцо, якобы покурить. Он чувствовал, что обстановка накаляется и ему лучше не торчать на глазах. Не будучи трусом, парень справедливо полагал, что силы явно не равны. Куда ему против четырех крепких мужиков, хотя и пьяных?

Бросив короткий взгляд на «тревожную» кнопку, зажатую в левой руке, он поспешно закурил, прислушиваясь к голосам в зале. Они звучали громко и бесцеремонно, но скандального оттенка в них не ощущалось. «Может, вызвать ментов?» — мелькнула предупредительная мысль. Однако обеспокоенный страж тут же отогнал ее — что он скажет прибывшему наряду? Что посетители нетрезвы? Смешно…

За спиной раздались знакомые аккорды: — Блям-блям-блям… Охранник сразу успокоился. Видимо, посетители вновь принялись за игру. Привычным ухом он уловил голоса нескольких автоматов и с усмешкой подумал, что нагрузившиеся посетители принесут большой доход заведению. Хозяин будет рад, а он получит свои полсотни в час. Только и всего…

В зале раздался упорный, настойчивый грохот, как будто колотили палкой по стеклу машины. Охранник отшвырнул окурок и распахнул дверь.

— Юра! — кричала перепуганная буфетчица. — Вызывай наряд!..

Девушка-оператор, сидевшая в будке, тоже кричала за своим окошком и размахивала руками, как в немом кино. Лысоватый изо всей силы лупил кулаком в расписные животы «одноруких бандитов»… В один, другой, третий… Охранник бросился к нему:

— Перестань! Ты чего?! Свихнулся, что ли?!

Дебошир развернулся и заехал кулаком ему в лицо. Тот покачнулся, но устоял…

— Вызывай наряд, Юра! — вопила буфетчица, не зная, что парень изо всех сил давил на «тревожную» кнопку. Дружки дебошира на минуту растерялись — действия главаря не вызывали у них ни восторга, ни протеста. Охранник рискнул ответить ударом на удар, и тут в схватку ввязались остальные, однако силы разделились. Один из парней стал на сторону главаря, а двое других взяли под защиту охранника…

В узком проходе между шеренгами автоматов яростно металась кучка сцепившихся тел. Полетели высокие табуреты, затрещали куртки и рубахи…

— Ой-ой-ой! Да что же это такое?! Перестаньте! Хватит!.. — голосила Вика, глядя расширенными от ужаса глазами на мечущуюся, рычащую и матерящуюся свору, в которой мелькали кулаки, лязгали зубы, сочилась кровь…

Охранника оттеснили к выходу. Он, сопя и чертыхаясь, сплюнул густую сукровицу. Вика, набравшись смелости, подскочила к нему:

— Наряд вызвал?!

— Да вызвал-вызвал! — скривившись от боли, буркнул тот.

Садкие, хлесткие удары так и сыпались в узком проходе. Кто кого бьет и на чьей стороне перевес — уже трудно было разобрать. Только главарь держался молодцом — на его физиономии не было никаких следов драки, а у его дружков из носов и ртов обильно струилась кровь. Он взял одного за грудки, мотнул, тот попытался вырваться, навалился спиной на автомат…

— Ой-ой-ой! — взвизгнула Вика.

Автомат качнулся, упал… Раздался грохот железа, звон стекла… Драчуны отскочили, потеряли равновесие и свалили еще одного «однорукого бандита»… Буфетчица и оператор заплясали на месте от отчаяния и страха. Дебоширы, хлюпая разбитыми носами, опустили руки… Распахнулась входная дверь, и в заведение вошли два милиционера.

— Что здесь происходит? — маленький щуплый сержант в фуражке с непомерно высокой тульей сердито оглядел собравшихся.

Опрокинутые табуреты, растерзанные рубахи парней, их расквашенные физиономии красноречиво говорили о происходящем…

— Вот… — испуганно выдохнула буфетчица, показывая взглядом на драчунов.

—Товарищ сержант, — бодро и доверительно начал лысоватый, подходя вплотную к блюстителю закона, — мы тут немного как бы увлеклись… Ну, и это…

И не успел сержант отреагировать на это неожиданное заявление, как дверь вновь распахнулась и пустила внутрь еще один милицейский наряд. Высокий рыжий прапорщик безо всяких объяснений шагнул к одному из парней и профессионально заломил ему руку за спину.

— А ну-ка, пошли! — и на ходу кивнул двоим, пришедшим с ним: — Забирайте остальных…

В заведении остались только две плачущие сотрудницы, охранник с расквашенной губой, перевернутые табуреты, два разбитых автомата и усыпанный стеклами пол…

15

Бессонов вернулся через две недели. Бодрый, целеустремленный, деловой и почему-то отменно загоревший. Даже дети не сразу узнали его. Лидия, увидев красновато-коричневую физиономию мужа, сдержанно улыбнулась:

— В Москве круглые сутки не заходит солнце?

Бессонов нахмурился:

— Пришлось на три дня в Сочи смотаться. Вот там и это… — он поставил в угол чемодан. Димка и Антошка не сводили с него внимательных, вопрошающих глаз.

— А вы чего? — покосился на них отец.

— А ты не догадываешься? — Лидия вздохнула. — Ждут…

— Подарков, что ли? — Бессонов усмехнулся. — Не до них мне было. Крутился как белка в колесе. Пожрать толком времени не было… — он и вправду заметно похудел и постройнел, став моложе и резче в движениях.

— Ефим Борисович не звонил?

— Звонил и даже заходил, — Лидия легонько выпроводила сыновей. — Несчастье у вас…

Супруг изменился в лице:

— Несчастье?! Какое?

— Какие-то хулиганы устроили драку и разбили автоматы…

Бессонов помрачнел:

— Где?! На рынке?

— Нет. В главном офисе…

Хозяин кинулся к телефону, снял трубку и тут же отставил ее. Сунул ноги в туфли, почти бегом бросился к двери, с грохотом распахнул ее и выскочил за порог. Сыновья высунули головы в коридор. Лидия, закрывая за мужем дверь, увидела их поскучневшие, разочарованные лица и едва удержала слезы, закипевшие в груди.

— Он опять улетел? — спросил Димка.

— Нет, — с трудом ответила мать, — он на работу поехал…

— И скоро придет? — подхватил Антон.

— Скоро. Вы пока поиграйте…

Мальчики покорно ушли в детскую. Они привыкли к тому, что родители живут своей особой, далекой от них жизнью. И только иногда, в редких, исключительных случаях общаются с ними.

Лидия вдруг вспомнила, что ее детство тоже было таким же. И отец и мать жили каждый в своем замкнутом, обособленном мире, который они неотступно охраняли. Особенно отец. Она вздохнула и ушла к себе…

Спустившись в гараж, Бессонов сел в машину, выехал во двор, развернулся… И тут у него в кармане зазвонил телефон. Чертыхнувшись про себя, он быстро достал мобильник и нажал кнопку.

— Эдик, это я…

Негромкий вкрадчивый голосок слегка остудил его:

— Я тоже собирался тебе звонить…

— Правда? — голос явно обрадовался. — Я тебя слушаю!.. Пожалуйста, говори…

Эта неожиданная просьба озадачила Бессонова. Он был слишком встревожен и раздосадован, чтобы с восторгом откликнуться на нее.

— У тебя все нормально? — кое-как пересилив себя, поинтересовался он, пожалуй, слишком сухо и прямолинейно.

— А что такое?! — сразу обеспокоился нежный голосок. Его обладательница, судя по всему, приняла вопрос чересчур лично. — Ну, еще же рано… Надо ждать еще недели две… Только тогда…

Бессонов недовольно поморщился:

— Я не об этом… — он сделал короткую паузу, — отца ты видела?

— Нет, — голос сник, — а что случилось?

— У нас кто-то устроил погром. Разбил автоматы… — сердито обронил он.

— Не может быть! — и столько искреннего, неподдельного испуга прозвучало в этом коротком восклицании, что Бессонов даже не возмутился. Ему сделалось на мгновение сладостно и приятно — неподдельное волнение собеседницы способствовало тому. Однако нужно было спешить…

— Может, — он помолчал, — надо все хорошенько проверить…

— Да-да! — спохватилась она. — Обязательно. Ты мне позвонишь?

— Конечно-конечно! — заверил Бессонов с жаром. — Я тебя целую…

— И я, — проворковал нежный голосок.

На душе у собеседника полегчало, только ненадолго. Отключив мобильник, он быстро выехал со двора и помчался в головной офис.

Лидия, лежа в спальне, бесцельно листала дамский журнал с претенциозным названием «Блистательная леди». Несмотря на обилие шикарных фотографий, на которых красовались одетые, полуодетые и нагие блондинки, брюнетки — от всего этого великолепия веяло скукой и замшелой провинциальностью… Перелистав его от корки до корки, хозяйка встала и решительно направилась в детскую. Димка и Антон играли на компьютере.

— Собирайтесь! — окликнула их мать. Мальчишки обрадовались.

— Поедем? А куда? — наперебой загомонили оба.

— К папе на работу, — озабоченно ответила она.

Дети выбежали в прихожую и стали наперегонки обувать кроссовки. Лидия мельком взглянула на себя в зеркало, поправила прическу, слегка подкрасила губы, подтянула джинсы и сунула ноги в туфли без задников.

— Вы готовы? Пошли…

Они спустились во двор и направились к автобусной остановке. Мальчишки, очутившись на улице, где светило жаркое июльское солнце, радуясь свободе движений и предстоящему путешествию, подпрыгивали и пританцовывали, теребя мать.

— А скоро автобус приедет?

— Скоро, — бурчала та.

— А в автоматы мы поиграем?

— Посмотрим…

— А долго мы там будем?

— Долго…

— А папу мы увидим?

— Наверно…

Она и вправду не знала: увидят или нет они обеспокоенного отца? И сама Лидия, как ей казалось, ехала лишь затем, чтобы убедиться — велико ли вредительство, причиненное пьяными хулиганами. Несмотря на неожиданный визит Ефима Борисовича, она так и не удосужилась побывать там.

Подошел автобус. Мальчишки первыми бросились к дверям, и мать едва успела за ними. Усевшись на свободные сидения, они жадно смотрели в окна, радуясь неожиданной поездке. На душе у Лидии было отчего-то неспокойно. Нет, ее не одолевали смутные предчувствия или явное предощущение грядущей беды, но какие-то догадки и сомнения не давали покоя.

Она почему-то вспомнила, что муж зачем-то летал в Сочи, хотя не говорил об этом заранее. А войдя в дом, не сказал ни единого доброго слова ни ей, ни детям… И сразу ринулся вон, даже не выпив стакана чая. Размышляя над всем этим, Лидия едва не пропустила нужную остановку.

— Выходим, ребята! — скомандовала она сыновьям.

Сказочный теремок «Фортуны» возвышался над зеленым забором. Они дружно вошли во двор.

— А вон наша машина! — воскликнул Антон, радуясь тому, что увидел нечто близкое и родное.

— Это папа приехал! — подхватил Димка.

— Успокойтесь! — одернула сыновей Лидия.

В игровом зале царила тишина. Многочисленные автоматы призывно перемигивались светящимися картинками, и дети сразу бросились к высоким табуретам. Девушка-оператор, узнав семью хозяина, тут же вышла из своей стеклянной каморки. Буфетчица с улыбкой поздоровалась, а охранник притушил сигарету.

— Эдуард Васильевич у себя? — ответив на приветствия, спросила Лидия.

— Да, — слегка замявшись, подтвердила буфетчица, и хозяйка услышала громкие голоса, доносившиеся сверху.

Один принадлежал мужу, а другой… Сотрудники смущенно переглянулись, будто почувствовал и себя виноватыми в том, что в их заведении разразился скандал.

— Мама, дай денег! — попросил Димка, безуспешно похлопав ладошкой по клавишам. И Лидия даже обрадовалась — просьба сына выручила ее.

— И мне! — вторил Антон. — И мне!

Мать достала из сумочки две десятки. Девушка-оператор с готовностью подскочила к детям и, снисходительно улыбаясь, помогла им заправить зеленые ассигнации в узкогубые щели автоматов. Наверху хлопнула дверь, застучали твердые, решительные шаги… Взрослые невольно подняли головы…

По узкой винтовой лестнице быстро спускался начальник охраны. Не глядя ни на кого, с пунцовым лицом и блестящими остановившимися зрачками, он стремительно вышел, хлопнув парадной дверью. Охранник, проводив его взглядом, демонстративно выпрямился, но тот даже не повернул головы. Все присутствующие, кроме детей, не смотрели друг на друга. Каждый, видимо, пожалел, что оказался здесь в этот день и час…

— Блям-блям-блям… — беспечно трезвонили автоматы. Ладошки детей самозабвенно стучали по клавишам…

Но входная дверь распахнулась, и легкая, стремительная девичья фигура возникла на пороге…

16

Дня три спустя после кражи статуэтки Лидия прожила, как в лихорадке. В каком-то тревожном, бессознательном забытьи, словно пытаясь изгнать из памяти свое недавнее преступление. Бессонов, казалось, понимал ее состояние и до поры до времени не приставал с расспросами. Но в конце недели не выдержал:

— Может, мы позвоним в музей?

— В музей? Зачем?!

— Ну… — Бессонов запнулся. — Надо же что-то делать…

Она понемногу приходила в себя:

— У них нет денег. Тем более сейчас.

— Хорошо. А тогда кому мы ее толкнем?

Этот настойчивый, но равнодушный тон покоробил Лидию. Она вспылила:

— Ты не можешь подождать несколько дней?!

— А эти дни не в счет? — супруг поиграл желваками. — В понедельник я получаю загранпаспорт, и нам с Ефимом Борисовичем надо покупать билеты в Турцию. А на что? Где взять деньги?

Лидия неожиданно расплакалась. Взяв в руки платок, она беспорядочно вытирала глаза и нос, плечи ее мелко тряслись, волосы растрепались… Бессонов терпеливо следил за женой, и стоило той чуть притихнуть, он расчетливо ввернул:

— И за садик нужно, в конце концов, расплатиться…

Удар достиг цели. Лидия высморкалась, вытерла слезы и глухо произнесла:

— Ладно. Я позвоню Герману Ивановичу.

— Какому Герману Ивановичу?

— Люкину…

Супруг придирчиво окинул ее:

— Что это за фрукт?

— Коллекционер, — устало ответила Лидия.

Бессонов некоторое время размышлял, потом с сомнением спросил:

— А он возьмет ее?

— Думаю, что да…

— Почему? — в голосе супруга прозвучало не только сомнение и неуверенность, но даже искреннее непонимание. Как может взрослый, здравомыслящий человек польститься на какую-то гипсовую дешевку? Зачем она ему?

— А сколько мы за нее попросим?

Лидия искоса посмотрела на мужа. Его довольно правильное и привлекательное лицо было всерьез озабочено.

— Тысячи полторы-две… — осторожно предположила она.

— Баксов? — усомнился супруг.

— Ну, да…

Бессонов не стал спорить и, вероятнее всего, потому, что хотел во что бы то ни стало получить приличную сумму. А названная цифра его устраивала. Возможно, не совсем, однако для начала…

— Добро. Звони.

— Прямо сейчас?

— А чего тянуть?

Лидия заколебалась. С Люкиным она не общалась несколько лет и, откровенно говоря, коротко не была с ним знакома. В детстве и юности она частенько видела его в гостях у отца — они когда-то крепко дружили. Раздобыв очередное «сокровище», Викентий Петрович призывал к себе маленького юркого приятеля и, пряча в уголках губ горделивую улыбку, показывал ему свое приобретение.

Люкин, не скрывая зависти и восторга, громогласно восхвалял хозяина. Потом они усаживались за барабан и откупоривали бутылочку сухого. Ничего более крепкого ни тот ни другой себе не позволяли.

— Я не помню номер его телефона…

Бессонов пожал плечами:

— Можно позвонить в 09…

— Звони…

Супруг поднял телефонную трубку. Лидия, лихорадочно готовясь к возможному разговору с бывшим другом отца, заметно смутилась. Честно говоря, всерьез она об этом не думала и, когда муж протянул ей трубку, растерялась.

— Что?

— Говори. Я набрал номер, — Бессонов слегка улыбнулся.

— Алло… Алло! — звучал из трубки настойчивый голос. Лидия поспешно приникла к ней:

— Герман Иванович?

— Да… — даже в этом коротком ответе прозвучали игривые нотки — Люкин слыл неисправимым женолюбом.

— Здравствуйте, Герман Иванович… — она на секунду запнулась.

— Здравствуйте, — еще более любезно ответил тот.

— С вами говорит Лидия Жирова — дочь Викентия Петровича…

— Очень приятно, Лидочка, я отлично помню вас, — даже по тону было заметно, что Люкин расплылся в широчайшей улыбке, — как здоровье вашего дорогого родителя?

Лидия заметно смутилась. Во-первых, она доподлинно знала, что они оба были в ссоре, а во-вторых— ей стало стыдно своего нелицеприятного проступка. Но, встретив озадаченный взгляд мужа, в котором застыло настойчивое желание и надежда на успех, решилась:

— Он немного приболел, — ответила она скороговоркой.

— Что-то серьезное?

— Нет. По-моему — грипп…

— Грипп? — Люкин усмехнулся. — Ну, ничего страшного. Он — мужчина крепкий. Все будет о'кей…

— Я надеюсь, — подхватила дочь, чувствуя, что собеседник начал теряться в догадках относительно этого неожиданного звонка. Неужели она всерьез думает, что его безмерно заботит самочувствие бывшего приятеля?

— Герман Иванович, я звоню вам вот по какому поводу… — собираясь с мыслями, заявила она.

— Ну-ну! — подстегнул собеседник, сгорая от любопытства. — Я весь — внимание…

— Мне хочется вам кое-что предложить…

— То есть? — удивился Люкин.

— Одну вещь… — Лидия сделала паузу, — антикварную…

Коллекционер замолчал. Это неожиданное предложение, видимо, озадачило его. И не будь собеседница дочерью его давнего знакомого, он бы, по всей вероятности, отказался наотрез, однако…

— Ну, хорошо, — в голосе пожилого собирателя появились снисходительные нотки, — давайте договоримся так… — и он спросил ее домашний адрес, назначил день и час встречи. Лидия все приняла безоговорочно.

— Ну, что? — моментально вмешался Бессонов, стоило ей положить телефонную трубку. Лицо у жены было смущенным и растерянным.

— Не знаю, — чистосердечно призналась она, — а вдруг он догадался?

— О чем?

— Ну, что… — Лидия замялась, — вещь краденая?.. Ой, как стыдно!..

Супруг недоверчиво усмехнулся:

— Это почему?

— А откуда она у нас? Ты сам подумай!..

Он ответил подчеркнуто серьезно:

— А ты не думаешь, что нас мог попросить об этом твой отец?

— Это как?! — поразилась жена.

— Очень просто, — Бессонов сделал паузу, — ему самому неудобно продавать вещицу своему бывшему другу, и он попросил об этом тебя. Человеку понадобились деньги…

Лидия оторопела. Этот неожиданный, сногсшибательный поворот выбил ее из колеи.

— Кстати, в музей он ее не может предложить — происхождение вещи неизвестно. Остается одно — продать какому-нибудь деляге! — авторитетно заключил супруг.

Похитительница молчала.

— Три дня прошло, — Бессонов хмыкнул, — а он молчит. И в милицию наверняка не заявляет. Догадываешься, почему?

Лидия вдруг почувствовала, что в сердце ее шевельнулась острая неприязнь к недавно обожаемому мужу…

17

Как мало иногда нужно человеку, чтобы выделиться из окружения! Достаточно кольца в носу, наполовину выбритой головы, либо прорех на брюках… Девушка, появившаяся в дверях игрового заведения, отличалась многим — коротенькой маечкой, открывавшей осиную талию с пупком, в котором сверкал искусственный алмаз, затрепанными джинсами с бесчисленным количеством дыр, изумрудными ногтями на руках и ногах…

Но главное — изумительно ровным терракотовым загаром, покрывавшим стройное, легкое, подвижное тело. Это была, конечно, Оксана.

Буфетчица, девушка-оператор и охранник, обратившие на нее свои взоры, невольно оживились, а у Лидии что-то екнуло внутри. Вошедшая смущенно поздоровалась, и Димка с Антошкой, сидевшие у автоматов, спрыгнули на пол и побежали ей навстречу.

— Оксана, привет! — они с шумом и смехом облепили девушку.

Наверху послышались голоса и шаги. Лидия, не успев поздороваться со смуглянкой, подняла голову — первым по винтовой лестнице спускался Бессонов, следом шел Ефим Борисович, а за ними — бухгалтер. Все дальнейшее стало каким-то беспорядочным, запутанным и непонятным…

Бессонов, увидев жену и Оксану, на секунду растерялся. Ефим Борисович обрадовался дочери, а затем смущенно умолк. Все остальные, и Лидия в том числе, с удивлением отметили, что хозяин заведения и дочь его заместителя покрыты на удивление одинаковым загаром. Это было настолько очевидным, что даже охранник озадаченно покосился на обоих. Дети, обнимавшие Оксану, неожиданно притихли — обилие взрослых насторожило их.

— А вы чего здесь? — пересилив себя, спросил Бессонов, переводя взгляд с сыновей на жену.

— Они захотели поиграть в автоматы, — быстро нашлась та.

Ефим Борисович, воспользовавшись минутным замешательством присутствующих, подскочил к дочери:

— Оксаночка, я рад тебя видеть, — он обнял ее за плечи, — выйдем-ка на минутку…

Они оба скрылись за дверью. Бессонов наконец пришел в себя.

— Давно вы здесь? — вопрос был обращен к жене, а перед этим он быстро окинул своих подчиненных. Те мгновенно поняли ситуацию и разошлись по рабочим местам.

— Где-то с полчаса, — Лидия тоже справилась с собой и смотрела супругу прямо в глаза.

Он старательно отводил взгляд. Не будь этого неожиданного явления загорелой до черноты блондинки, Бессонов нашел бы удобный предлог, чтобы поскорее избавиться от докучливого присутствия семьи, но теперь…

— Папа, можно мы поиграем? — обратился к отцу Димка на правах старшего.

— Играйте, — вздохнул Бессонов, понимая, что так просто от семьи ему не отделаться.

— А где эти разбитые автоматы? — Лидия оглянулась по сторонам.

— На складе, — в лице супруга перемешались беспокойство и озабоченность. Попав в непредвиденные обстоятельства, он не знал, что ему дальше делать. Дернул же черт обеих женщин явиться сюда, словно сговорившись! Особенно пугала его Оксана, а всю неприязнь и злость ему хотелось выместить на жене.

— Поломаны вдрызг, — хмуро пробурчал он, — а каждый по шесть тысяч баксов стоит!..

— Но ты же в Москве заказал новые! — с затаенной издевкой напомнила Лидия. Супруг мельком взглянул на нее, и в глазах его сверкнули искорки неудовольствия.

— Заказать-то заказал, но их ведь не завтра доставят…

— Блям-блям-блям… — бренчали автоматы под нетерпеливыми ладошками детей. Отец хотел кое-что добавить, но наружная дверь распахнулась и впустила в зал Ефима Борисовича. Одного. Хозяин даже обрадовался приходу своего помощника.

— Ефим, давай-ка съездим на рынок. Посмотрим, как там дела?

Обостренным чутьем Лидия догадалась, что под этим благовидным предлогом супруг просто-напросто хочет улизнуть. Догадался об этом и заместитель, но ослушаться не посмел.

— Ладно. Поехали, — в его голосе и жестах была заметна неловкость и ощущение вины.

Только Бессонов явно приободрился.

— Пока. До вечера, — небрежно кивнул он жене и детям, выходя на улицу.

Обрести до конца спокойствие и уверенность Лидии не удалось. В мимолетных взглядах, которые бросали на нее сотрудники заведения, ей почему-то чудились тайные намеки. Как будто все они поняли, что присутствовали при чем-то неловком и постыдном. И супруга их хозяина играет в этом жалкую, унизительную роль…

Один из автоматов разразился победным, ликующим аккордом.

— Мама, я выиграл! — радостно оповестил Димка. Она рассеянно покосилась на сына и молча кивнула. Девушка-оператор выскочила из будочки и поспешила к мальчугану.

— Сколько я выиграл? — спросил Димка, дрыгая ногами.

— Пятьдесят рублей… — оператор улыбнулась.

— Мама, я выиграл пятьдесят рублей! — сынишку прямо-таки распирало от счастья.

Лидия подошла к буфетной стойке и протянула руку к телефону, стоявшему у края.

— Я позвоню?

— Конечно-конечно! — воскликнула буфетчица Вика, как бы удивляясь тому, что хозяйка спрашивает разрешения. Лидия набрала знакомый номер. Послышались длинные гудки, и в это время к ней подбежал Димка с пятидесятирублевкою в руке.

— Вот! Я выиграл! — лицо сына светилось восторгом. Антошка соскочил с табурета и в несколько прыжков подлетел к матери и брату. Уставился на затертую, потрепанную ассигнацию…

— Пятьдесят рублей! — деловито пояснил старший.

И в тот же миг в трубке послышался Ольгин голос:

— Алло?

— Это я, Оля, — сделав предостерегающий жест сыновьям, ответила Лидия. Подруга, к счастью, оказалась дома. Договорившись о встрече, хозяйка положила трубку и повернулась к детям.

Сыновья в молчаливом потрясении разглядывали нежданный выигрыш. Оба были в том благословенном возрасте, когда любая нечаянная награда должна производить впечатление своим блеском, новизной или необычностью, а эта замусоленная, помятая, захватанная бумажка казалась им сродни мусору. И в глазах ребят появилось разочарование.

— Пошли! — скомандовала мать, не обратив внимания на состояние сыновей.

— Куда? — робко откликнулся Антон.

— К тете Оле…

На сей раз приказ не вызвал протеста, только Димка все еще держал в руке пятидесятирублевку, не зная, как ею распорядиться. Лидия нахмурилась, взяла у сына деньги и быстро положила их в сумочку. Буфетчица и охранник понимающе переглянулись. Хозяйка сдержанно попрощалась с сотрудниками и, взяв мальчишек за руки, покинула заведение. Оставшиеся вздохнули с облегчением.

Выйдя на крыльцо, где светило жаркое июльское солнце и шумела привычная городская жизнь, Лидия на минуту замерла. В двух шагах стояла светло-серая «японка», к которой быстрым шагом подходил плотный мужчина в полосатой футболке. Это был начальник охраны. В руке его качался черный пакет.

— А нашей машины нет! — объявил Антон.

Мужчина повернулся на голос и встретился взглядом с хозяйкой. В долю секунды Лидия успела заметить, как в его глазах озлобление сменилось равнодушием, потом небрежением и наконец интересом…

— Вам далеко? — спросил он, распахивая дверцу.

— В восточный микрорайон, — неожиданно для самой себя ответила женщина.

— Садитесь, подвезу… — с готовностью предложил бывший афганец.

Лидия почувствовала, как дернулись руки сыновей и, подчиняясь их желанию, она шагнула к машине. Хозяин предупредительно открыл вторую дверцу, и Димка с Антошкой весело уселись на заднее сиденье.

— А вы сюда! — он показал Лидии место возле себя. Она охотно согласилась.

18

Герман Иванович Люкин пришел, как обещал, к точно назначенному часу. Дверь коллекционеру открыла хозяйка, а муж ее отсиживался на кухне, не желая попадаться гостю на глаза. Люкин любезно раскланялся с молодою женщиной, наговорил кучу комплиментов, вспомнив ее детство, отрочество и юность и не забыв осведомиться о здоровье отца.

Лидия отвечала негромко и сдержанно, словно опасаясь неожиданных расспросов. Маленький, юркий и проворный собиратель перемещался по квартире, как ртуть, ловко минуя все углы, в том числе и словесные. А когда хозяйка протянула ему краденую статуэтку, в глубине зрачков Германа Ивановича мелькнули блестящие точки — и ничего более. Он не удивился и не обрадовался.

Осторожно взяв вещицу худыми гибкими пальцами, коллекционер профессионально повертел ее перед глазами, как нечто знакомое и не однажды виденное. Сердце у молодой женщины билось так часто и гулко, что она крепко сцепила руки перед грудью, пытаясь изо всех сил унять его, боясь, что гость все услышит.

Услышал он или нет — понять было трудно, только подвижное, актерское лицо собирателя сделалось ужасно серьезным, даже скучным, а голос прозвучал сухо и официально:

— Сколько вы хотите за это?

— Две тысячи, — едва слышно произнесла похитительница, чуть не падая в обморок от страха.

— Долларов?

— Да, — пролепетала Лидия помертвелыми губами.

Люкин бросил на нее короткий испытующий взгляд, значение которого в ее состоянии понять было затруднительно: он недоумевал, вопрошал, сомневался… Затем повисла пауза, такая нескончаемо длинная и тягостная, что обоим сделалось невмоготу. Если бы не громкие стуки сердца, Лидия бы непременно услышала звенящую тишину в доме — даже Бессонов на кухне придержал дыхание.

— Хорошо, — спокойно согласился коллекционер, — я беру ее… — здесь он скупо улыбнулся, чуть двинув щеточкой усов.

Не помня себя, как во сне, Лидия непослушными руками приняла двадцать стодолларовых банкнот и зажала их в холодной, влажной ладони. Люкин со всевозможным тщанием опустил драгоценное приобретение в кожаный акушерский саквояж, церемонно раскланялся и с достоинством удалился.

У хозяйки подкашивались ноги от волнения и страха. Закрыв за гостем дверь, она привалилась к стене, и тут же раздались шаги покинувшего свое убежище Бессонова.

— Он даже не торговался! — в голосе мужа прозвучала смесь удивления и досады. Странные люди эти коллекционеры: тратят деньги — и немалые — на какую-то ненужную белиберду и смущают нормальных граждан!

Лидия постепенно приходила в себя. Она исподлобья взглянула на супруга, протянув ему деньги. Бессонов пересчитал купюры, неопределенно хмыкнул — то ли обрадовался, то ли посетовал их малому количеству. Хозяйке сделалось горько и обидно — она столько пережила за эти дни! Унижение, страх, боязнь разоблачения, презрение к самой себе, стыд за содеянное — и в итоге почти полное равнодушие супруга…

Молча сжав зубы, она бросилась в ванную, сдернула с крючка полотенце и уткнулась в него лицом, обливаясь слезами… А Бессонов стал названивать Ефиму Борисовичу, договариваясь о немедленной встрече. Через минуту он ушел.

Лидия вытерла слезы, бесцельно прошла на кухню. Странное опустошение царило в ее душе. Она походила на человека, у которого отняли все и ничего не оставили взамен. В прихожей раздался телефонный звонок. Вначале Лидия бросилась туда, как к спасительному кругу, но протянув руку к аппарату, на минуту замерла. Какое-то неожиданное предчувствие подсказывало ей, кто звонит.

Сердце молодой женщины вновь гулко застучало, в висках зашумела кровь. Телефон звонил громко и настойчиво. Лидия не выдержала и сняла трубку.

— Алло? — она не узнала своего голоса. Видимо, не узнал его и отец, спросив полуутвердительно:

— Лида? Это я… Здравствуй.

— Да, папа… — едва слышно пролепетала дочь, совсем как маленькая провинившаяся девочка.

— Как у тебя дела? — голос Жирова звучал бодро и жизнеутверждающе.

— Нормально… — она перевела дыхание.

— А у твоих мужиков?

Лидия запаниковала. Вопрос отца поставил ее в тупик.

— Димка в садике… — она запнулась, — а Эдик…

И вдруг отец неожиданно спросил:

— Сколько дал тебе этот прохвост Люкин?

Лидия едва не выронила трубку:

— Что?!

— Люкин, говорю, сколько заплатил? Если заплатил…

— Две тысячи… — у Лидии вспотели руки и лицо.

— Баксов, надеюсь?

— Да… — выдохнула похитительница.

Жиров немного помолчал.

— Другого я от него не ждал. Эта вещь, как минимум, стоит на порядок больше. Вот такие дела…

Дочь безмолвствовала. Ей ужасно хотелось в туалет.

— Ладно, — отец сделал паузу, — я сам собирался ее продать, деньги отдать тебе. Вернее, вам… — он вздохнул. — Не могли подождать…

— Спасибо, папа, — невпопад ответила дочь.

— За что спасибо? — Жиров усмехнулся. — Как Димка?

— Он в садике…

— Добро. Поцелуй его за меня. Пока, — отец положил трубку.

Лидия положила свою и вдруг вспомнила, что секунду назад нестерпимо хотела в туалет. Теперь желание начисто пропало, только в ногах почему-то возникли дрожь и слабость. Она быстро прошла на кухню, взяла с холодильника пачку сигарет и лихорадочно закурила. От неизбежного объяснения с отцом можно было ожидать чего угодно, но это?!

Ни одного гневного, бранного, сердитого слова! Ни укора, ни упрека, ни увещевания… Лидия была потрясена. Сохранив с самого детства непреходящую робость и трепет перед отцом, как существом иной, непонятной породы, она считала себя человеком второго сорта и никак не могла избавиться от этого. И вдруг…

Из прихожей донеслись звуки отпираемой двери. Хозяйка поспешно притушила сигарету. Бессонов снял пальто, сбросил туфли, сунул ноги в тапочки… Шаги его направлялись на кухню…

— Вот! — он помахал в воздухе купленным авиабилетом. — В среду летим! — лицо супруга расплылось в радостной, совсем ребяческой улыбке.

— Папа звонил, — тихо обронила жена.

— И что? — Бессонов заметно поскучнел.

Лидия была готова поклясться, что ни капельки раскаяния, стыда или смущения не мелькнуло в глазах мужа. Одна лишь боязнь, что деньги заставят вернуть и поездка сорвется.

— Ничего, — она пожала плечами. — Сказал, что мы продешевили… — и губы ее скривила горькая усмешка.

— Вот видишь! — радости супруга не было границ. — Я так и думал! Вот прохиндеи… Коллекционеры чертовы!

У Лидии вдруг закружилась голова от неожиданно нахлынувшей ненависти. Впервые в жизни…

(Окончание следует)

Игорь ГЕРМАН

ДВА РАССКАЗА

Пограничное состояние

— Нам нужно поговорить, — осторожно сказала она, когда поздно вечером, покончив с дневными заботами, они удобно устроились на диване.

В подчеркнуто спокойной интонации ее голоса он почувствовал искорку серьезности предстоящего разговора. Это было некстати. Серьезные разговоры вообще некстати, потому что они приносят проблемы, которые заставляют думать, давать обещания и принимать решения. После душного летнего дня хотелось просто расслабиться у экрана телевизора. Он умоляюще посмотрел на нее. Она поняла его немую просьбу, но намерения своего не изменила.

— Нам нужно поговорить. Удели мне немного времени.

— Сейчас будет фильм...

— Фильмы ты смотришь каждый день.

Он взял пульт и нажал кнопку. Телевизор ожил и на стенах комнаты, утопающей в мягких сумерках, замелькали разноцветные тени пляшущей рекламы.

— Выключи его, пожалуйста, — попросила она.

— Я хочу фильм посмотреть.

— Выключи.

— Что, настолько серьезно?

— Да. По крайней мере, для меня. Но я надеюсь, что и для тебя тоже.

Он недовольно погасил экран телевизора. Отброшенный пульт упруго подпрыгнул на диване. Они помолчали.

— Если что-то надо купить, то я заранее согласен.

— Нет, покупать ничего не нужно.

— Тогда я тебя слушаю.

— Не догадываешься, о чем пойдет речь?

— Я же не следователь.

— Давай поговорим о нас с тобой.

Он нетерпеливо заерзал на месте.

— Ты против такого разговора?

— Нет, конечно, но... не хотелось бы сейчас. Да и к чему вообще эти разговоры, если у нас все хорошо.

— Да, хорошо. Слава Богу.

— Ну, вот.

— Тогда, тем более, нам нужно поговорить.

— Почему «тем более»?

— Потому что.

Он внимательно посмотрел на нее.

— Не понял.

— Мы с тобой живем уже полгода, — сказала она. — Как ты думаешь, это много или мало?

— Это нормально.

— Нормально для чего?

— В смысле... вообще.

— Я тебе за эти полгода еще не надоела?

— Нет, конечно.

Он искренне удивился прямой постановке вопроса.

— С чего ты взяла?

— Тебе хорошо со мной?

— Ну... в принципе, да.

— А без принципа?

— Тоже... Что за допрос такой, я не понимаю?

— Это не допрос... Можно я еще спрошу?

Он сделал неопределенное движение плечами:

— Спрашивай.

— Скажи, пожалуйста, я тебя устраиваю... как человек?

— Боже мой. Конечно, устраиваешь.

— Давай я спрошу еще более конкретно: я тебе нужна?

Он взглянул в ее карие, необыкновенно серьезные глаза.

— Да что с тобой сегодня?

— Ответь, пожалуйста, если можешь, — настойчиво попросила она.

— Конечно, ты нужна мне.

Его ответ прозвучал, быть может, чуть более убежденно и твердо, чем этого требовало деликатное чувство правды.

— Тогда скажи мне...

Она замолчала. Волнение мешало ей подобрать нужные слова.

— Что же с тобой все-таки?

— Ничего.

— Ты какая-то... необычная.

— Не волнуйся. Все хорошо. Все замечательно.

— Я и не сомневался.

Они помолчали еще.

— Тогда... если я нужна тебе, если мы устраиваем друг друга, если нам хорошо рядом... тогда, может быть, имеет смысл принять решение?

Он глубоко вздохнул, собираясь с мыслями, но, не найдя ответа, развел руками.

— Давай уже будем жить семьей.

Она трогательно, по-детски, улыбнулась.

— Ведь мы и так вместе живем.

— Я бы хотела по-настоящему.

— Для тебя это так важно?

— Конечно. Очень важно.

— Обычная формальность. Зачем она тебе?

— Мужчине трудно понять.

— Живут же люди и без этого.

— Люди живут по-разному.

— Ну... если ты считаешь, что это необходимо...

— А ты так не считаешь?

— Не знаю. Я не задумывался.

— Когда-то нужно задуматься.

— Что-то случилось?

— Случилось.

Он беспокойно взглянул на нее.

— Ты меня не пугай.

— Просто теперь нам нужно думать не только о себе.

Он нервно почесал голову:

— Давай уже прямо. Жара, вечер — я плохо соображаю.

Он ожидал ответа, не сводя с нее глаз, и что-то подсказало ему правильное направление мысли.

— У нас будет ребенок...

Он растерялся, несмотря на то что интуитивно угадал ее ответ.

— А это точно?..

— Я была у врача.

— И что он сказал?

— Это же самое.

— Понятно...

В последовавшем молчании она застыла немым вопросом. Он задумчиво покусывал нижнюю губу.

— Что ты скажешь на это? — наконец спросила она чуть дрогнувшим голосом.

Едва уловимый излом ее интонации подсказал ему, какого именно ответа она ждет и насколько ей важен такой ответ. Вопрос поставил его перед выбором: солгать или обидеть. Он не хотел делать ни того, ни другого.

— Это хорошо.

— Правда? — с надеждой спросила она.

— Конечно... Хорошо, что ты сказала мне об этом... Сколько уже?

— Больше четырех недель.

— Ты не знала?

— Последние дни предполагала, но выяснилось только сегодня... Ты хочешь ребенка?

Так как откровенный разговор  не  оставлял никаких лазеек для дипломатических полутонов, он нашел в себе мужество ответить прямо и честно:

— Не знаю.

— Не знаешь... — повторила она и, помолчав, добавила: — Тебе ведь уже за тридцать.

— Ну и что? Стать отцом никогда не поздно.

— Зато можно опоздать стать матерью.

— Тебе рано беспокоиться по этому поводу.

— Я так хочу малютку. Ты не представляешь, какое это сильное чувство. Его не преодолеть. Это инстинкт, с которым невозможно спорить. Он все равно окажется сильнее. И будет тысячу раз прав. У мужчин, наверное, это как-то иначе. Вы по-другому относитесь к этому... Почему мы не понимаем друг друга?

Как всякий человек, которого обстоятельства ставят перед необходимостью оправдываться, он чувствовал себя неловко. Его слова, мысли, желания носили отпечаток растерянности и были не по-мужски мелкими. В наступившей паузе неудобного диалога он пытался найти причину, которая делала его беспомощным и уязвимым в этом принципиальном разговоре мужчины и женщины.

— Ты не хочешь от меня ребенка? — спросила она.

— Не в том дело... При чем здесь от тебя или не от тебя? Просто я считаю, что еще сам не готов к этому.

— Неправда, — она улыбнулась одними губами. — Ты меня не любишь.

Он возмущенно вздохнул и... промолчал. А действительно, любит ли он ее? Задавшись этим вопросом, он понял, что в ответе на него и таится разгадка мучительных проблем половинчатости и неопределенности.

Что чувствует он к женщине, сидящей рядом с ним и пытающей его взглядом своих глубоких, понимающих глаз?.. Честно сознался себе, что искренней любви к ней, в романтичном ее понимании, он не испытывает. Хотя было бы неправдой и то, что он ее не любит. Нелюбовь — это равнодушие. Но здесь очень легко ошибиться и принять за равнодушие безмятежное спокойствие, внушаемое тебе уверенностью в этом человеке. А он был уверен в ней. Быть может, больше чем в себе. Уверен... И только?.. Ни ярких, сильных чувств, ассоциируемых со страстью, ни раздражающей неприязни эта женщина в нем не вызывала. С ней было просто тепло, без какой либо амплитуды эмоциональных колебаний. Хорошо это или плохо — сказать бы сейчас он не смог. Может, потому что за полгода уже прозаически привык к ней? О ребенке он не думал в принципе: ни от этой женщины, ни от какой бы то ни было вообще. Поэтому решение такого вопроса в одну минуту было для него делом как нереальным, так и неразумным. Он ничего не ответил ей.

— Не любишь, — уверенно повторила она, приняв его молчание как согласие.

— Мне нужно разобраться в себе, — сказал он.

— У тебя на это было полгода.

— Значит, мне недостаточно.

— Сколько тебе еще нужно времени?

— Не знаю... Немного... Потерпи. Потом примем окончательное решение.

— Я уже готова его принять.

— А я — нет. Пойми меня. И не обижайся. Хорошо?

— Хорошо, — грустно согласилась она. — А как с ребенком?

— Ну, это ведь еще не ребенок. И вообще пока не человек. Не человек...

— Даже если мы поженимся, я не думаю, что сразу же следует обзаводиться детьми. Пока поживем для себя.

— Я уже слишком долго живу для себя. В этом нет никакого смысла.

Он философски вздохнул и бросил быстрый взгляд на ее расстроенное и как-то странно изменившееся лицо. Бывают моменты, когда под неожиданным углом зрения мы видим в чертах знакомого человека ясно проступающие знаки будущей старости и понимаем, во что превратит его когда-то безжалостное течение времени. Ему стало жаль ее. Он подсел ближе и обнял мягкие ссутулившиеся плечи.

— Давай подождем немного. Определимся, потом уже будем планировать детей.

— Я понимаю, — сказала она. — А с ним что делать?

— Ну... — он договорил жестом руки.

Она отвернулась от него:

— Господи... Я боюсь.

— Чего?

— Не знаю.

— Все это делают.

— Я понимаю... Все равно. Ты не представляешь, как это страшно.

— Бедные женщины, — искренне посочувствовал он. — Сколько же боли вам приходится вытерпеть за жизнь!..

— Я говорю не о боли.

— А о чем?

Она не ответила.

— Он еще не человек.

— Ты уже говорил это.

— Я повторяю, чтобы это не мучило тебя.

— Я боюсь... Я не могу даже объяснить... Совсем не в физической боли дело.

Она мелко дрожала от нервного возбуждения.

— Я никогда не делала этого. И не хочу. Понимаешь — не хочу... Что-то внутри меня протестует, я не знаю, чей это голос. Но я слышу его и... боюсь.

— Ты слишком впечатлительная.

— Наверное... Ведь действительно, что здесь особенного? Если это делают все. И ничего... Ничего... Правда?

Некоторое время темную комнату давила глухая, тягостная тишина.

— Как же мы не убереглись? — сокрушенно выдохнул он, когда эта тишина стала уже невыносимой.

— Я виновата. Но не пойму, в чем. Ты не подумай только, что это я с умыслом. Нет, клянусь тебе — нет! Просто нелепая случайность.

Она хотела еще что-то добавить к своему оправданию, но передумала и в отчаянии закрыла лицо руками.

— Я поняла, — сказала она едва слышно. — Я все поняла. И сделаю так, как надо.

— Прости меня.

Он коснулся ее щеки, потянулся к губам, но она отстранилась.

— Прости, — повторил он.

Она поднялась с дивана.

— Пойду спать. Я вся какая-то разбитая.

— Хорошо, — сказал он. — А я посмотрю фильм. Это мистика. Я обожаю мистику.

— Пожалуйста, смотри... Спокойной ночи.

— Спокойной ночи.

Она ушла в другую комнату. Ушла плакать. Он понимал это и по-хорошему не должен был оставлять ее сейчас одну. Но менять своего решения он не хотел и, значит, помочь ей ничем не мог. Сентиментальные разговоры ни к чему хорошему не приводят. Можно сломаться, наделать глупостей, а потом пожалеть об этом.

Он встал, прикрыл створки комнатной двери, взял пульт с дивана и включил телевизор. Уже стемнело окончательно. Убавив звук до приемлемого уровня, он с удовольствием погрузился в вымышленный кинематографический мир душегубства и чертовщины.

Вскоре захватывающее действо прервала вездесущая реклама. Он снова взял пульт и начал последовательно нажимать кнопки. На одном из каналов шел вечерний выпуск новостей. В какой-то точке земного шара произошло сильное землетрясение. Во весь экран телевизора демонстрировались руины рухнувших зданий, изуродованные улицы и смятенные кварталы. Комментатор взахлеб рассказывал о трагических судьбах людей, застигнутых этим несчастьем. Показали какого-то мальчика, извлеченного спасателями из-под обломков, чудом оставшегося в живых. Он был в состоянии шока, поэтому даже не плакал. Крупным планом взяли его глаза: страдальческие и не по-детски серьезные.

Следующим фрагментом новостей стал сюжет о взрыве газа в чьей-то квартире жилого дома. Пострадал только нетрезвый хозяин квартиры, находящийся теперь в реанимации. Балансирование его духа между жизнью и смертью комментатор определил словами — «пограничное состояние».

Он поднял пульт и вернулся на нужный канал. Там уже шел фильм. Он задумался. Пограничное состояние... Интересная фраза. Возникает очень верная ассоциация. Возможность бытия и небытия. Пограничное состояние... Потом его опять захватило действие фильма, и он позабыл про новости, катастрофы и чьи-то несчастья.

Далеко за полночь мистический триллер, всласть напугав своих зрителей и наполнив их души суеверным ужасом, подошел к концу.

Выключив телевизор, он вышел на балкон, подышать свежим воздухом. Немного постояв и рассеяв остатки гнетущих впечатлений, направился в спальню. Сбросил с себя одежду, присел на краешек кровати.

Укрывшись одеялом и свернувшись калачиком, она уже спала. Ее ровное дыхание окончательно успокоило его. Он осторожно прилег, натянул на себя одеяло и, едва прикрыв глаза, сразу же почувствовал, что засыпает.

Провалившись в темноту бессознательного и некоторое время просуществовав там, он оказался вдруг в какой-то невероятной местности. Нервный импульс отдыхающего мозга сигнализировал ему о том, что он видит сон.

Спящий чувствовал свое бесплотное тело и в то же время видел себя как бы со стороны. Кругом было странное освещение, которое нельзя было отнести ни к свету, ни к тьме. Это напоминало серый рассвет еще не победившего дня. Нигде не было источника этого освещения. Проходило какое-то время, но кругом не становилось ни светлее, ни темнее. Тогда он понял, что здесь нет никакого светила, что это изначально серый мир. Он осмотрелся по сторонам. Сквозь плотную пелену окутавшего тумана он не видел почти ничего вокруг. Под ногами была странная каменистая почва. Он попытался представить себе, где бы на Земле могла существовать такая местность...

Вдруг туман стал рассеиваться. Рядом начали вырисовываться неясные контуры какого-то вытянутого строения. Он рассмотрел его. Это был старый глухой деревянный барак, похожий на коровник или курятник, такой же серый, как и все окружающее пространство. Абсолютную тишину не нарушал ни единый звук. Спящего что-то подтолкнуло обойти этот барак. Он бесшумно двинулся по каменистой почве, удивляясь, что острые камни совершенно не причиняют боли его босым ногам. Спящий отметил для себя, что призрачный барак был очень реален. Он отчетливо видел на его стенах ржавые шляпки вколоченных в доски гвоздей. Удивительно, насколько правдоподобным иногда может быть сновидение.

По мере того, как он обходил угол строения, его взору открывалась другая картина. С этой стороны барак имел множество окон и дверей. Окна были маленькими, двери — покосившимися. Внутри помещения царил такой же сумрак, как и снаружи, но спящий был уверен, что здесь кто-то живет. И как бы в подтверждение его догадки блеклый туман, покрывавший весь двор, начал вдруг испаряться в никуда.

Во дворе оказалось множество детей. Все они сидели прямо на земле, в одинаковых позах, опустив головы. Они ничего не делали, просто сидели и, казалось, ждали чего-то. Спящий начал подходить к каждому ребенку и заглядывать ему в лицо. Он не понимал, зачем это делает, но ему нужно было найти кого-то, а он даже не знал, кого именно. Его поразило выражение лиц этих детей. У всех оно было безучастным и каким-то недетским. Они совершенно равнодушно смотрели на него, и когда он отходил от них, печально опускали головы.

Он уже обошел многих деток и думал, что эта его обязанность подходит к концу, но когда поднял глаза, увидел, что сидящих детей стало еще больше. В этом сером пространстве он внезапно почувствовал себя ничтожным, жалким и пустым. Это ощущение было очень пронзительным, и даже во сне он осознавал, что чувств подобной глубины ему не приходилось испытывать никогда в реальной жизни.

Вдруг как будто сзади к нему кто-то подошел. Он не услышал ничего, но точно знал, что кто-то находится позади. Он оглянулся. Рядом стоял мальчик и смотрел на него.

— Папа, ты меня ищешь? — спросил мальчик.

Спящий знал, что у него нет детей и хотел сказать об этом ребенку, но передумал, решив по умолчанию подчиниться воле этого странного сновидения. Он присел возле мальчика и заглянул в его грустные глаза. Он уже видел такие глаза раньше, но во сне никак не мог вспомнить, где и когда.

— Что вы все делаете здесь? — спросил он у мальчика.

— Ждем, — ответил тот.

— Чего вы ждете?

— За нами приходят и ищут нас, но не могут найти. У нас нет имен, нас никто никогда не видел. И ты тоже искал бы бесконечно.

Спящий хотел спросить у ребенка, как он оказался в таком месте, но понял, что в самой сути своего сознания знает ответ на этот вопрос.

— Нам здесь хорошо, — сказал мальчик. — За нами присматривает эта женщина.

Он указал рукой в сторону. Там, между обреченно сидящими детьми, безмолвно стояла высокая женская фигура в темных длинных одеждах.

— Она очень добрая, — добавил мальчик. — Она заботится о нас.

Какая-то необыкновенная жалость к этому ребенку наполнила все существо спящего, и во сне ему показалось, что он плачет настоящими горькими слезами.

— Папа... — окликнул мальчик. — Папа, будь осторожен. Ты можешь не пройти земного экзамена.

Спящий хотел спросить, что означают такие слова, но мальчик вдруг повернулся и пошел в барак. Следом за ним потянулись и остальные дети. Вскоре все они исчезли в этом шатком строении, которое, поглотив их, оставалось все таким же серым и безжизненным.

Двор опустел, и только высокая женщина в темных длинных одеждах неподвижно стояла на своем прежнем месте.

Спящий решил подойти к ней и поблагодарить за доброе отношение к обездоленным детям. Вот он оказался рядом. Она стояла спиной и была очень высокой — на целую голову выше него. Он хотел позвать ее, но внезапно ему показалось, что эта женщина все знает о нем: о его мыслях и поступках — прошлых, настоящих, будущих. Ему стало так стыдно, как если бы он вдруг оказался среди большой толпы совершенно голым. Он сделал попытку отойти от нее, но ноги отказались повиноваться. Женщина стала медленно поворачиваться к нему. Не в силах оторвать от нее взгляд он замер, осознавая, что сейчас должно что-то произойти. И когда она остановилась перед ним, он увидел мертвенно-бледные кости ее черепа с черными провалами пустых глазниц.

В то же мгновение какое-то живое существо внутри него испуганно затрепетало, сжалось и побудило спящего исторгнуть из себя ужасный, нечеловеческий крик...

Пробежавшая по телу судорога заставила его проснуться. Он понял, что кричал во сне. На тонкой грани сознания он еще сумел уловить остатки ускользающего ощущения холодного потустороннего страха, затихающего совсем не в сердце, а где-то глубоко-глубоко в груди. Сердце бешено колотилось, выполняя лишь свою физиологическую работу.

Тяжело дыша, он откинул одеяло и сел на кровати. Привычные реалии материального мира постепенно размывали жуткое впечатление ночного кошмара. Он тревожно осмотрел темную комнату, словно фантомы сновидений могли за ним последовать и сюда. Устыдившись своих детских, нелепых страхов, он унял взволнованное, шумное дыхание. Электронные часы показывали половину третьего. Значит, он спал не более часа.

Рядом с ним, отвернувшись лицом к стене, тихо и размеренно дышала она. Ее крепкий сон свидетельствовал о том, что в этом мире ничего не произошло.

Было очевидно, что теперь, находясь в возбужденном состоянии, он какое-то время не сможет уснуть. Оставаться в плену бессонницы и ворочаться с боку на бок не хотелось. Разбуженный организм требовал действия, и, встав с постели, он направился на кухню. Щелкнул выключателем настенного светильника, сел на стул и при электрическом освещении начал внимательно рассматривать хорошо знакомые предметы, будто впервые видел их. Ночное путешествие в нереальный мир никак не отпускало его: он каждую секунду думал об этом.

Конечно, ему и прежде в своих снах приходилось сталкиваться с нагромождением жутких фантасмагорий, но никогда еще эти встречи не носили такого подробного и правдоподобного характера. Он задумался. Почему все это приснилось ему? Какие именно эпизоды прошедшего дня могли вызвать в его отдыхающем мозгу череду таких причудливых видений? Он попытался логически разобрать свои ощущения. Рука потянулась к выключателю и нажала кнопку. Свет погас. Он решил, что так будет легче сосредоточиться. И действительно, окружившая темнота сразу же настроила еще не остывший от впечатлений мозг на нужную волну.

Без сомнения, главной причиной беспокойных сновидений явилось вечернее выяснение отношений. Ее незапланированная беременность застала его врасплох. Появление ребенка в семье — это решительный шаг, и, совершая его, нужно принимать в расчет не только собственные желания и эмоции. Здесь необходимо согласие обоих.

Неудивительно, что такой разговор, потребовавший больших психических затрат, сохранился в каких-то тайниках памяти сложнейшего живого компьютера, называемого человеческим мозгом. Отрицательная эмоциональная нагрузка снова и снова возвращала подсознание к проблеме этого разговора, прокручивая варианты ее возможного решения.

Второй составляющей ночного кошмара стал фильм, этот мерзкий, отвратительный триллер, населенный демоническими сущностями. Зачем он смотрит такие вещи? Зачем травмирует впечатлительную психику? Разумно ли это делать вообще, а тем более на ночь?

Конечно, эти киноужасы всего лишь глупая выдумка, играющая на низменных человеческих инстинктах. Он не раз смотрел подобную чепуху, и никогда прежде она не преследовала его дольше положенного экранного времени. Вероятно, сегодня где-то глубоко в сознании произошло сложение полученной информации, и ее сумма предстала во сне таким необычным сюжетным построением.

Да, это было логично, объяснимо и, значит, понятно.

Непонятно было другое: этот мальчик, лица которого он никак не мог забыть. Оно, без сомнения, кого-то напоминало. Знакомы были не столько черты, сколько болезненный взгляд. Где же он мог видеть такие глаза?..

Он напряженно перебирал в памяти лица людей, когда-либо встречавшихся ему прежде, но никак не мог отыскать нужного. Эти размышления незаметно вернули его в атмосферу таинственности и опять опутали сетями безотчетного ночного страха. Ему стало неуютно в окружающей темноте, и он включил свет. Вспыхнувшая лампочка непроизвольно вызвала в памяти образ светящегося экрана телевизора. Мгновенно оттолкнувшись от этой ассоциации, он вдруг вспомнил, где видел лицо явившегося ему во сне мальчика... Вечерние новости. Это именно тот спасенный из руин ребенок, которого землетрясение едва не погребло заживо в развалинах дома. Вероятно, его страдальческое лицо и послужило ярким оригиналом для маленького гостя из странного сновидения. Тяжелое зрелище человеческих несчастий оставило в эмоциональной памяти след, который вполне мог отпечататься и проявиться во сне.

Вот теперь, когда все логически оказалось на своих местах, он почувствовал себя спокойнее. Голова освободилась от ненужных мыслей, а сердце от нелепых страхов. И только в этот момент душевного равновесия стало понятно, насколько глубоко заставил его задуматься ночной кошмар.

Ему захотелось глотнуть свежего воздуха. Он погасил светильник и настежь открыл окно. Прохладный влажный воздух в одно мгновение наполнил его легкие. В лицо дохнула свежесть летней ночи.

— Какая же все это чепуха, — подумал он и поднял глаза на чистое черное небо.

Звезды были очень яркими, крупными и далекими. Даже в фантазии невозможно себе представить расстояние до них. Бессилие человеческого разума в вопросах тайны бытия и попытках объяснить необъяснимое вызвали в его душе странное чувство. Оно отдаленно напоминало уже испытанное им сегодня в сером, печальном мире сна, где он ощутил себя бесконечно малой и беспомощной частицей неведомого целого. Его встревожил возврат этого ощущения, он закрыл окно, включил свет и опять сел на стул.

Вдруг внутреннее пульсирующее беспокойство ударило в нужную дверцу памяти. Он отчетливо вспомнил, что точно такие же глаза, как у привидевшегося во сне мальчика, он однажды встречал еще. Воспоминание выплыло и захватило его.

Это было несколько лет назад. Он только начинал совместную жизнь с другой женщиной, когда она поставила его перед фактом своей беременности. Это вообще выходило за рамки здравого смысла. Они еще очень мало знали друг друга. Родившийся ребенок связал бы на всю жизнь, быть может, совершенно чужих, не подходящих друг другу людей. Поэтому единственно верным в тех обстоятельствах стало решение о том, что нежеланный ребенок появиться не должен. Это было его решением.

Он вспомнил, как она потом сидела на кровати с поникшей головой, вспомнил ее тусклые глаза и опущенные уголки рта. Она тогда показалась ему постаревшей и некрасивой. Через какое-то время их отношения разладились, и они вынуждены были расстаться.

Ну и что? Как все это связано с сегодняшней ночью? Почему он вспомнил о той, другой женщине, и память так настойчиво возвращает его к мысли о ней? Неужели из-за ее ребенка, которому рациональной человеческой волей так и не суждено был появиться на свет? Но каким образом та далекая жизнь могла проникнуть в его сегодняшний сон? Он уже давно не думает о той женщине. Он забыл о ней. Зачем ее мимолетное выражение лица, сохранившееся в памяти, так беспокойно напомнило о себе именно теперь? Он не хочет ничего вспоминать. Он имеет право жить будущим. Тем более, что за все незапланированные случаи вина лежит исключительно на женщине. Она сама обязана думать и беречься. В конечном итоге ей нести ответственность перед собственным здоровьем, своей жизнью и жизнью чужой. Да, мужчина в такой ситуации тоже выглядит некрасиво. Но его вина совершенно другого уровня. Степень ответственности несопоставима. Кому дано, с того и спросится. Женщина не может этого не понимать. Поэтому совесть мужчины в таких щепетильных случаях чиста. Почти чиста. Людей с абсолютно чистой совестью на Земле не существует. И этот мальчик-фантом ошибся адресом!

Он перевел дух. Опять поймал себя на мысли, что пытается найти систему в хаосе необъяснимых и неизученных явлений сна.

Сон — вообще понятие относительное. Многие мыслители склоняются к тому, что сама жизнь и есть сон. А пробуждение наступает только тогда, когда эта жизнь подходит к завершению. В таком случае, не являются ли наши ночные сны робким путешествием сознания в плоскость этого будущего пробуждения? Не потому ли нас порою до холодных иголочек пугает необъяснимая реальность некоторых сновидений? А иной раз при свете солнечного дня, отдавая себе отчет в каждой мысли и каждом действии, мы поражаемся внезапному ощущению нереальности окружающей действительности, словно все вокруг существует в каком-то сне и происходит не с нами. Может быть, это и есть чувство пограничного состояния? Размытой границы между сном и явью, светом и тенью...

Он задумался над тем, как правильно соотнести между собой понятия сна и яви с понятиями света и тьмы. Будет ли верным соединение света с осознанной действительностью, а сна — с темнотою? И является ли светом наш мир, в котором под ярким, блистающим солнцем все мы блуждаем во мраке собственных ошибок и преступлений?

За окном начинался рассвет. Голубовато-оранжевая полоска зари на северо-востоке несмелой улыбкой провожала уходящую ночь. Сконцентрированный до черноты воздух стал редеть и терять свои мрачные краски. И уже скоро критическая масса света, согласно незыблемому закону мироздания, возьмет свои права, сделает далекими всякие воспоминания о ночных страхах и успокоит встревоженную человеческую душу. Он погасил свет и пошел в комнату.

Она по-прежнему сладко спала. Некоторое время он внимательно смотрел на нее, любуясь длинными прядями темных волос и чутко прислушиваясь к самому себе. Он вдруг почувствовал теплый прилив жалости и нежности, которого прежде к ней никогда не испытывал и сейчас впервые подумал о том, что ему, наверное, было бы плохо без нее.

Он коснулся губами ее теплого плеча, устроился поудобнее на кровати, закрыл глаза и попытался уснуть...

Премьера

Устроившись в номерах гостиницы, актеры приехавшего на гастроли драматического театра первым делом отправились по магазинам. Андрей Колпаков, молодой артист, только окончивший театральное училище, столкнулся в гостиничном коридоре со своим более опытным коллегой Александром Херсоновым.

— Куда собрался, старик? — поинтересовался Херсонов.

— Так, пройдусь по городу, — ответил Колпаков.

— Этот курятник и городом-то назвать стыдно.

— Да в магазин зайду, возьму чего-нибудь на ужин.

— Вот это другой разговор, — оживился Херсонов. — Это правильная постановка вопроса... Кстати, ты чем затариваться думаешь?

— В смысле?

— Ну-у, старик... Обижаешь.

— Обижать не хочу, — виновато улыбнулся Колпаков. — Просто я не понял, о чем вы говорите.

— Ладно. Не понял — объясним... Извини, я забыл, как тебя зовут...

— Андрей.

— Отлично. Так вот, Андрюша, скажи-ка ты мне как есть на духу, какой у нас сегодня день?

— Вторник.

— Молодец. Соображаешь. Но я бы хотел, старик, услышать от тебя резюме профессионального характера... Давай, шевели мозгами.

Колпаков растерялся. От него что-то требовалось, но он не мог сообразить что именно. Нарочито серьезный взгляд Херсонова отдавал едва заметной чертовщинкой, значение которой для молодого артиста пока оставалось загадкой.

— Ты недели две у нас в театре?

— Почему? Месяц.

— Это уже стаж. Курс молодого бойца почти пройден. Осталось мягко и безболезненно влиться в коллектив. Итак, вопрос для тех, кто в танке: какой сегодня день?

— Не знаю, — покраснел вконец растерявшийся Колпаков.

— Тяжеловата нынче молодежь, — укоризненно вздохнул Херсонов. — Подсказываю: сегодня — твой день... Вечером у тебя первый спектакль, так?

Колпаков кивнул.

— Это твои первые гастроли. Согласен?

Колпаков согласился.

— И, наконец, это твоя первая вводная роль. Принимаешь?

Колпаков принял это как факт.

— Так что ты, старик, сегодня раскручиваешься на полный комплект: три в одном. Коллектив ждет твоего ответного хода.

— Какого?

— Есть на театре старая добрая традиция: когда у тебя все это впервые, ты накрываешь для товарищей полянку.

— Но сейчас осень...

— Поляна — это фигуральное выражение благодарности коллегам за творческое соучастие...

Он внимательно взглянул в девственно-чистые глаза молодого артиста и, потеряв терпение, выдал уже открытым текстом:

— Короче, старик, с тебя вечером водочка и закусон... Положено. Традиция. Извини.

— А-а...— наконец-то дошел до Колпакова тайный смысл словесных иероглифов. — Понятно.

— Рад за тебя! — хлопнул его по плечу Херсонов. — Ну, так как?

— Так... это... — Колпаков стушевался и не знал что сказать.

— Коллектив в ожидании. Кто-то верит, что молодежь поддержит театральные традиции, кто-то сомневается...

— Нет, нет, я все сделаю.

— Ну, вот и отлично. После спектакля здесь, в гостинице, у тебя в номере. Идет?

— Идет.

— Приглашаешь?

— Приглашаю.

— Молодец. Свой парень.

Херсонов удовлетворенно понес себя дальше, но через несколько шагов остановился.

— Да... тут еще это... Андрюша... дамы водку не будут. Им винца. Добро?

Колпаков кивнул.

— Но водки больше. Колпаков кивнул еще раз.

— Гостиница — мать родная, — подмигнул Херсонов и, потеряв интерес к молодому коллеге, неторопливо продолжил свой путь.

Колпаков походил по магазинам, определился с покупками и, груженый, вернулся в гостиницу. Полученное через Херсонова предложение несколько нарушило финансовые планы начинающего артиста, но он смирился: ничего не поделаешь — традиция. К тому же здесь он сумел увидеть и положительный момент. Колпаков предполагал, что за разговором старшие товарищи сделают грамотные, профессиональные замечания, помогут и подскажут. Первая роль, первые ошибки, первая критика...

На спектакле он, конечно, перенервничал, немножечко переврал текст, но в общем и целом выдержал заданный рисунок мизансцен и правдоподобно передал несложную гамму чувствований своего персонажа. К концу спектакля творческая интуиция дебютанта подсказывала ему, что свой первый экзамен он благополучно сдал.

Коллеги поздравляли и целовали его. Настроение было легкое и приподнятое. Переодеваясь в общей гримерке и стеснительно прячась за ширмой от равнодушных глаз, Колпаков вдруг услышал за спиной громкий, чуть надтреснутый голос Херсонова:

— Мне кажется, что наш молодой друг хочет обратиться к коллективу с программным предложением.

Взъерошенный Колпаков только сейчас вспомнил о доброй театральной традиции и о своей обязанности следовать ей.

— Да, — сказал он. — Я приглашаю сегодня всех к себе в номер. Там будет... — он изобразил руками не очень внятную пантомиму.

— Маленькая дружеская попойка! — сформулировал его мысль Херсонов под дружный смех умиротворенного коллектива.

— Номер-то какой? — поинтересовался кто-то.

— Триста двадцать семь.

— Вам помочь, юноша, накрыть стол? — спросила актриса с увядающей, но все еще яркой внешностью, по фамилии Свалова. — Женские руки требуются?

— Можно, — благодарно откликнулся Колпаков. — А то я один долго буду возиться.

— Ладно, будем возиться вдвоем, — иронично улыбнулась Свалова.

— Эй!.. Эй!.. Ты говорила только про руки!.. — предупредил мужской голос.

Свалова ответила на реплику удачным каламбуром, чем дополнительно повеселила товарищей.

Колпакова эта актриса немного настораживала. В ней была какая-то вульгарность, сначала не очень заметная, но потом малейшими нюансами проскальзывающая в манере разговора, походке, взгляде. Колпаков избегал таких женщин, рядом с ними он чувствовал себя не очень уютно.

К двадцати двум часам в триста двадцать седьмой комнате собралась большая часть гастрольного братства. К этому времени стол был аппетитно сервирован сообразно кулинарным фантазиям актрисы Евы Сваловой.

Первый тост, по традиции, был за дебютанта, второй, опять же по традиции, за родителей дебютанта и, наконец, третий — за любовь, уже без упоминания какой-либо конкретной личности. Этот третий тост каждый адресовал по своему усмотрению, после чего праздник совершенно утратил свою изначальную целенаправленность.

Колпаков все ожидал конструктивной товарищеской критики по поводу своей работы, но кроме покровительственных замечаний типа: «нормально, старик!» — так больше ничего и не дождался.

Выпив и поговорив, коллеги постепенно начали расходиться, и ближе к полуночи в триста двадцать седьмой комнате остались только самые стойкие бойцы, эмоционально беседовавшие на театральные и околотеатральные темы.

— Ну что, юноша? — неопределенно обратилась к Колпакову Ева Свалова, уже изрядно захмелевшая.

Вырез ее откровенно расстегнутой кофточки позволял наблюдать чуть перезрелые, но все еще соблазнительные округлости, упруго выпирающие из ажурной розовой ткани бюстгальтера. Взгляд Колпакова постоянно косил в этом направлении и, натыкаясь на понимающие, затуманенные женские глаза, начинал стыдливо бегать по опустошенному столу.

— Что, юноша? — так же неопределенно повторила нетрезвая актриса, направив на Колпакова роковой взгляд своих подведенных черных глаз.

— Что? — пьяно и глупо улыбнулся Колпаков.

— Сегодня сцена лишила вас вашей творческой невинности. Сегодня вы стали актером.

— За это надо выпить, — предложил огромный, статридцатикилограммовый артист по фамилии Шудрин, доставая из промасленного бумажного пакета большой дряблый пирожок.

— За это уже пили, — заметил Масленников, невысокий щуплый артист средних лет.

— За это, господа, можно пить бесконечно, — философски подвел Херсонов, точными движениями отмеряя равное количество живительной влаги в стаканы товарищей.

— Я больше не буду, — сказал Колпаков, стараясь придать своему голосу убежденность и твердость.

— Почему? — удивился Херсонов.

— Я не пью.

— Ничего. В театре многие сначала не пьют, а потом, старик, постепенно становятся людьми.

— Не надо, — мотнул головой Колпаков. — Я вообще не пью.

— Ты больной, что ли? — участливо спросила Ева Свалова.

— Наоборот, здоровый.

Херсонов покровительственно похлопал его по плечу:

— Старик, ты еще и остроумен!

Колпаков осоловелыми глазами наблюдал, как в его стакан размеренными толчками булькает кристально-прозрачная жидкость и смиренно молчал. Он уже не понимал, за что именно выпили, потому что сменилась тема, а вместе с ней и повод. Закусили безвкусными остывшими пирожками. Херсонов внимательно изучил начинку пирожка и брезгливо положил его на стол.

— За такие пирожки убивать надо. Лично я за смертную казнь. Масленников задумчиво тарабанил пальцами по столу.

— Толя, хватит долдонить! — оборвала его Свалова. — Действуешь на нервы... Масленников тоскливо измерил взглядом уровень жидкости в бутылке.

— Хотел завтра пораньше встать. Тут рыбалочка хорошая... С вами встанешь. Шудрин откинулся на спинку стула, расслабив свое могучее тело.

— Водка осталась? — спросил он и, закрыв глаза, ответил сам себе: — Мне не давать.

— Что так? — усмехнулась Свалова. — Сломался?

— Боюсь границу перейти.

— Ну и что? Ты завтра только в вечернем спектакле. За день отлежишься.

— Нет, у меня деньги. Жена дала. На покупки. Могу не выдержать. Потом не разгребусь.

— Отдай на сохранение, — посоветовала Свалова.

— Бесполезно. Заберу.

— Отдай тому, кто не вернет, пока ты синячишь.

— Такой еще не родился.

— Ну, мне отдай.

— Тебе я уже отдавал. Хватит.

— Ну, попроси Галку.

— Какую Галку?

— Ожегову.

— Эту козявку? — презрительно брызнул слюной Шудрин.

— У этой козявки железный характер. Авдей ведь так и не уложил ее. А уж если не лечь под Авдеева!.. Сам понимаешь, это показатель. Он любую за рукав задергает.

— Спокойно! — предупреждающе поднял вверх палец Масленников. — Среди нас молодые и неиспорченные.

— Это кто здесь неиспорченный? — пьяно ухмыльнулась Свалова. — Этот неиспорченный знает еще больше меня.

— Ну, больше тебя в таком вопросе знать проблематично, — вполголоса съязвил Херсонов, четвертуя пирожок и складывая кусочки в ряд.

Масленников вдруг спохватился:

— А, кстати, где Авдей?

— Ну что, не знаешь, где может быть Авдей? — повела выразительными глазами Свалова. — Ищет свежатины.

Херсонов наконец растерзал пирожок.

— Морду бы кто-нибудь набил, что ли... — задумчиво произнес он. — Хоть какое-то разнообразие.

— Ключ от комнаты у меня? — Масленников проверил карманы своих брюк.— У меня... Он сказал, что подойдет сюда... Заблукал где-то по этажам.

— Заблудовал, — поправила Свалова.

— Не жизнь, а танец, — зло вставил свою реплику в чужой диалог Херсонов. — Почему меня это не привлекает?

Колпаков захмелел окончательно. Он со стороны смотрел какое-то скучное кино, в котором люди пьют, едят, разговаривают. Он потерял способность испытывать эмоции и совершенно отстраненно воспринимал текущую информацию, даже если она время от времени касалась его самого. Слова пробивались в уши словно через вату, не затрагивая помутившегося разума и задремавшей души. Он не мог понять, зачем все это происходит, для чего все это говорится, откуда пришли эти люди и что им от него надо. Случайно оторвав от пола рассеянный взгляд,. Колпаков вдруг обнаружил стоявшего посреди комнаты высокого, красивого актера, фамилию которого даже и не попытался вспомнить.

— О!.. Авдей нарисовался! — заплетающимся языком вывел Масленников. — Ты за ключом, душа моя?

— Сиди спокойно и пьянствуй дальше, — ответил Авдеев.

— Водочку будешь?

— Что за глупые вопросы?

Нетвердо удерживая бутылку, Масленников попал тоненькой струйкой в стакан и экономно нацедил коллеге бесовского напитка.

— Как украл, — констатировал Авдеев.

— Рука устала...

— Наливай всем, раз взялся.

Шудрин не услышал последней фразы Авдеева или просто позабыл о своем решении. Масленников продолжил бегать водочным ручейком по разрозненно стоявшей таре на столе.

— За что пьем? — спросил Авдеев.

— У молодого сегодня полный дебют, — подсказал Шудрин.

— У меня дебют, — пьяненько подтвердил Колпаков.

— Ну, что же, за полный дебют! — Авдеев взял стакан. — Но прежде чем выпить, юноша, я хотел бы вам напомнить известную истину: есть две главные вещи в жизни интеллигентного человека — звездное небо над головой и нравственный закон внутри нас... Комментарии нужны?

— Нет, — решительно ответил Колпаков.

— Красиво сказал, бродяга... — Масленников после недолгих колебаний тоже взял свой стакан. — Сам додумался?

— Просто повторил, — ответил Авдеев. — Но повторил талантливо. Ну... за звездное небо и нравственный закон!

Колпаков тоже хотел выпить, но, клацнув зубами о граненое стекло, передумал и поставил стакан на место. Ему было нехорошо. Закусили остатками салатов, киснувших на тарелках.

— Ну, рассказывай... — громко обратилась Ева Свалова к вновь присоединившемуся товарищу. — Нашел гараж для своего самоката?

Авдеев посмотрел на нее и промолчал.

— Или опять понадобится дежурная женщина?..

— Не беспокойся.

— А чего мне беспокоиться? У меня не зудит.

Шудрин прощупал оценивающим взглядом пустые бутылки.

— Водка осталась?.. Не предлагать!

— Мне тоже, — категорически высказался Масленников. — У меня утром рыбалка: ершики, ельчики...

Авдеев насмешливо посмотрел на него.

— Ты бы хоть раз поймал что-то стоящее!

— Например? — не понял Масленников.

— Например, что-нибудь венерическое. Вот это мужской улов. А то все ельчики да ершики — противно слушать.

— Нет... мне на природе... с удочкой... отвлечься от всего... Чудо.

— Можно у вас позаимствовать кусочек? — Шудрин протянул руку к конфигурации, сложенной Херсоновым из расчлененного пирожка. — Интересно, распределение ролей в театре уже повесили или нет?

— Нам какое дело? — поджала губы Свалова. — Кое-кому из нас ждать все равно нечего.

— Сама виновата, — Авдеев собрал вилкой остатки салата по краям тарелки. — Болтаешь много.

Актриса вонзила в него вспыхнувший возмущенный взгляд.

— А мне нужно было молчать?!..

— Это никогда не помешает. И даже сейчас.

— Профессиональную актрису заменяют в спектакле парикмахершей только потому, что она переспала с главным режиссером! Это нормально?!..

— Ева, не шуми, — лениво и равнодушно попросил задремавший Шудрин.

— Меня так еще никогда не оскорбляли!.. Отняли роль без всяких оснований, чтобы отдать этой шлендре, которой, видите ли, захотелось стать артисткой! Она даже прически делать не умела! Артистка задолбанная!

— Ева...

— И коллектив — ни слова! Теперь он каждого из вас будет опускать настолько, насколько захочет, и вы все заткнетесь и будете так же молчать!

— Ева, хватит орать, — скривился Авдеев.

— Я еще не начинала! — рявкнула на него Свалова. — Правду слушать всегда неприятно, я понимаю... — Она помолчала, набирая обороты. — Но как он оборзел в последнее время! Он и раньше-то особой порядочностью не отличался, а теперь и совсем превратился в свинью!

— Ева, здесь мальчик, не забывай, — мягко попытался остановить ее Масленников.

— И хорошо, что мальчик! Очень хорошо! Пусть и мальчик знает, что наш главный режиссер — свинья!

— Поехали, поехали за спелыми орехами... — дурачился кусочками пирожка Херсонов.

— Да! — не унималась Свалова. — Самая настоящая свинья! И надо быть в курсе этого, чтобы сразу же знать, как выстраивать с ним свои отношения. Понятно, молодой человек? Конечно, вы не женщина и вам не надо зарабатывать у него свой кусок традиционным для девочек способом... хотя, кто его знает? Вдруг откроется у него новая чакра... потянет еще и на мальчиков... Я не удивлюсь!

— Ева, ты злая, — не открывая глаз, довольно произнес Шудрин. — Это — театр!

— Это плохой театр...

— Я очень не уверена, что существует театр хороший... Вы, юноша, сюда случайно не за искусством заглянули? — обратилась Ева к рассеянно улыбавшемуся Колпакову. — В таком случае, вы дурак! Это я вам сразу, чтобы не было никаких иллюзий. Театр — грязь! Посмотрите на нас... Посмотрите, посмотрите... Мы тоже когда-то мечтали о большом и чистом, и только после того, как нас натыкали мордой — и не один раз, заметьте! — только тогда мы начали понимать, чего стоит все это искусство!

Херсонов с силой ударил кулаком по столу. Все замолкли и с удивлением посмотрели на него.

— Свободу сексуальному большинству! Извините, накипело.

— Шут гороховый, — процедила Свалова.

Колпакову только казалось, что он пьян и ничего не понимает. На самом деле он прекрасно понимал все. Происходящее неприятно поражало его. Он удивлялся тому, что в таком состоянии еще способен чему-то удивляться. Оглушенное сознание, заблудившееся в тумане алкоголя, из последних сил противилось тому, что в этот вечер ему пришлось услышать. Было невыносимо больно наблюдать, как наотмашь хлестали по щекам хрупкий и беззащитный театр его юношеских фантазий. И как жестоко категоричен был в своей правоте какой-то другой, чужой театр, который сидел сейчас в этой комнате, дымил сигаретами, бесстыдно срывая свои и чужие одежды.

Колпакову хотелось погасить последние проблески сознания. Он закрыл глаза и вскоре почувствовал, как его укачивают набегающие волны тяжелого забытья.

Только один раз Колпакова вернул в пьяную круговерть действительности резкий голос Евы Сваловой, возмущенно кричавшей:

— Здесь есть комната, где можно принять душ?!

И следом издалека ерничающий козлетон Херсонова:

— А здесь есть комната, где можно повеситься?

Потом некие силы переместили Колпакова в другой мир, долго кружили его в пустоте, бросали вверх и вниз, бесконечное количество раз повторяли какую-то дурацкую фразу, заставили вспомнить давно забытую мелодию, и она, эта мелодия, до того заездила Колпакова, что его стало тошнить от нее. Эта тошнота подступала все ближе и ближе; Колпаков пытался зацепиться за вращающееся пространство, но его пальцы никак не могли найти точку опоры; кругом были чьи-то лица, какие-то предметы, сменяющие друг друга обрывки нелепых диалогов и ситуаций...

Наконец резкий внутренний толчок разбудил его. Какое-то время Колпаков не мог понять, где находится. Начинающийся рассвет помог ему сориентироваться. Он поднялся, сел на кровати и осмотрелся вокруг. Было около семи утра. На второй кровати крепко спал одетый сосед по комнате. Больше никого не было. Когда разошлись гости, Колпаков не имел ни малейшего представления. Неубранный стол источал зловоние ночного банкета. Комната была наполнена адской смесью запахов алкогольного перегара и жженого табака.

Сидевшему Колпакову стало совсем скверно. Мутная волна клокотала уже у самого выхода. Он в изнеможении упал на подушку, надеясь, что тошнота отступит. На какое-то время ему стало чуть лучше, но затем тело пробила горячая испарина и рот начала стремительно переполнять слюна. Он едва успел соскочить с кровати, добежать до ванной и обнять унитаз.

Больше часа несчастный Колпаков просидел в темноте на кафельном полу. За это время его вывернуло три раза. В какой-то момент он был уверен, что его организм не выдержит адской перегрузки и забастовавшее сердце прекратит свою работу. Ему казалось, что душа держится в теле на тонкой трепещущей ниточке, которая вот-вот оборвется. Он проклинал себя за то, что впервые в жизни напился, как свинья, клял товарищей, всеми силами способствовавших этому, и ненавидел театр за его дикие алкогольные традиции...

Колпакова понемногу отпускало. Мотор перестал надрывно стучать, а тело обливаться то горячим, то холодным потом. Он поднялся, дрожа от слабости, и включил свет. Долго умывался, полоскал рот и чистил зубы. Хотел принять душ, но не было горячей воды. Вернулся в комнату, лег на кровать и лежал без движения еще какое-то время. Прибирать на столе у него не было ни сил, ни желания.

Вдруг в дверь бесцеремонно постучали. Колпаков недовольно простонал и бережно поставил себя на ноги. Ему не хотелось, чтобы кто-нибудь видел его сейчас в таком состоянии. Было неприятно и стыдно.

Открыв дверь, которая, собственно, и не была заперта, он нос к носу столкнулся с помятым, пасмурным Херсоновым. Одетый в куртку, тот молча буравил Колпакова насмешливым взглядом.

— Здорово, пьяница! — криво усмехнулся Херсонов.

— Александр Павлович? — удивился Колпаков.

— Для тебя просто Саша. Это во-первых. Во-вторых... — во взгляде Херсонова запрыгала знакомая чертовщинка. — Старик... Ты меня вчера укатал вусмерть. Я сейчас никакой... Соображаешь? Давай реабилитируйся.

— Не понял... — искренне сознался Колпаков, будучи не в силах даже пошевелить опухшими ноющими извилинами.

— Давай, опохмеляй, — сказал Херсонов. — Сам-то как себя чувствуешь?

— Нормально, — откровенно соврал Копаков.

— Вижу.

— Заходите... — Колпаков посторонился. — Там, наверное, еще осталось в бутылках.

— Мальчик, — назидательно произнес Херсонов, — неужели ты в самом деле думаешь, что мы бы там что-то оставили?

Это ты о нас такого мнения? Тогда мне за себя стыдно.

— А что делать? — растерялся Колпаков.

— Значит так... Тут неподалеку есть одна мерзкая забегаловка. Мне — сто пятьдесят, и я — человек. Ты угощаешь. Деньги есть?

— Ну... — помялся Колпаков. — Немного.

— Одевайся быстрее, а то я загнусь. Будешь хоронить за свой счет. А это дорого. Опохмелка дешевле. Все, жду на улице.

И Херсонов зашагал по коридору к лестнице...

Кафе «Минутка» находилось рядом с гостиницей и начинало свою работу с девяти утра. Несмотря на то что сейчас было всего пять минут десятого, в кафе уже были посетители. Они сосредоточенно ели и пили.

— Минуткой, конечно, мы здесь не обойдемся, — бурчал Херсонов, усаживаясь за столик. — Нам нужно на поправку здоровья как минимум полчаса.

Колпаков принял поданное официантом меню.

— Информацию о граммах я тебе довел, закусон принципиального значения не имеет, — подсказал Херсонов.

— Я не буду, — робко открестился Колпаков от возможного соучастия.

— А тебе никто и не предлагает... Сказка в двенадцать?

— В двенадцать.

— Играть сможешь?

— Постараюсь.

— Молодец.

Херсонов помолчал и в этой паузе тяжело и безнадежно вздохнул.

— Как все мерзко, — сказал он. — Как все мерзко...

Официант принес заказ и поставил перед Херсоновым графинчик водки, рюмку и какое-то крошево на тарелке. Херсонов вилкой потыкал закуску:

— Что за дифиллоботриоз?..

— Салат.

Колпакова передернуло от одного вида алкоголя и пищи.

— Название не помню.

— Ладно. Быстрее сдохну.

Херсонов наполнил рюмку, драматично нахмурился, сказал: «Какая гадость!» — смачно выпил и шумно закусил. Скептически оценив немногочисленных посетителей, сгорбившихся над своими тарелками, он, дожевывая, бросил:

— Ну, мы-то понятно чего тут торчим. А эти?..

Локти Колпакова оперлись о стол, и ладони мягко приняли тяжелую больную голову.

— Хреново?

Колпаков вместо ответа согласно моргнул припухшими веками.

— Это хорошо. Впредь будешь понимать товарищей. Собственный опыт, старик, незаменимая вещь.

Херсонов налил вторую рюмку. Опрокинув ее уже без воздыханий и приговариваний, он активно заработал вилкой.

— Я вот все хочу у тебя спросить. Какого... зачем ты пришел в театр? Только честно. Колпаков поднял на него искренне удивленные глаза. Он хотел рассказать этому человеку, как его настигло сладкое волнующее желание стать артистом, как он по-настоящему болел этой всепоглощающей идеей, как у него приятно замирало в груди, когда он слышал слово «актер», но потом отчетливо вспомнил вчерашний вечер, вчерашние лица, вчерашние разговоры и ответил очень коротко:

— Не знаю.

— Вот то-то и оно... — Херсонов без труда прочитал в глазах начинающего артиста весь тайный невысказанный текст, все, до последнего слова. — То-то и оно, старик… Я ведь тоже мечтал с юношества о сцене... — он помолчал, и его взгляд, всегда такой брезгливый и холодный, вдруг необыкновенно потеплел. — Однажды, очень давно, я смотрел фильм про Красную Шапочку. Ну, смотрел и смотрел — все дети смотрят... Так нет же, какой-то злобный бесенок ткнул меня пальцем в бок и сказал: «Ты, Сашенька, мой, потому что ты захочешь стать артистом. Ты попал, Сашенька». И Сашенька действительно попал... Я захотел так же, как и эта девочка, сниматься в кино, захотел известности, славы, денег... ну, денег я, конечно, захотел уже позже... А тогда я просто и бесповоротно решил стать несчастным человеком... Ненавижу.

— Кого? — спросил настороженно слушающий Колпаков

— Красную Шапочку... Старик, ты не представляешь, как унизительно быть хорошим артистом, не имея ни славы, ни денег; ездить по таким запендям, жить в таких гостиницах, ждать у моря погоды, зная, что синоптик никогда не выдаст тебе нужного прогноза. Никогда! — Херсонов обреченно покачал головой. — Беги отсюда... Мой тебе совет. Беги в другой город, в другую страну, в другую галактику. Беги, пока не поздно, пока тебя не измордовало это чудовище, называемое театром, и не превратило в одного из нас.

Он налил третью рюмку.

— Третий тост — за любовь... За любовь к Родине не буду — пафосно; за любовь к искусству тем более — я слишком хорошо знаю, что такое искусство; за любовь к женщине... Как считаешь? К женщине? А?..

— Святое дело, — брякнул Колпаков, потому что из вежливости ему надо было что-то брякнуть.

— Святое дело? — зацепился Херсонов за безобидную фразу. — Старик, мне сорок лет. Святого в этом деле я так ничего и не нашел. На сегодняшний день я любую женщину на беляш променяю... Хочешь стихотворение? — он вдруг неожиданно сменил тему.

Придавленный и притихший Колпаков пожал плечами. Херсонов в одно движение опрокинул рюмку и налил из графинчика остатки. Затем прищурил глаза, ненадолго погрузившись в творческое раздумье.

— Очень правильное стихотворение... Сам сочинил... Про себя... Кто еще про меня напишет? Слушай.

Колпаков с готовностью заморгал глазами.

— Посвящается Александру Херсонову!..

Жизнь чушкина,

Работа какашкина,

Вот она — судьба Сашкина!.. Ну, как?

— Нормально, — кивнул Колпаков.

— Хочешь, я и про тебя сочиню?

Не дожидаясь согласия собеседника, которому было утомительно кивать больной головой, Херсонов выдал тут же, не задумываясь:

— Посвящается Андрею Колпакову!..

Работа какашкина,

Жизнь чушкина,

Вот она — судьба Андрюшкина!.. Что скажешь?

Колпаков промолчал.

— Правильно. Сейчас не скажешь ничего. Скажешь лет через двадцать. Только потом уже будет поздно, старик. Окажешься у разбитого корыта. Ни карьеры, ни денег, ни жилья, ни семьи... одна только Ева Свалова... Кстати, как она тебе?

— В каком смысле?

— В мужском.

— Ну... не знаю.

— А куда ты денешься.

Херсонов выпил последнюю рюмку без предисловия и комментария, тщательно добил остатки салата.

— Да-а... — мрачно выдохнул он. — Один из моих однокурсников живет в Москве, снимается в кино, его рожа уже примелькалась на экране. Второй где-то в Питере, в хорошем театре. А я... Я?.. Я благодарен им хотя бы за то, что у меня есть кого ненавидеть...

Словно поздний майский заморозок прошелся по белому цветущему саду. Молодого артиста Колпакова мелко трясло: то ли со вчерашнего перепоя, то ли от сегодняшней болезненной инъекции, немилосердно введенной ему старшим товарищем по ремеслу.

Херсонов взглянул на часы и, понимая, что нужно идти, завершил свою философию бессильным мучительным стоном.

— Почему же я не стал маньяком! Ходил бы сейчас ночами по городу со струной от контрабаса в кармане, душил бы курящих, пьяных женщин. Общество было бы мне благодарно за это. Хоть какую-то пользу приносил бы людям. Обо мне писали бы в газетах, говорили по телевизору. Я прославил бы себя и свой город... Потом бы написал книгу воспоминаний... Получил бы за нее литературную премию... А за каким хреном я приперся в эту ужасную профессию? Зачем же я захлебнулся в этом смрадном болоте под названием театр?!

Он звонко бросил вилку в пустую тарелку, поднялся и пошел к выходу. Расплатившись, Колпаков поплелся следом. У самых дверей гостиницы он наконец догнал товарища.

— Сказка в двенадцать? — еще раз спросил Херсонов.

— В двенадцать, — еще раз подтвердил Колпаков.

— Лицо разбуди.

— Постараюсь.

— Как думаешь, можно состояться в творчестве с фамилией Херсонов? Колпаков посмотрел на него тусклыми глазами и промолчал.

— Я тоже так считаю...

Они разошлись по своим комнатам.

Колпаков прибрал на столе, вскипятил кружку воды, сделал крепкий кофе и жадно выглотал его. Подумав, решил походить по улицам города, чтобы свежим воздухом прочистить больной, загаженный организм. Находиться в комнате не было никакой возможности: Колпакова тошнило от фантомного алкогольного запаха. Был начало одиннадцатого. Одетый сосед по комнате спал все в той же мертвецки застывшей позе.

Больше часа бродил Колпаков по осенним, серым, одинаково невыразительным улицам маленького городка. У него было полное ощущение, что он столкнулся с чем-то непробиваемым и тяжелым, которое когда-нибудь, при других обстоятельствах непременно раздавит и его так же, как раздавило многих его товарищей. Колпакову казалось, что он, как в ночном пьяном сне, продолжает кружить в пустом равнодушном пространстве, где не за что зацепиться и где невозможно найти для себя никакой опоры.

Он напряженно думал, но не мог прийти ни к какому выводу; ему нужна была помощь, но он не знал, к кому обратиться за ней и в чем, собственно, эта помощь должна была заключаться. Ему хотелось бросить все, прижаться к матери и спрятаться в ее теплых, спасительных объятиях.

Быть может, Андрею Колпакову, совсем еще молодому человеку, сейчас впервые в жизни довелось испытать на себе до боли пронзительное состояние безнадежности и тоски.

Совершенно подавленный, он пришел в Дом культуры, где должен был состояться утренний спектакль для детей.

В гримерной комнате перед зеркалом сидел Виталий Тявринин, актер лет сорока пяти, уже одетый в театральный костюм. Колпаков вспомнил, что не видел этого человека на вчерашнем вечернем фуршете.

— Доброе утро, — вежливо поздоровался молодой артист.

— А оно для тебя доброе?

— Нет... не очень, — честно ответил Колпаков.

— Сильно наклюкался вчера?

— Сильно.

— Зачем?

— Не знаю.

— Рановато начинаешь.

— Да я не хотел, — признался Колпаков. — Но ведь традиция...

— Какая традиция? — Тявринин открыл коробочку с гримом и привычными движениями пальцев начал наносить тон на лицо.

— Ну... ставить.

— Что ставить?

— Ну... угощать товарищей.

— За что угощать товарищей?

— Ну... не знаю.

— Не знаешь, зачем угощаешь?

— Традиция... — вконец запутался Колпаков, вернувшись к началу замкнутого круга.

— Это кто тебе насвистел про традицию?

— Александр Павлович.

— Херсонов?

— Ага...

— Да, он у нас ведущий специалист по традициям... Вот объясни мне, пожалуйста, может, я чего-то не понимаю?.. Артист ввелся в спектакль на роль другого, выбывшего из спектакля артиста. Он сделал свою работу, так же как и остальные товарищи сделали свою. При чем здесь всеобщий праздник с водкой и закуской? Чем вызвано такое коллективное ликование, как ты думаешь?

— Я не знаю.

— Вот и я не знаю... Ты одевайся давай, у тебя уже не так много времени. Парик твой в общей гримерке. Парикмахер тоже там.

Колпаков взял свой костюм. Ему было неловко оправдываться перед Тяврининым, и от этого он чувствовал себя еще хуже. Старший товарищ, видимо, решил добить его окончательно:

— Как ты сейчас собираешься играть?

— Как-нибудь... — пытался отделаться от него Колпаков.

— То есть ты считаешь нормальным выйти на сцену к детям и сыграть как-нибудь? Колпаков не знал, куда девать глаза, руки и ноги.

— Нет, конечно... Я понимаю...

— Понимаешь? Андрей, да? Я правильно назвал тебя — Андрей?

— Да. Андрей.

— Так вот, Андрей, понимать — мало. Надо еще находить в себе силы делать. Или не делать того, что не нужно...

Колпаков виновато молчал. Он торопливо облачался в костюм, надеясь за суетливыми движениями спрятать свое смущение и свой стыд перед этим человеком.

— Теперь о традициях... — серьезное лицо гримирующегося Тявринина постепенно превращалось в озорную маску сказочного персонажа. — Запомни, Андрюша, раз и навсегда: в театре существует только одна традиция — хорошо работать. Все остальное — повод для пьянки. Ты пока еще не знаешь, сколько можно наскрести таких поводов для коллективных праздников. Есть традиция отмечать открытие и закрытие сезона, Новый год и Старый новый год, День театра, все премьеры, которых иногда набирается до десятка в сезон, начало гастролей и конец гастролей, вводы и выводы из спектакля, чьи-то юбилеи, круглые и полукруглые даты, бенефисы и творческие вечера. Есть еще традиция выпить с радости и выпить с горя. Замечательная в своей простоте традиция просто поддержать компанию... И если ты будешь честно следовать всем этим традициям, то через десять лет работы в театре превратишься в законченного алкоголика. Праздников в искусстве очень много, только сохрани тебя боже перепутать профессию с праздником. Это совершенно разные вещи, друг к другу не имеющие никакого отношения. Ты имеешь право ни разу не появиться на увеселительных мероприятиях, и никто тебя за это не осудит. Критерий в театре — твое соответствие профессии и отношение к ней. И все!..

Колпаков внимательно слушал. То, что говорил этот человек, было совсем непохожим на то, что он слышал вчера вечером и сегодня утром. Эти слова доносились до него как будто их другого измерения. Колпакову было трудно определить, где больше настоящей правды о том мире, в который он теперь пришел, но помочь ему в таком вопросе не мог никто. Это была самостоятельная работа его души.

Колпакову захотелось задать Тявринину один вопрос. Этот вопрос нетерпеливо вертелся у него на языке и, вероятно, был не совсем тактичным по отношению к малознакомому человеку, но Колпаков сейчас решил, что все-таки имеет право на него.

— Виталий Дмитриевич... Скажите, вы жалеете о том, что стали актером?

Кисточка едва заметно дрогнула в руке Тявринина. Он аккуратно положил ее на столик и повернулся к молодому артисту. На него в упор смотрели наивные, совсем еще мальчишеские глаза Колпакова.

— Та-ак...— Тявринин грустно усмехнулся, увидев в этих глазах боль безжалостно посеченной души.

Они некоторое время молча смотрели друг на друга. Колпаков не отводил взгляда и упрямо ждал ответа.

— Знаешь, Андрюша... Это довольно трудно объяснить, но я попробую. А ты постарайся меня понять... Тот театр, который ты наблюдал вчера, он действительно существует. И, наверное, имеет право на существование. Но есть еще и другой театр. В этом, другом театре, умеют переживать чужие удачи, хоть это на самом деле очень нелегко; не обвиняют и не проклинают искусство; не считают трагической ошибкой выбор своей профессии; не ищут денег, потому что в театре их найти невозможно; умеют ждать, когда тебя годами обходят роли, не позволяя себе при этом спиться или возненавидеть весь мир. Вот такому театру, Андрюша, я решил служить много лет назад и нисколько не жалею о своем выборе сегодня... Такой театр находится в тебе. Поищи его. Театр — это то, во что каждый из нас превращает свой Божий дар. Конечно, очень трудно противостоять тому театру, с которым ты столкнулся вчера. Трудно, но можно. Старайся меньше слушать и следовать советам людей, зараженных бациллой скепсиса и цинизма. Если человек ошибся профессией или просто разочаровался в ней, профессия здесь ни при чем, это только беда этого человека. Ты имеешь полное право не разделять его мнения... Скажу тебе правду: меня очень трудно сбить со своих позиций, но и я, наслушавшись подобных разговоров, потом долго не могу прийти в себя. Мне нужно какое-то время, чтобы восстановить силы и зарубцевать язвы, которые разъел в моей душе чужой черный скептицизм. Творческая душа очень ранима. Оберегай ее от влияния разочарованных людей. Помочь им ты уже ничем не сможешь: творчество — это плавание в одиночку... постарайся помочь хотя бы самому себе.

Тявринин помолчал, подумал и опять взялся за кисточку.

— Хотя, с другой стороны, я прекрасно понимаю, что когда выработаю свой ресурс, я никому не буду нужен. В этом же театре меня забудут на следующий день... Ну и что? Так в любой профессии. Ты востребован до тех пор, пока с тебя есть что взять. А потом — уступи место. Это закон жизни. Человек должен служить какому-то делу. Я выбрал свое и не жду за это от судьбы награды и благодарности. Напротив, я даже сам благодарен судьбе за то, что имею счастливую возможность служить своему делу... Подумай. Разберись в себе. Может быть, это и твой путь.

Он посмотрел на часы.

— Ты еще не загримировался? Почему?

— Вас слушал.

— Меньше слушай, кого бы то ни было, больше думай своей головой... Давай, рисуй боевую раскраску и бегом на сцену!

Колпаков открыл волшебную коробочку с гримом.

— Вчера, Андрюша, был только вечерний спектакль. Сегодня, я так понимаю, у тебя премьера сказки?

— Премьера, — подтвердил Колпаков.

— Ну, брат, в таком случае с тебя самовар и закуска.

Колпаков растерянно замер. Тявринин долго и внимательно смотрел в перепуганные глаза молодого актера, потом не выдержал и улыбнулся:

— Я пошутил...

Оставшееся время до спектакля Колпаков старательно повторял текст. Молодой артист торопился — сейчас прозвенит третий звонок. А ведь это не просто начало. Это — приглашение в мир искусства.

Борис МИСЮК

На Пеньке

Рассказ

Трамвай, раскачиваясь и тарахтя, как сейнер мотором, идет к парку Минного городка, уместившемуся в просторном распадке меж сопок. Я спешу на последнее свиданье с белогрудками. Мне вообще-то надо было в рыбпорт, но мой сейнер уже ушел...

Господи Боже мой, какие ж они милые, какие добрые, наивные, игривые. И доверчивые, беззащитные! Вокруг их просторной клети по-прежнему полно мам и бабушек с детьми, восторженно визжащими, когда большие пацаны дразнят мишек, сулят им конфеты или бананы, а те стараются заработать угощение и вертятся, точно дрессированные цирковые медведи, натурально как делают это вертящиеся протодельфины, которые обитают в тропических водах Тихого и Индийского океанов. Детский смех, хохот взахлеб, медвежий цирк, зеленая весна вокруг, чириканье в кронах ясеней и кленов, стрекот сорок в кустах зацветающей сирени... Боже мой, как хорошо!.. Как было бы хорошо, если б...

Я вспоминаю, как малышом, ну да, чуть не полвека назад, впервые попал в цирк и увидел настоящее чудо. Его громогласно, под музыку оркестра, объявили так: «Смертельный номер!!!» Под куполом, в небе цирка, воздушный акробат, держа в каждой руке по тяжеленной гире, прыгнул с одной площадки на другую, между ними было метра три-четыре, и в самый момент прыжка он выпустил гири и... взмыл. И благополучно достиг площадки! А гири упали на сетку, и видно было, видно, что они в самом деле тяжелые, настоящие. И номер настоящий, смертельный...

Господи, почему, зачем, за что же им, таким милым мишкам, мэрские люди готовят смерть, за что?..

— Нет, вы понимаете, о чем речь? Я вам повторяю! — мэрский помощник нервно отодвинул в сторону какие-то суперважные бумаги и агрессивно, пучеглазо воззрился на меня, вот точное сравнение: как Ленин на буржуазию. — Детским домам у нас средств не хватает, дет-ским до-мам! В Спасске! В детдоме! Крыша прохудилась! Мы — шефы! У них и других дыр полно! Полмиллиона нужно! А где их взять?!.

— Вы во Владивостоке бордюры меняете — то гранитные на мраморные, то наоборот. Базары сносите, строите караван-сараи, куда лотошников загоняете, отчего цены безбожно растут, — выпаливаю я, чтоб чинуша не успел перебить. — На сотню крыш хватит!

«Ах, какой ты умный, твою мать!» — это я читаю в его выпученных очах. А вслух он рубит:

— Базары и бордюры — к саммиту! Вы ж не понимаете, что город готовится принимать Таких Гостей! Никто не хочет это понять!!!

И вдруг в кабинет заходит мэр, сам Николай Копылович Пушкин. Что за отчество? — успеваю подумать я и тут же получаю ответ: у них, у богатых, свои причуды, отчество наследуют от фамилии предшественника, а себе-то, себе какую фамилию прихватизировал!

— О чем шумим? — с корпоративным юморком пытает мэр.

— Да вот, — пучеглазый кивает на меня, — защитник медведей пришел. Тех, что в Мингородке, в парке. Кормить их, видите ли, нечем, сгущенку им давай, мясо. Я бы и сам от такого меню не отказался, ха-ха.

У него даже плечи опали, когда появился мэр, не только голос, поэтому и «ха-ха» вышло просто так, без восклицательного знака.

Я попробовал снова про мраморные бордюры, но мэр прервал меня и выдал про саммит все в точности, что и его пом. В общем, эти двое походя приговорили белогрудок к смерти...

Мысленно поставив их вместо мишек к стенке и «усыпив», вышел я из мэрии и двинул куда глаза глядят. В сердцах, быстрыми шагами дошел к морю, вздохнул полной грудью и тут только взглянул на дисплей мобильника. Без десяти четыре. Боже мой, я ведь опоздал к отходу судна!..

Больше не смог я стоять у клети, резко повернулся и ушел. Куда? А к озеру, пускай замусоренному, но все равно — к воде. Вода всегда успокаивает.

На берегу, как обычно, сидели горе-рыбаки с удочками, у одного сбоку стояла трехлитровая банка, в которой плавало несколько мальков — весь его улов, предназначенный любимой кошке. По грязной «глади» озера крейсировала полузатопленная, явно дырявая лодка, а в ней два будущих капитана управлялись по очереди одним коротким веслом, точнее обломком весла, без валька.

Интересно, подумал я, знают ли эти мореходы или их родители, что это за озеро и что кроется под ним?.. И тут же, как говорится, точно чертенок из коробки, выпрыгнул ответ: да все в Мингородке это знают, но привыкли и... забыли. А ведь под озером спрятано ведьмино гайно — суперсекретный минно-торпедный завод тридцатых годов постройки, говорят, до сих пор живой, весь в смазке, а озеро над ним — на случай аварийного затопления. Не зря же городок — Минный!

Постоял я на берегу озера-огнетушителя недолго, потому как подспудно, где-то в мозжечке, таилась и неслышно тикала мыслишка о Пеньке...

Чуть пониже озера, на пологом склоне распадка, в травяных зарослях стоял, как стол, большой, в полтора обхвата, пень. Место такое уютное, уединенное. Само собой, мужики минуть его не могли и, конечно же, обжили. Вот и сейчас, в будний утренний час, шестеро членов клуба «На пеньке» сошлись и накрыли его самобранкой — глянцевой обложкой толстой бесплатной рекламной газеты «Дальпресс». На ней красуется литровая пластиковая бутылка «пушистика», гидролизного спирта, которым торгуют на базаре китайцы: «Бутырка — сто рубрей». Исходное назначение — для мытья стекол. С голубой этикетки наивными детскими глазками смотрит на вас пушистый белек, детеныш тюленя, отсюда и — «пушистик». Бутылка воды стоит рядом. Порезанная на тонкие кусочки, в мизинец толщиной, селедка лежит на промасленном тетрадном листке. Хлеба нет.

Так кто же это, бомжи, алканавты?..

Да, одеты как бомжи — затрапезные куртки «адидас» и наши старые, с фабрики «Заря», драные кеды-кроссовки... Но нет же, нет, дорогие обыватели, нет, никакие они не бомжи! Все — члены клуба, — первоклассные работяги судоремонтного завода, того самого, что неподалеку, на берегу бухты.

Это один из самых больших СРЗ на Дальнем Востоке. Помните, как часто сменялись хозяева завода? Ну так вот сравнительно недавно этот СРЗ купил «полкан», чекист в отставке. Всего лет двадцать назад даже мысль о такой возможности чекисты, если б могли читать мысли, квалифицировали бы как пасквиль на тех, чьи руки чисты, сердца горячи, а голова холодна, как говаривал железный Феликс.

Ну да ладно. Народ заводской поначалу было воспрянул: ура, хозяин пришел, Хозяин! И взялись за работу. И даже досрочно мой сейнер отремонтировали. Но вскоре из цехов начали исчезать один за другим станки. И не сразу ведь стало известно, куда. Позже, когда уже почти не на чем было работать, узналось, что одни из них просто перекочевали по сниженной цене (б/у же!) на заводы Китая, а другие — туда же, но вообще по цене черного металлолома. Ну да, мода такая по всей Руси великой пошла — металлоломить. А моду ж ничем не перешибешь. На одном только Тихоокеанском флоте два авианосных крейсера «Минск» и «Новороссийск» с полным вооружением продали китайцам, почти по тому самому металлоломному прейскуранту. А сколько туда же ушло танков и самолетов — одним лишь китайцам и вестимо.

Вслед за крейсерами, танками и станками уплыли в Корею, Индию и Китай плавучие доки, плавкраны, ушагали на своих журавлиных ногах краны портальные, укатили автопогрузчики и машины. Цеха один за другим начали обживать торгаши всех мастей — компрадоры да маркитанты. На месте станков, транспортеров и верстаков высились теперь горы ящиков, мешков, коробок с посудой, дорогим и дешевым тряпьем, как говорится, «маде ин не нашим», консервами, тушенкой “made in China” и пр. и др. Из четырехтысячного штата докеров, токарей, слесарей, фрезеровщиков, сварщиков, мастеров формовки и литья осталось лишь два электрика на весь завод да три крановщика мостовых кранов, носивших когда-то многотонные гребные винты, поршня и втулки судовых дизелей, фантасмагорические коленчатые валы океанских лайнеров, похожие на инопланетных уродов из американских комиксов. А нынче — смех один — кран грузоподъемностью полста тонн носит по цеху, считай, пух — жалкие центнеры мешков да коробок.

— Эх, сколько, мужики, золотого инструмента — победитовые сверла, фрезы, дрели, наборы ключей хром-ванадиевых — я вот этими самыми руками, — сорока- или хрен его уже знает сколькилетний, но по-пацанячьи глазастый мужик потрясает черными от еще незабытой работы ладонями, — своими руками, йопс-тудэй!.. за копейки! на базаре продал...

— Хорош стонать, Зубило, наливай давай! — веселый малый, одетый поприличнее других, в рыжем джемпере и такой же кепке с помпоном, электрик Женька дает отмашку белой, вполне интеллигентской ручкой, точно козырную карту бросает. — Давай, лей, не жалей!

И слесарь шестого разряда Степан покорно наливает — по половинке — в три пластиковых стакашка «пушистик». Трое — Зубило, Светило и Сварной, то есть сварщик, хлипкий мужичишка в толстых очках-линзах, не морщась, опрокидывают спирт в луженое нутро, неспешно, по глоточку, запивают водой. Четвертый, плотник с очень серьезной кликухой Зензубель, добрый, сразу видно, губошлеп с вытянутой лошадиной физиономией, и пятый, Опока, бывший литейщик Генка с обожженным, как от индейского загара, лицом, спокойно, даже не облизываясь, ждут очереди. А шестой, токарь Точило, с фигурой борца сумо, которому тоже не хватило стакана, дивным фальцетом евнуха торопит:

— Светило, не держи тару!

Женька-электрик не торопясь, вкусно допивает воду и отдает стакашек Точиле. Женька единственный из этой компании, если не считать Зензубеля (о нем — дальше), нашел в новой жизни применение своей профессии. Он хитро, не нарушая пломбы, раскручивает электросчетчики в обратную сторону, беря за эту неоценимую услугу «по-братски» полцены от нагоревшей суммы. Женька двумя пальцами, как пинцетом, берет кусочек селедки и отправляет в рот, красиво и ловко, у самых губ, снимая шкурку с помощью ногтей. Зубило, отследив это действо, пробует повторить за ним, но у него не получается. Махнув правой рукой, он забрасывает левой нечищеную селедку в раскрытый на О рот, да еще и комментирует:

— Дельфины так глотают — и вон какие справные.

Сварной хихикает на это, но не закусывает вообще. Видно, из принципа.

У Точилы Григория на синей адидасовой спине-аэродроме светло-голубая надпись безграмотно гласит: made in Taivan. Так материковые китайцы нарочитой «безграмотностью» спасают свою контрафактную залепуху от правового преследования. Но что ж бы сумоист Точило без них делал, что б носил? Он нетерпеливо-суетливо наливает себе и, уже прицелившись выпить, замечает протянутый к нему стакашек плотника, обслуживает и его, снова готовится «принять на грудь», но тут подтягивается с тарой «индеец» Генка. Григорий наливает ему и возмущается по-бабьи:

— Вы че, народ, дайте выпить! То Зуб, то Опока... скоко там еще вас, ась?

— Вась-вась, — передразнивает его плотник, успев уже выпить и закусывая.

— А почему ты Зуб? — спрашиваю. Я стою рядом с ним, не участвуя в клубном действе, но никто не обращает на это внимания.

— Он сначала был у нас Долото! — встревает Светило Женька.

— Вы б меня того... еще Топором крестили... или Обухом! — незло обижается губошлеп. — Я им — про то, шо коттеджи и сауны отделывал красным деревом... ну, этим, жирным свиньям... зензубелем по кромочке фальцы снимал... Вот... Зензубелем и прозвали. А после... того... эт когда языки у их заплелись, стали короче звать — Зуб.

— Леший как-то недопи-и-л, — дурашливо запевает Женька, силясь — с хрипотцой, «под Высоцкого». — Лешачиху свою бил и вопил: «Дай рубля, прибью а то». — И вот уже дуэтом Сварной подхватывает: «Я добытчик, али кто?! А не дашь — тады пропью-ю-у долото!»

— Так жирные ж неплохо платят краснодеревщикам за свои сауны, — это я — прямо в ухо столяру-плотнику и киваю на «пушистика». — Ты бы мог вместо этого — коньяк с лимончиком...

— Да наливали, а я того... не смог — с ими, — Зуб зажмуривается, словно от омерзения. — Ей-богу, отворотило... бросил это дело... Здесь, с ребятами... со своими... лучше.

Тем временем разлили по второй. Но это при мне по второй, а судя по более чем ополовиненной литровке — по третьей-четвертой. И все повторилось в том же порядке — слесарь Степан налил электрику, сварщику и себе, а следом токарь — терпеливым литейщику и плотнику. И снова все закусили, кроме принципиального Сварного.

Я только было задался вопросом, на что ж они, а главное, их семьи, живут-могут, как богатырь Григорий, проглотив селедку, первым начал отвечать на мой непроизнесенный вслух вопрос своим удивительным, пронзительным фальцетом:

— Зубило инструментом с год торговал, да еще, наверно, не весь продал, ага?

Слесарь кивнул, зажмурившись.

— А я натаскал на дачу одних бронзовых болванок, скоко успел скомуниздить, ну и что — на два месяца барыша того всего и хватило, ага.

— И кому сбагрил, китайцам, небось? — успел спросить Женька.

— А то ж кому еще! — Демисом Руссосом пропел сумоист. — С руками чуть не оторвали, как пить дать, прямо там, на дачах, на гаражах, ну, ты ж знаешь, Степа, где китайцы окопались...

Слесарь снова согласно закивал, а Сварной продолжил тему:

— Хэх! И я ж успел тожеть! Электродов пачек десять спер. И китаезам, значить, загнал. Хэх! За милу душу взяли! — Сварного качнуло, но он тряхнул головой и посмотрел на нас своими огромными, сквозь очки-линзы, глазищами, словно сквозь стекло сварочного щитка. — А потом, как самому, дураку, надо было, ну, это, позвали на кладбище — оградку сварить... дак сам пошел на базар! Ну да, покупать... у таких же ж, как сам!.. Хэх!

Мне померещилось: Пенек ожил, обернулся стройным раскидистым кедром, и под сводом его могучей кроны зычным эхом аукнулось это «хэх» Сварного. И следом — вздох плотника, на стон похожий:

— Э-э-х!.. Братаны, мы такие с вами... того... болваны! Электроды, болванку бронзовую, ключи, зубило — шо мы там еще натырили? А шо, не могли разве ж сброситься всем... того... хором? Ну да, всем заводом сброситься и выкупить у чекиста по дешевке, да хоть и в рассрочку... того, цех один... И все, да вот хоть мы, «клубники» Пня вот этого...

— Ет точно, могли б скинуться, — согласился Светило. — Могли б, да не судьба, получается. Не судьба, ет точно!

Трах — и кедр рухнул под пилой «Дружба». А плотник закончил:

— И при деле были б. При-де-ле!

— Ага, при деле, — отозвался молчун Опока, светясь индейским загаром. — Вы-то при станках, верстаках, а мне как, все печи, всю литейку в ваш цех тащить? Или надо было мне нап...дить земли формовочной, ага? Приволочь под окно: давай, жена, розы выращивай и торгуй. Ага?..

И вдруг Сварной, этак кособоко подпрыгнув, истерично проорал:

— Ага! Ага! Баба Яга! — и свалился в траву, свернувшись там колобком.

Опока молча перекрестил его. А Демис Руссос пропел:

— Слаба-а-ак!

— Да с таким закусоном, — Женька Светило кивнул на селедочные остатки, — и нам немудрено. Может, сбегать к медведям? Там у них всегда полно харчей...

Вот тут-то я и поведал честному народу о готовящейся расправе над белогрудками и своих хождениях по «коридорам власти». Реакция народа пришлась мне было по душе:

— Йопс-тудэй! — воскликнул Степан Зубило. — Айда, ребята, выпустим белогрудок на природу!

— А менты глядеть будут на вас, ась? — пропел Точило. — Убьют же, как пить дать! И мишек, и вас, голубей.

— Эх, шмайсер бы мне! — размечтался Зубило, взмахнув над головой черной ладонью.

— А народ все глядит в полумглу

На стоящие вилы в углу,

До крови закусивши уста,

Изумляя терпеньем Христа, —

продекламировал я недавно где-то вычитанное четверостишие краснодарского поэта Николая Зиновьева.

— Да, — немедленно согласился Зубило, — сколько можно... изумлять?

— Лет пятьдесят еще! — это все Демис Руссос.

— Если не сто пятьдесят, — сделал поправку Светило.

И разгорелся натуральный политический диспут-брифинг. Плотник — примиряюще:

— Пятьдесят, сто пятьдесят... Вы шо, ребята, сто пятьдесят — это много. По пятьдесят — в самый раз. Зубило, наливай!

— Налить-то я налью, — слесарь взял бутылку, но разливать не спешил. — А мне кажется, и вилам стоять в углу надоело, и шмайсер скоро найдется.

— Ага! — Опока вообще зарделся. — Положат всех! Наш чекист завод наш продал, а главный чекист — всю Россию. И пушки у него все в кулаке, ага! И рука его не дрогнет.

— Ет точно! — подтвердил Светило. — И чеку он уже выдернул и «лимонку» зажал.

— Ну да, чекист-самбист же, — пропел Точило. — Я не удивлюсь, если он положит полстраны, а сам рванет к немцам.

— Вот, ет точно, к немцам, но к каким? — Светило воздел палец в небо. — Я на днях в одной газете вычитал, братцы, такое! Не поверите!.. В Антарктиде! Гитлер в разгар войны еще! Основал базу, называется «Новая Швабия». И туда всю войну шастали подлодки и вывозили из Германии науку и заводы по производству «летающих тарелок»... А потом, в 1947-м, американцы послали туда целый флот, так «тарелки» разбомбили его и потопили кучу кораблей.

— Йопс-тудэй! — воскликнул в рифму Зубило, молодо сверкнув очами. — Нашего недомерка только там не хватало. Он если рванет куда, так только в любимый Берлин. Ну, или под пальмы куда-то, в Таиланд, на Гавайи.

— Хоть денек бы на тех Гавайях пожить! — размечтался сумоист Точило.

— В калашный ряд тебя не пустят, — съязвил Светило.

— А я бы провожать его пришел в аэропорт... если б шмайсер раздобыл.

Пацанячья мечта не оставляла слесаря.

«И все-таки: убить его» — вспомнилось мне набоковское. И то всплыло в памяти самое первое из воображаемых наказаний тирана: «Сначала я удовольствовался бы его поражением на выборах, охлаждением к нему толпы».

Как-то неожиданно, словно в самом деле из-под земли, возник у Пенька молодой паренек в светло-зеленой ковбойке и темно-зеленых джинсах. Немудрено мне было не заметить его на подходе: сплошь зеленя вокруг.

— О! — по-бабьи звонко вскрикнул Точило. — Ты гляди, Рейсмус нарисовался!

Рейсмус — я знал еще из прошлой, студенческой жизни — это инструмент для проведения на заготовке разметочных линий или перенесения размеров с чертежа на металл. Это такая стойка с зажимом, а в нем — чертилка. Разметчик намечает центры отверстий, места для обработки. Профессия непыльная, умственная.

— Как вы тут... без меня? — с саркастической улыбкой парень оглядел компанию, лишь на секунду задержав взгляд на горизонтали Сварного.

— Хреново без тебя! — бодро отозвался слесарь. — Сам понимаешь, у тебя ж работа, как у генсека: «Цели ясны, задачи определены, за работу, товарищи!» — он встряхнул бутылкой, на донышке всплеснулось. — Будешь?

Разметчик отрицательно качнул головой.

— Не сбивай хлопца с панталыку, он учится, — пропел токарь. — На кого ты, Игорек, учишься?

— На программиста, — ответствовал Игорек, явно не лишенный чувства достоинства и превосходства.

Неожиданно в мозгу затараторила балдежно-рэповым молодым голосом телереклама: «Мы на яхте провисели две недели…» А «яхта»-то — как у Абрамовича — пароходище!..

Ах, этот Иван Сергеевич Тургенев, ах, отцы и дети, — заахал я мысленно, — обретут ли они тот самый чудесный общий язык, что так здорово и полюбовно соединял в былые времена эти два поколения на Руси? Где она, пресловутая преемственность, ау?.. А впрочем... Да нет же, совсем не впрочем, а совершенно отдельно стоит сей вопрос: нужна ли она нынче? Что детям наследовать — рвачество, трусость и пьянство отцов? Ну да, вот же они и наследуют: провисели две недели — и счастливы по маковку.

— А кто за учебу — тити-мити? — красноречиво пошебаршил троеперстием токарь.

— Да я вступил в молодежную организацию «Наши», ну и Путин помогает нам, — скромно потупясь, объяснил Игорек.

— За так?

— Ну-у, может, не совсем за так...

— Йопс-тудэй! Это ж их «нашистами» зовут! — чуть не радостно вскрикнул слесарь.

— А мне пофиг, пусть зовут. Мне б отучиться скорей...

— Гляди, Игорек, ты того... перемажешься в дерьме — и шо потом, а? — подал голос молчун плотник.

— Да потом видно будет.

— Ага, — литейщик встрял, — видно будет... через дерьмо.

— Да я вообще, — разметчик прищурился («Паренек крепко себе на уме», — успел подумать я), — вообще собираюсь переходить в другую партию. «Правое дело», слыхали?

Что-то как будто читал я недавно про это «дело». Что? И только задал я себе этот вопрос, как выплыл ответ — из газеты: русский капиталист Николай Алексеев вкладывал миллионы в строительство библиотек, школ, больниц, а олигарх Михаил Прохоров — в американский баскетбол и учредил партию с издевательским названием «Правое дело».

Н-да, издеваться до бесконечности нельзя, не получится. Еще в 19 веке эмигрант Петр Дементьев писал из США: «Терпение народа не бесконечно... найдется какой-нибудь бонапартик, разбудит народ, и он могучим ударом освободит себя от паутины несправедливости». И все сбылось вскорости — «бонапартик» Ленин разбудил, и несчастный народ угодил из одной паутины в другую. Потом — через «бонапартика» Ельцина — в третью. И ведь качество паутины, по закону эволюции, возрастает.

Зубило тем временем разлил остатки по стакашкам, и из травы неожиданно потянулась к Пеньку рука.

— О, Сварной воскрес! — пропел Точило. И сглазил: рука, не дотянувшись, снова упала в траву.

— Ты знаешь, бывает, шо дотягивается... с десятого раза, — с улыбкой объяснил мне Зуб-Зензубель.

Ну вот, все допито, клуб «На Пеньке» закрывается. Слесарь сворачивает газету-самобранку, уминает ее в черный пластиковый пакет и сует под мышку. Природа, экология не пострадают.

— Эх, бедолага! Ну, спи, Серега! — как молитву, пропевает над сварщиком токарь строчку бессмертного Высоцкого.

— Не, ребята, надо его поднять, нельзя бросать одного.

Плотник обошел Пенек и принялся тормошить сварщика.

— Пускай человек выспится, — Рейсмус смотрел на Сварного без улыбки и вообще без эмоций, как умеют это те, что «на яхте провисели две недели».

Плотник ухитрился поднять-таки сварщика, оловянными глазами сквозь линзы свои досматривающего сон. Бедолага — действительно, точней о нем не скажешь, электродов пачек десять он спер в надежде на кладбищенских оградках продержаться... Сварщик, между прочим, шестого разряда!..

Ну, ладно, как говорится... Хотя совсем неладно все, нескладно, какой уж тут лад!.. Сам плотник вон нашел вроде бы себя, пригодился в новой жизни, да сама жизнь новая не пришлась ему. А токарь ничего не нашел, и слесарь недолго продержался, и литейщик неприкаян. Один Женька-электрик при деле, да «дело» у него на чем держится-то, на волоске-предохранителе, считай. Игорек, тот да, от металла, от чертилки легко сиганул к кнопкам и к «Нашим», такой не пропадет. По ТВ на днях видел-слышал: бабочки Супермонархи — генетическая надежда вида...

— Айда, ребята, к медведям! — слесарь махнул вперед черной ладонью, тоскующей по «шмайсеру». И двинулась ватага Стеньки-слесаря вперед, на подвиги. В арьергарде тащились мы с плотником, держа под крендели Сварного. Прямо перед нами маячила светло-зеленая ковбойка будущего программиста. «И что ж за будущее у него?» — задался я вопросом, забыв о своей чудесной способности ловить ответы из воздуха, мгновенно напомнившей о себе. «Попытка отодвинуть гуманитарные предметы на обочину учебного процесса, — озвучился прямо в мозгу голосом Левитана газетный текст, — привела к тому, что сейчас главным ориентиром учебы становится утилитарная цель — подготовить молодого человека к функционированию в рыночной экономике, к более или менее грамотному заполнению налоговой декларации, и все».

Май, а сыро и прохладно вокруг. Майские ромашки вон цветут в траве. Но майских жуков не видать — не слыхать, это там, на Западе, на нашем российском западе, они гудят, как шмели-самолеты, и вроде оттого там всегда тепло по-майски. А тут, у нас на Дальнем, май — тот же апрель.

Набрякшие руки деревьев

Стирают в молоке тумана

Чуть-чуть подсиненное небо.

Укутаны звуки,

Но слышно,

Как плачут деревья,

Как капли

Соскальзывают в траву...

Туман — не туман, а просто подкрались, похоже, ранние сумерки. Я оглянулся и не увидел уже Пенька, хотя мы отошли всего ничего: Сварной больно тяжел. Зеленая ковбойка Рейсмуса по-прежнему маячит впереди. Ну да, скорость эскадры определяет самый тихоходный корабль. То есть наша несвятая троица.

А идти-то всего метров триста, но вверх же, хоть и по очень пологому склону, правда, без дороги, по траве, по кустам, по первой уже вечерней росе. Что-то прямо осеннее висит в воздухе. Сирень, однако, настойчиво пахнет, весеннерожденная наша.

На медвежьей площадке уже ни детей, ни родителей. Два пацана, два гавроша, явно из ближайшего люка теплотрассы, жмутся к деревьям, что-то или кто-то как будто не пускает их к мишкам, к клети. Темно-зеленый микроавтобус с голубым крестом на боку стоит в нескольких метрах от клети. Четверо в синих халатах застыли рядом. Белогрудки на месте: один стоит, прижался к прутьям решетки, второй прилег. Ну да, сумерки уже, детское время, спать пора.

— Пацаны, че вы тут прячетесь? — мы уже поравнялись с гаврошами.

— Та нас прогнали эти, ветераны.

— Ветеринары, — поправил второй.

— Шо, лечить мишек приехали? — плотник высвободил затекшую руку и подпер сварщика плечом.

— Ага, «лечить», — возмутился второй гаврош, оставив открытым щербатый рот.

— На тот свет лечить, — добавил первый. — Они их подманили бананами и сделали смертные уколы.

— Вон один уже скончался...

Лед откуда-то из горла пополз к сердцу, я не мог вымолвить ни слова и только смотрел, смотрел, как медленно-медленно сползает второй белогрудка по решетке, трогательно цепляясь когтями за прутья над головой. Гавроши и коновалы, зеленая ковбойка и «адидасы» завертелись, как на чертовом колесе. Я обнял Сварного. Он выдержал мой «бараний вес», стопудовый вес мой. Он не пьяный сварщик, он — кедр. Тот самый, в полтора обхвата... Но тут же «кедр» пошатнулся, и плотник, попятившись, зашипел на меня:

— Ты шо-о?

Кедр снова превратился в Пенек. Я выпрямился. И боднул, натянул, как говорится, на калган пигмееву фигуру мэра. Он рухнул на колени, а головой лег точнехонько на Пенек. Тут же прямо с неба на меня опустился черный балахон, облачил меня. Сквозь прорези в маске облачения увидел я в своей руке странное орудие, секиру, сверкнувшую в свете взошедшей луны. Кажется, это самая настоящая алебарда, подумалось, и я замахнулся ею далеко за плечи, как самый настоящий «заплечных дел мастер»: х-ха-а!.. И Зубило, заглушая все лишние звуки, дал в небо салют — очередь из шмайсера.